Журнальный мир

1.

Не так давно ушёл из жизни русский писатель Андрей Георгиевич Битов… Снимаю с книжной полки книги писателя, чтобы вспомнить, когда он подарил мне тот или иной том, и читаю:

«Поэту Евгению Чигрину — в честь 175-летия перебегания зайцем А. С. Пушкину дороги, а также восстания декабристов, грядущего к 25 декабря 2000 г.

Привет! 25. V. 2000 А. Битов».

Эту огромную почти 1000-страничную книгу он вручил мне на конгрессе Пен-клуба в Москве, но познакомился я с ним не в столице, а в далёком 1997-м на Дальнем Востоке, точнее во Владивостоке, куда он прилетел для окончательного разговора с тогдашним губернатором, пробивая самый первый в России памятник Осипу Мандельштаму. Именно после установки этого памятника в «Тексте как поведении» он напишет: «Мандельштама — любят. Не всенародной любовью, а — каждый». И ещё одну книгу снимаю с полки — «Человек в пейзаже». Крупным наклонным почерком в ней выведено: «Евгению Чигрину — на память о памятнике и светлых днях во Владике с питерским приветом». Только теперь понимаю, как мне повезло — я общался не только с его книгами, но и с ним самим на протяжении 23 лет: во Владивостоке, на острове Сахалин, где Андрей Георгиевич провёл две недели (в конце 1990-х — начале 2000-х Андрей Георгиевич восемь раз посещал Дальний Восток с культурологическими и правозащитными целями), в Москве на пеновских посиделках и у него дома, на Красносельской. Последний раз говорили по телефону, он, кажется, был на своей даче под Санкт-Петербургом… Впрочем, теперь как-то всё смешалось, как в известном доме, и сахалинские события набегают на московские, а московские коррелируются с островными и т. д. Так и буду писать вне всякой последовательности, так сказать pro memoria…

2.

Впереди чуть видна туманная полоса — это каторжный остров… Кажется, что тут конец света и что дальше уже некуда плыть. Душой овладевает чувство, какое, вероятно, испытывал Одиссей, когда плавал по незнакомому морю…

А. П. Чехов. 1890

Оказавшись на Сахалине, Андрей Битов сказал запоминающиеся островитянам слова: «Моим любимым предметом была география, я знаком со многими людьми, побывавшими на Сахалине, читал и слышал о нём с детства, поэтому, когда представилась возможность побывать, я не мог противостоять искушению, хотя ради этого пришлось отказаться от поездки в Венецию, Македонию и Анапу… Я ведь и сам с небольшого питерского острова. Моя родина — это такой мутный глаз империи на Западе, а Сахалин — это мутный глаз на Востоке. Получается такое двуглазое чудище…»

Помню не только, как путешественник Битов пробовал островные деликатесы, но и врезалось в память, как Андрей Георгиевич пристально всматривался в покрытого лаком гигантского каменного окуня, найденного в Японском море. Голова огромная, чешуя крупная, рот большой, выдвижной, открытый. Короче — манта. На мгновение показалось, что и рыба присматривается к писателю… А что? Титаны морских глубин и русской литературы обмениваются молчанием… А за окном Морского музея перекатывался солнечный сентябрь, шумел морской порт, доносились жаргонные словечки моряков и стивидоров, ведущих разгрузку, сейнеры и паромы пахли Востоком: Японией, Кореей, Гонконгом, и какой-то белый катерок легко нарезал по аквамариновым волнам Татарского пролива. Где это было? В Корсакове? Фотографии, сделанные в период «до-селфи», подсказывают точно — в замечательном Холмске, там, где жёлтый восток расплетает косички залива, где кайры перекрикивают бакланов, где зачастую небо смотрит колючим ворсом и выглядит зверем. Но приехали-то мы в морской город в августе-сентябре, в те самые лучшие в смысле погоды две островные недели. Повезло не только Битову, но и иркутскому поэту Анатолию Кобенкову, итальянскому режиссёру Томассо Маттола, художнику Сергею Слепову (Южно-Сахалинск), некоторым дальневосточным литераторам. Для Битова, по его собственному признанию, это путешествие за последние годы было самое крупное. Цитирую: «Моё путешествие — это мои собственные сравнения, мои собственные становления… Я не путешествую, это пространство поглощает меня… Мне сдаётся, что на острове человек лучше постигает принадлежность к Месту и одновременно к Миру. Ведь даже крохотные европейские города, не имеющие выхода к морю, тоже острова. Острова, очерченные историей. Мне кажется, что Сахалин в какой-то мере — отдельная небольшая страна внутри огромного государства. Когда я был в Монголии, то вдруг увидел, что это огромная территория — тоже безусловный остров, если прикинуть, что окрест неё — Россия и Китай. И я осознал опаску монголов быть поглощёнными непонятной и далёкой им культурой. Ведь давно замечено, что огромное пространство накладывает большие обязательства на народ, его населяющий. Чтобы это всё «скушать», надо иметь разом и сознание своей общей земли, и сознание того, что мы называем малой родиной. Для меня жажда острова осталась на всю жизнь… А Сахалин — это страна. Которая необязательно, как некоторые страны, желает стать отдельной страной. Но это — духовная страна».

