Главы из книги «Другая Ляля»
Главы из книги «Другая Ляля»
Книга «Другая Ляля» напоминает о времени, подробности которого постепенно уходят вглубь памяти. И извлекаются с возрастом всё реже и реже. Истории из неё будто срезают вдруг напластовавшиеся слои с нашей застаревшей души, напоминая, что и мы тоже были когда-то наивно-мудрыми и не всегда понимали этих правильных взрослых.
Хочется посоветовать прочитать эту книгу всей семьёй. Написана она живым поэтическим языком. Она трогательная, честная, добрая, грустная и смешная одновременно. Она помогает нам, читателям, лучше понять себя и других.
Оксана Чайковская
НЕРВНЫЕ СТЕНЫ
Психолог для Льва Николаевича
Взрослые постоянно говорят о квартирах. В них въезжают и выезжают, делают ремонт, меняют мебель, ставят сигнализацию, потом снова делают ремонт, и так без конца. Поэтому всегда есть о чём поговорить.
Луиза Георгиевна принесла специальные буклеты, чтобы показать, как можно обновить наш потолок. Лялька, сидя на полу, разговаривает по телефону.
– Ну что ты мне постоянно звонишь? – упрекает она кого-то. – К Диме ходишь… Что такое?
– Здравствуй, детка, – обращается к ней Луиза Георгиевна.
Лялька притворяется, что не слышит:
– Нельзя к нам в гости – у нас ремонт несделанный.
– Почему ты не здороваешься? – спрашиваю я. – Культурный человек должен отвечать, когда к нему обращаются!
– Я же с Тётей-Сыроежкой разговариваю, – шепчет она, прикрывая трубку ладошкой.
– Но тётя Луиза обидится.
– А так Тётя-Сыроежка обидится!
– Кому она звонит?! – не понимает Луиза Георгиевна.
– Тёте-Сыроежке! – поясняет Лялька.
– Разве можно говорить с грибами?
– Она не гриб, она под нашей тумбочкой живёт.
– Но тётя не может забраться под тумбочку, там мало места!
– Она залезла, когда ещё маленькая была.
Луиза Георгиевна закатывает глаза к потолку. Можно заказать натяжной потолок. С виду он будет как настоящий, только, если пробежать по нему, ноги будут проваливаться – как на надувном матрасе. Но мы ведь не собираемся бегать по потолку.
– И ты, Николаич Толстой, мне постоя-янно звонишь…
– Это какой же Толстой? Лев? И он отвечает тебе?
– Конечно, он же культурный человек.
– А можно послушать?
В трубке тишина – телефон-то игрушечный!
– Прервалось! – Лялька крутит диск. Лёгкий аппарат движется вслед за пальчиком.
Наконец номер набран, она прислушивается и вздыхает. Занято. Видимо, многие хотят поговорить с Львом Николаевичем.
– Детка, – решает объясниться Луиза Георгиевна, – ты не можешь говорить с Толстым – он умер.
– Когда?! – расстраивается Лялька.
– Очень давно. Ведь он родился ещё в первой половине девятнадцатого века. Люди не живут так долго.
– Иван-царевич ещё давнее родился – он же не умер!
– У ребёнка совершенно размыто ощущение реальности, – ставит диагноз тётя Луиза и советует нам показаться детскому психологу.
Она несколько лет работала в школьном кабинете психотерапии. Но потом уволилась – слишком близко к сердцу принимала переживания своих маленьких посетителей и всегда плакала вместе с ними. Тот, кто умеет плакать, не может считаться хорошим психологом.
Однажды она и меня записала к такому специалисту по тоске и печали. Мне дали музыкальные кассеты, уверили, что это люди, и попросили представить, как они будут общаться.
Оказывается, если поставить кассеты вертикально вплотную друг к другу – они подружатся, если придвинуть бочком – будут приятелями, а если отвести на расстояние – останутся чужими. Ещё можно одну поставить ровно, а вторую наклонить и прислонить краешком, тогда первой станет тяжелей, а второй легче. Но я не справилась с заданием, я всё время думала, что внутри у каждой кассеты – своя музыка.
– А если бы у Льва Николаевича был психолог, смог бы он написать свои гениальные романы?
– Не знаю, – отвечает Луиза Георгиевна. – Но наверняка был бы счастливей и не сбежал из дому на старости лет, как мальчишка!
Она складывает буклеты в стопочку и стучит ими по столу, чтоб легли ровнее. Большой, сплочённый коллектив буклетов.
Может, на приёме у психотерапевта, забравшись с ногами в уютные кресла, умерли современные Толстые, Достоевские, Гаршины…
Вечером мы с Лялькой читаем рассказ «Лев и собачка». На самом интересном месте лампочка над нами начинает мигать – в доме давно пора менять проводку. Запасной, как всегда, не оказывается. Временно можно вывернуть в коридоре – но у нас такие высокие потолки…
Лампочка, на которую не обращают внимания, обиженно шипит и гаснет. Я ощупью открываю нижний ящик комода, достаю свечку и спички. При свете живого трепещущего огонька мы дочитываем историю бедного одинокого льва.
Лялька плачет, свечка роняет на подсвечник восковые слёзы.
Человеку иногда нужно поплакать. И свечкам нужно. Всё-таки хорошо, что у Льва Николаевича не было психолога.
Как избавиться от грустных воспоминаний
В нашей квартире нет острых углов – все они слегка закруглены от частой штукатурки и побелки. Зато отбывать наказание в таком углу не так обидно, ведь это уже не совсем угол, а чуть-чуть овал.
Под потолком лепнина из гипсовых листьев – некоторые от времени облупились, пожухли, ведь они пережили не одну осень. Ночью, когда за окном зажигаются фонари, их касаются тени заоконных тополей. Кажется, что они о чём-то шепчутся. Может, тени рассказывают гипсовым листьям, каково это – быть живыми?
Помню каждую трещинку и неровность на стене, если подолгу вглядываться, они начинали оживать, превращаться в сказочные лица и фигурки. Эти трещинки и неровности образовались от времени, как морщины и одутловатости на лице старого человека.
Неровные стены с годами стали нервными, приобрели свой характер и не терпят ничего лишнего – картина, повешенная на гвоздь, обязательно начинает кривиться, так что время от времени её приходится поправлять.
А уж такое насилие, как обои, вовсе приводит стены в негодование. Всякий раз под ними что-то потрескивает, коробится, края отскакивают то тут, то там.
Чтоб выровнять стены, нужно вызывать мастеров, они зачистят старую штукатурку и положат новую. Но я всё откладываю. Мне трудно отказаться от знакомых с детства трещинок и выемок, одушевлённых моей детской фантазией, от следов кисти, которые остались ещё от бабушки.
Во время войны бабушку с четырьмя маленькими детьми выслали в Сибирь. Здесь она не смогла устроиться по специальности – учительницей, и много лет проработала маляром. Она и дома белила два раза в год и, даже выйдя на пенсию, никому это не доверяла.
Мне нравился запах побелки и суета, которая её сопровождала. Из комнаты выносили всё, что легко выносилось, остальное прятали под газетами. На стол ставили стул, на который взбиралась бабушка, делавшаяся вдруг молодой и ловкой.
Большой пеньковой кистью она покрывала потолок серыми полосами и разводами, которые, высыхая, удивительным образом превращались в белые.
После завершения действа газеты, заляпанные густыми известковыми кляксами, убирали, кисть заворачивали в чистую тряпку, бережно, как ритуальный предмет, и хранили в банке под ванной до следующего раза.
Новая кисть напоминала головку молодой девицы с густыми прямыми вихрами спереди и модной высокой шишкой на затылке. Поработав, она превращалась в старушку – усталую, седую, но сохранившую всеобщее уважение.
Я часто играла в побелку: когда дома никого не было, стелила газеты, ставила стул на стол. Белила понарошку, но казалось, взаправду всё становится чище и светлей.
Со временем я научилась белить не только стены и потолки. Когда выдавался неудачный день, я мысленно доставала бабушкину кисть и старательно забеливала его снизу доверху. И на душе становилось легче – сквозь серые полосы неприятностей проступала обнадёживающая белизна.
С тех пор все тяжёлые и горькие воспоминания в моём сознании замазаны так густо и старательно, что почти не сохранились, а те, что остались, выглядят жалко – все в известковых каплях и разводах.
ПРОГУЛКИ НА СТАРОМ КОМОДЕ
Квадрат прошлого
У нас есть старый комод – тяжёлый и громоздкий, сдвинуть его с места даже вдвоём очень трудно. Однажды я красила полы и обнаружила под ним светло-коричневый квадрат. Такой пол был в моём детстве, по нему ходили мама и бабушка, на нём я играла в свои многосерийные и многодетные игры. Я не стала закрашивать этот квадрат прошлого – он так и остался под комодом.
Прежде на каждом ящике были две изящные ручки, похожие на золотые раковины или короны для принцесс. Я всегда считала, что они слишком хрупкие, и место им в шкатулке с драгоценностями. Ручкам, наверное, тоже так казалось – они часто отлетали, их привинчивали обратно, но они отлетали снова, и в конце концов потерялись все.
Теперь, чтоб открыть комод, нужно сначала выдвинуть нижний ящик, потом средний. Верхний открыть труднее всего, как не достать маленькую матрёшку, не потревожив большие. Поэтому в нём лежат вещи, которыми мы пользуемся редко.
Комод всегда принимал участие в моих детских играх. Он превращался то в высотный дом, то в башню Кощея, но чаще в трамвай.
Мы с братом втыкали в щель между ящиков карандаши, на один из которых нанизывали грампластинку – получался руль. Остальные служили рычагами для торможения и переключения скорости. Брат был водителем, я – кондуктором. Мы ездили по городу, объявляя остановки, открывая и закрывая воображаемые двери, а старый фикус изображал деревья за окном.
Узнав об этой игре, Лялька тут же предложила прокатиться на комоде. На этот вечер у меня уже были планы. Но я вдруг почувствовала, как оживает и радуется маленькая девочка, спрятанная во мне. Ей тесно и скучно, её пугают мои взрослые дела и проблемы.
Эта девочка часто оказывается сильнее меня, и тогда я боюсь разоблачения. Кажется, окружающие заметят, что я ещё не привыкла, что только притворяюсь большой. Скажут: «Не вмешивайся в разговоры взрослых. И вообще, немедленно сними мамины туфли и отправляйся в детский уголок».
Матрёшки воспоминаний
В каждом человеке на самом деле живёт не один человек, а несколько. Во мне одновременно уживаются взрослая женщина, девушка, девочка-подросток, первоклассница и малышка, не доросшая до крышки стола.
Все они обитали в этой комнате, играли, мечтали, смеялись, плакали. А теперь от них остались только воспоминания. Они сидят во мне, как маленькие матрёшки в большой. Чтобы достать последнюю, самую маленькую, нужно сначала освободить остальных – таков у матрёшек порядок. И я начинаю открывать одну за другой.
Матрёшка первая.
Мне одиннадцать лет. Стол завален книгами фантастики. Неожиданно отвлекаюсь, смотрю на мокрое от дождя окно и не могу понять, где нахожусь. После фантастических миров действительность кажется унылой и серой. Хочется откинуть купол неба, как матрёшечную половинку, и заглянуть за него. Я переворачиваю тетрадку по алгебре задом наперёд и пишу: «Сказка о Лялях».
Матрёшка вторая.
В десять лет я ещё играю в куклы. Под столом игрушечный домик. Красавица Виолетта недавно познакомилась с женихом, и всё идёт к свадьбе. Я увлечена и не замечаю, как приходит двоюродный брат. Он смеётся над моей игрой. Вылезаю из-под стола и с показным равнодушием пожимаю плечами: «Старые игрушки перебирала». В душе горькое сожаление: «Неужели мне уже никогда нельзя будет играть в куклы?». А Виолетта так и остаётся в старых девах.
Матрёшка третья.
Бегу домой радостная и гордая – меня только что записали в первый класс. На лестничной площадке сталкиваюсь со старшеклассницей Полиной. Раньше я не решалась заговорить с ней, а теперь чувствую себя на равных и спрашиваю: «Ты в каком классе – в первом А, или в первом Б?». Полина снисходительно улыбается и говорит, что в «А». Я тут же соображаю, что такая большая девочка не может учиться в первом классе, и пытаюсь всё свести к шутке. «А я в десятом Б!». Но дома начинаю переживать: «Вдруг Полина не в десятом, а в девятом или даже в восьмом». Настроение портится.
Матрёшка четвёртая.
Брат стал первоклассником на два года раньше меня. Он пригласил в гости друга. Они что-то строят из конструктора и степенно беседуют, повторяя: «А у нас в школе…». Мне тоже хочется принять участие в разговоре. «А у нас в садике…» – влезаю я. Мои малышковые впечатления неуместны. Мальчишки насмешливо переглядываются. Но я не могу удержаться. Мне очень приятно, что я общаюсь с настоящими школьниками.
Матрёшка пятая.
Я – на уровне стола, взрослые – где-то сверху. Из проигрывателя звучит «Песня о дождях» Станислава Пожлакова. Я пока не знаю ни названия, ни автора, но что-то волнует воображение: оказывается, песня – это не только чтоб танцевать на утреннике или маршировать на зарядке. Я замираю, держа за ногу Синеглазку. Её длинные ноги на проволочках разъезжаются в разные стороны. Дядя Валентин берёт у меня куклу и поднимает над столом – голова болтается, приклеенные только с одного боку волосы отстают и обнажают преждевременную лысину. Гости смеются. Я уже привыкла, что дядя Валентин постоянно дразнится, но сейчас особенно обидно. Как можно смеяться, когда звучит такая песня?! И я плачу от обиды за себя, за Синеглазку, за испорченную песню.
Матрёшка шестая.
Мне два года. Кто-то забыл закрыть входную дверь, и я проскользнула на лестничную площадку. Спустилась вниз и пошла по тополиной аллее, через подземный переход, к железной дороге, к реке Ушайке… Я шла так уверенно, будто кто-то вёл меня за собой. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы случайно не встретилась соседка. Она взяла меня за руку и привела домой. Не знаю, куда и зачем я направлялась, но хорошо помню разочарование и обиду оттого, что меня вернули обратно.
Это последнее воспоминание, последняя матрёшка. Она не открывается. Всё, что было до этого – тайна…
Розочка Злючка и школа сов
Мы готовимся к путешествию на комоде.
Сначала нужно смастерить руль. Пластинок у нас много – тонкие с песнями моей юности и толстые бьющиеся, оставшиеся от мамы. А карандашей ещё больше. Лялька вставляет их в отверстия между ящиками и прижимает поплотнее. Потом выбирает пластинку.
– Бери небьющуюся, – прошу я.
– Они же не ездят! – она изо всех сил вертит виниловый диск.
Сказка любит старые вещи, ей нужны давние царапины, пятна от чернил или разводы от шариковой ручки, в которых живёт память о прошлом. Пробравшись в дом, как кошка, сказка обходит, обживает все щёлочки и чёрточки, ложится в углу так, чтобы видеть всю комнату. И только потом удобно располагается на ковре…
На стульях, расставленных в ряд, садятся игрушки-пассажиры. Одно место свободно – для другой Ляли. Дочка объявляет остановки второго маршрута, на котором мы добираемся до Городского сада, чтобы покататься на каруселях.
Многие названия она не понимает, и я не могу их объяснить. Как, например, расшифровать переулок Совпартшкольный. Если сказать, что это советская партийная школа, это ещё больше всё запутает. В газетах часто пишут, что многие улицы пора переименовать, но у города нет на это ни денег, ни времени.
У Ляльки времени полно, поэтому она давно и совершенно бесплатно изменила все непонятные и неприятные названия. Переулок Совпартшкольный стал Школой сов, не зря же в названии школа и парты. Улица Розы Люксембург превратилась в Розочку Злючку, в том числе из-за неприятного бурчания в конце.
Лялька поочерёдно нажимает на газ и тормоз, открывает и закрывает двери, впуская новых пассажиров. На остановке Больничной, благоразумно переименованной в Здоровую, входит доктор Айболит, на улице Тихой – скромный Петя в берете и Лялькина любимая овечка Вета, потупив глазки с длинными ресницами.
На улице Розочки Злючки нас поджидает военизированный отряд моих старых резиновых игрушек. За спиной у них ружья – остро отточенные карандаши, вставленные в отверстия для пищалок. В отличие от современных, у старых игрушек пищалки не в ногах, а на спине. Лялька хочет проехать мимо. Но мне обидно за мои игрушки, которые всегда исполняют отрицательные роли.
– Давай спросим, что они хотят.
– Они ищут оружие!
– Ты возишь с собой оружие?
– Ну вот же! – она показывает на карандаши, торчащие из комода.
Игрушки бегут за трамваем. Стараясь уйти от преследования, Лялька давит на газ. Пластинка вертится, как в старом проигрывателе на скорости семьдесят восемь, и на крутом повороте срывается с карандаша. Лялька громко всхлипывает, безуспешно пытаясь соединить разбитые половинки.
– Ещё другая Ляля плачет…
Плачут куклы и зверюшки. Плачут матрёшки, Лялька вытирает им слёзы – сами они этого сделать не могут.
Всем жалко пластинку, ведь на ней была песня!
Я вспоминаю моих песенных человечков. Они тоже расплакались бы над разбитой пластинкой.
Лялям нужны песни – без них они болеют. Взрослым тоже нужны песни – такие, от которых замирает душа и приходится сдерживать грустные или радостные слёзы.
– Не переживай. Разбилась только пластинка. А песня осталась!
Я пою колыбельную «Светлана», которая была на пластинке. Дочка подпевает – эту песню я пела ей на ночь. И куклы подпевают – им пела Лялька. Старые игрушки стучат в окно трамвая – им надоело быть злыми. Мы вытаскиваем у них из спины ружья-карандаши и возвращаем пищалки, чтоб они тоже могли петь.
От песни комната делается просторной и нарядной.
А разбитую пластинку мы используем как подставку для цветов. Может, цветы тоже любят песни?
Хвосты в бесконечности
Лялька макает кисточку в синюю краску и проводит полосу из правого угла в левый. Лист заканчивается, и она ведёт прямо по столу.
– Разве ты не знаешь, что рисовать можно только на бумаге? – спрашиваю я.
– Это хвост.
– Чей?
– Поза-поза-поза-позавчерашний.
– У Позавчера есть хвост?
– Ну да, очень длинный…
– Если у тебя не входит Позавчера, рисуй что-нибудь другое.
Лялька макает кисточку в красную краску, проводит линию от левого края к правому и опять съезжает на стол. Стол тоже заканчивается.
– Я же просила!
– Это и так что-то другое! Это После-после-после-послезавтра.
Беру из её рук кисточку.
– Вот смотри, если твои Поза-поза-позавчера и После-после-послезавтра свернутся калачиком, то вполне поместятся на листочке.
Лялька с удовольствием накручивает на бумаге цветные спирали: синие – Позавчера, красные – Послезавтра.
– А Сегодня-то где? – спохватывается она.
Отыскав местечко, поближе к центру, рисует жёлтый кружочек. Он похож на серединку ромашки или на колобок, который очень далеко укатился от бабушки и дедушки. На нём с трудом умещаются крошечные глазки и ротик.
Отправляю дочку мыть руки, а сама разглядываю рисунок. Синие и красные змеи сплелись в неразрывный клубок. Между ними теснится маленькое, еле заметное Сегодня. Глазки-точки расплылись – кажется, что оно плачет. Наверное, ему неуютно среди этих Поза-поза-поза-позавчера и После-после-после-послезавтра с длинными хвостами, свисающими в бесконечность.
Печкин взгорок
Прежде в нашей комнате стояла печь. Настоящая – с трубой, топкой, разными задвижками и вьюшками.
– Вчера? – уточняет Лялька.
– Намного раньше.
– Позавчера?
– Ещё раньше.
– Поза-поза-поза-поза-поза-поза-поза…
– Совсем давно – ещё до моего рождения.
– Она что ли уехала?
– Разве печка может ездить?
– Может! У Емели!
Печь разобрали, когда в нашем доме появилось паровое отопление и газовая плита. Остался Печкин Взгорок – плоское прямоугольное возвышение в углу. На нём стояла моя детская кроватка, а потом было место для игр. Каким высоким и просторным казалось оно когда-то!
Сегодня на Печкином Взгорке хозяйничает Лялька, а я занимаю всю комнату целиком. Но отчего-то именно теперь мне стало тесно. Стены, кажется, подступили ближе друг к другу, вещи перестали помещаться в шкафах, а этот странный уступ в углу начинает раздражать. Он мешает мыть пол, расставлять мебель, но главное – всё время боюсь, что Лялька упадёт и ударится об угол.
Надо бы выровнять полы и положить паркетную доску, чтобы пол был, как у всех – равнинный, без всяких возвышенностей. Однажды я даже наняла для этого рабочих. Но когда они сняли с приступка несколько верхних кирпичей, то обнаружили под ними железнодорожные рельсы, ведущие в соседнюю квартиру. Видимо, их принесли, когда ставили печку – для прочности.
Ремонт пришлось отложить. На время мы закрыли приступок куском фанеры, а сверху постелили ковёр. Лялька снова разложила на нём игрушки и книжки.
– А где рельсы? – спрашивает она, рассматривая картинку, на которой Емеля катается по городу на печи.
– Какие рельсы?
– Печка же по рельсам ездит!
Ей представляется печка в виде трамвая. Только гораздо удобнее: зимой не холодно и не нужно возвращаться домой обедать. К тому же она сама определяет дорогу, лучше любого навигатора, стоит сказать «по щучьему велению…».
– Это наша печка?
– Почему наша? Емелина!
– Нет, наша!
На любой картинке дочка ищет себя. Увидев понравившееся изображение, с режиссёрским азартом начинает распределять роли:
– Это я! Это ты! Это ещё одна я!
Вечером приходит Луиза Георгиевна. Я рассказываю, как сложно будет убрать приступок от печки: придётся договариваться с соседями, ломать часть стены…
– Не надо ломать, – просит Лялька. – Вдруг печка захочет вернуться?!
Кто читает нас?
Дни идут, а печки всё нет. Лялька решает отправиться ей навстречу.
– Поедем в завтра!
– Зачем? Завтра придёт само, надо немножко подождать.
– Вчера ждали, позавчера ждали… – ворчит Лялька.
– Но мы не можем ехать сейчас. У нас ещё много дел в сегодняшнем дне. Прежде всего нужно поужинать.
– Мы же на минуточку…
Мысли её уже в пути, и она не успокоится, пока не догонит их, не соберётся воедино.
– Ладно, – соглашаюсь я. – Но когда вернёмся, первым делом съешь кашу.
Снимаю с плиты кастрюльку с манкой, закутываю полотенцем.
Лялька сооружает что-то из ящиков комода и цветных карандашей. Вместо руля приспосабливает круглый игрушечный циферблат, по которому она училась определять часы и минуты.
– Это машина времени? – догадываюсь я.
– Трамвай!
Правильно – ведь трамвай ходит по рельсам.
Сажусь рядом, чтоб ехать в будущее. Лялька нажимает на красный карандаш, включая мотор, другой рукой крутит стрелки часов.
– Семь, восемь, девять, двенадцать… – объявляет она часы, как раньше остановки.
Выходим из трамвая времени и оглядываемся. В завтрашнем дне печки нет. В нём всё, как в сегодняшнем, даже каша ещё не остыла. Но Лялька обнаруживает кое-какие перемены.
– Цветок сильнее зацвёл, – показывает она на распустившиеся гроздья герани, потом переводит взгляд на свою младенческую фотографию: – Подросла!
Я напоминаю про кашу. Лялька округляет глаза.
– Ты что! Она же вчерашняя!
– Тогда отправляемся назад. Тем более, минуточка уже кончилась.
Двенадцать, одиннадцать, десять, девять… Возвращаемся в настоящее. Но Лялька не желает останавливаться. Она предлагает ехать во вчера – может, печка ещё там! Не дожидаясь моего согласия, крутит стрелки часов.
Во вчерашнем дне печки тоже нет. И не могло быть – я не раз объясняла, что её разобрали до того, как я родилась. Но дочка не верит. Ей кажется, я жила всегда, а значит, могла встречаться с печкой и даже прятаться в ней, как в сказке «Гуси-лебеди».
Она вдруг безвольно роняет руки на колени, вытягивает губы трубочкой, поднимает брови и начинает часто-часто моргать.
– Я маленькая, – тянет ко мне ослабевшие ладошки, – на лучки.
Вчерашний день – это прошлое, а в прошлом она была маленькой.
Лялька затихает у меня на руках. На лице блаженство – всем хочется быть моложе, даже тем, кто родился совсем недавно.
– Ну, всё. Теперь кушать.
– Ты зе её исё не свалила!
То есть не сварила.
– Хорошо, я приготовлю другую кашу.
Разбавляю ещё не остывшую манку кипячёным молоком, наливаю в бутылочку и кормлю дочку через соску. Она съедает всё до капли.
– Книзку!
Мы читаем о том, как Емеля ездил на печке к царевне, как счастливо и богато жили они потом во дворце – в новом или только что отремонтированном.
– А когда Емелина сказка кончится, печка будет ему не нужна? – вдруг спрашивает Лялька, забыв, что ещё не научилась говорить. – Может, она тогда к нам вернётся?
– Но сказка не может закончиться, пока её читают. С каждым, кто берёт в руки книжку, она начинается заново.
Лялька сонно щурится – сон накатывает, как порыв тёплого ветра. На минутку она открывает глаза:
– А кто читает нас?
Я не знаю, что ответить, но это и не нужно. Дочка спит. Я разбираю волшебный трамвай – чтоб попасть в завтрашний день, не нужно заводить машину времени.
Может, когда-нибудь печка действительно вернётся? И всё повторится с того момента, когда не было ни меня, ни Ляльки. Снова вырастет фикус в кадке, и старый комод засверкает всеми шестью золотыми раковинами. И снова встретятся все, кого мы любили. Если только кто-нибудь захочет нас почитать.
МЕЖДУ ЗАВТРА И ВЧЕРА
Сыворотка из-под простокваши
Расположившись на подоконнике, Лялька рисует первый снег.
– Почему фиолетовый? – удивляюсь я.
– Сам такой выпал.
Она высыпает из коробки цветные карандаши. В этом году очень ранняя зима. Недавно за окном всё было зелёным, потом стало жёлтым, а сегодня белым. Кто знает, в какой цвет завтра окрасится мир.
– А когда динозаврики жили, снег шёл?
Про динозавров Лялька знает из мультфильма. Она плохо помнит, что было в прошлом году, но очень любит заглядывать на «миллион миллионов» лет назад.
Когда-то мы с братом тоже расспрашивали бабушку о том, «что было, когда ничего не было», и сердились, что она не может рассказать толково.
Зато очень наглядно она показывала происхождение дня и ночи, водя кружкой с простоквашей вокруг горячего чайника, изображавшего солнце. Простоквашу я терпеть не могла, и мне было неприятно, что именно ей доверена роль Земли.
Выяснив, что бабушка плохо ориентируется в отдалённом прошлом, мы перемещали её в двадцатый век, в годы Октябрьской революции – ведь ей тогда было уже пять лет! Но и там она, как ни старалась, не могла вспомнить ничего интересного – помнила только, как несколько раз над главным зданием города менялись флаги.
Нынче уже на моих глазах меняются флаги. Я иногда думаю: если дочь или внуки когда-нибудь попросят рассказать про Перестройку, что вспомню я? Синие челночные сумки, с которыми колесили через границу бывшие учителя? Белый олимпийский флаг в Барселоне, который несли спортсмены бывшего СССР, будто шли не побеждать, а сразу сдаваться?
– А динозавры были больше девятиэтажного дома?
– Некоторые больше, – соглашаюсь я и обещаю себе заглянуть в энциклопедию.
Впрочем, Лялька пока не требует точных знаний. Её вполне устраивает моя сказка про иголочку, которая случайно нашлась в земле. Вокруг иголочки наросло яичко, из яичка вылупилась птичка, из птички – рыбка, из рыбки – маленький динозаврик… Почти как в «Кощее Бессмертном», только наоборот.
– А динозаврики вымерли потому, что наступила зима и у них не было шубки большого размера?
Теперь я уже не удивляюсь, что бабушка не могла ответить на самые интересные и важные вопросы, потому что знаю: на самые важные вопросы ответов нет. Есть гипотезы. Это когда можно сказать так, а можно иначе. В школе за такие ответы ставят двойки.
– А почему наступает зима?
Я беру кружку с простоквашей и вожу вокруг чайника. За окном падают белые рыхлые хлопья, и весь мир представляется большой кружкой простокваши, где среди кисломолочных островков суши плещется сыворотка морей и океанов.
Лялька снова достаёт цветные карандаши. Уж лучше снег будет фиолетовым.
Откуда берутся бабушки?
– Как откуда? Девочки растут, взрослеют, стареют…
– И платочки завязывают?
– И платочки.
– И фартучки?
– И фартучки.
– А как девочки узнают, что они уже бабушки?..
И действительно – как?
Как поверить, что мои ровесницы – такие энергичные, независимые – когда-нибудь состарятся, сгорбятся. Что сегодняшние шестнадцатилетние модницы в коротеньких юбочках и топиках круглый год повяжут на поясницы тёплые шали и будут бояться сквозняков?
Я плохо помню лицо бабушки. Конечно, сохранились фотографии, но хочется представить, какой я сама видела её в то время, когда лица были где-то высоко и почти не запоминались.
Остался в памяти бабушкин фартук в сиреневых цветочках, с большими карманами, в которые во время уборки попадали разные мелкие вещички и оставались там надолго.
И голос. Она читала нам с братом повесть Гектора Мало «Без семьи». Мы любили эту старую, потрёпанную книжку с выпадающими страницами, каждый раз с замиранием сердца слушали о бедном мальчике-сиротке, удивляясь, радуясь и плача в одних и тех же местах.
Там, где страниц недоставало, бабушка рассказывала по памяти, и это было ещё интересней. Когда книгу читал кто-то другой, нам казалось, что остановки делаются не там, слова произносятся неправильно, а главное, слишком быстро – не успеваешь удивиться или испугаться.
– А если, например, девочки не захотят быть бабушками? Если им, например, надо поиграть?
– Они могут поиграть с внуками.
– А если внуков дома нет?
Старость – это как принудительная высылка из страны детства и молодости. Вокруг те же деревья, та же трава, те же облака над головой, но ты уже иностранка. Хочешь не хочешь, а приходится соблюдать местные обычаи: не бегать, не прыгать, есть традиционную бабушкину еду – пресную и несладкую, носить национальную бабушкину одежду – тёмные платья с длинными рукавами, байковые халаты, туфли на низких каблуках, повязывать платки зимой и летом.
Если когда-нибудь люди действительно изобретут трамвай времени, чтобы свободно передвигаться между прошлым и будущим, как же они будут нас жалеть, как удивляться, что мы могли жить с такими ограниченными правами и возможностями.
Я читаю Ляльке рассказ Льва Толстого. Внучка была мала, и бабка варила, стирала, шила. Потом бабка стала стара и уже внучка работала на неё.
– Ко мне же внучка должна прийти! – вдруг спохватывается Лялька и бежит в игрушечный уголок. Надевает платочек и очки из набора «Маленький доктор», ставит на игрушечный столик игрушечный чайный сервиз.
– Без меня не читай! Я быстренько!
Сейчас она почаёвничает и поконфетничает с будущей внучкой, потом снимет платочек и вернётся в детство.
Пока у неё безвизовый режим между Завтра и Вчера, этим нужно пользоваться.
Я путешествую вместе с дочкой, погружаясь мыслями в детство и юность. Прошлое, как любимую книгу, тоже можно читать до бесконечности, радуясь и печалясь в одних и тех же местах.
_________________________
Дорогая Татьяна Ефремовна!
Томские писатели сердечно поздравляют Вас с юбилеем и желают творческого долголетия, новых сказок и стихотворений.