Выплывает из памяти и то, что Битову как-то особенно понравилось: доктора Чехова на острове много: памятник, театр его имени, улица, Дом-музей одной книги. Даже пик имеется. Представьте, что вы стоите в один рост с иными тысячеметровыми исполинами: горой Ломоносова, горой Пушкинской, под вами облака и город в разноцветных ладонях сопок, а вдали озёра Тунайча и Изменчивое, полукруг побережья Анивского залива, зыбкие абрисы Корсакова, а на самой вершине горы — бетонное святилище богини Аматерасу, установленное во время пребывания здесь японцев. Говорят, что если смотреть на Сахалин из космоса, то можно заметить, что он напоминает огромную рыбу с раздвоенным хвостом и хищными плавниками.

3.

И ещё сахалинское. Ночной клуб «Корона» в Южно-Сахалинске. То ли три, то ли четыре ночи. Участники островного путешествия уже знают (напробовались), что громадные лопухи не только достопримечательность Сахалина, а настоящий деликатес, что папоротник едят не только местные корейцы, а бо́льшая часть дальневосточного населения, а ещё на сдвинутых столах красуются: рыба хе, золотой королевский краб, кальмары в горчичном соусе, красная икра в лучшем её варианте, тушёный трубач, спизула (её ещё называют песчинка) острая чим-ча и всякое другое, в основном рыбное. И конечно, вино, водка, а также джапанское саке: горячее и холодное. Ну и посиделки долгие, разговоры неспешные. Битова угостили сигарой. Южно-корейской, японской? Не знаю. Расслабленный классик в чёрной футболке (сохранилось фото) с кайфом закурил… Да и все мы, пребывая подшофе, как-то расслабились. На эстраде негромко заиграли, неожиданно Михаила Исаковского, знакомое, медленное, одинокое…

Незадолго до коды Андрей Георгиевич как-то внимательно посмотрел на меня и спросил: «А что, поэт, тебе никогда не хотелось написать песню? Такую, чтоб вся страна пела, чтоб все знали».

Надо сказать, я был огорошен таким вопросом. Мне в то время Битов представлялся весьма элитарным писателем, и из его уст это прозвучало как минимум странно… Я невнятно промямлил что-то отрицательное. И услышал в ответ: «А мне бы хотелось. Вот только это совсем другой дар. Другое сознание…» И неожиданно улыбнулся. Я ещё тогда, в дальневосточное время, заметил, что улыбается он нечасто.

4.

Владивосток. Набережная. Полдень. Открытое кафе. Рядом с Битовом местные литераторы и директор ПЕН-центра Александр Ткаченко — с ним я знаком по журналу «Юность». Никакого алкоголя. Салаты, кофе, чай. Мимо проходят мореманы-офицеры. Останавливаются. Что-то говорят между собой, как будто советуются. Вот один подходит ко мне (потому что ближе), отзывает в сторону, смущается, извиняется, спрашивает: это писатель Битов? Отвечаю: Битов. Вопрос номер два: как думаете, можно нам, дальневосточным офицерам, его читателям, познакомиться, поговорить, ну и выпить по пять капель. Не больше. Возможно? Подхожу к Андрею Георгиевичу, мгновенно соглашается. Ему приятно, что вот так, в незнакомом городе его запросто узнают. О чём они говорили? О его ранних книгах, о кораблях, Ленинграде, спрашивали, знаком ли с Конецким? Это понятно, Виктор Конецкий — моряк-писатель, его все моряки знают. Совершенно не помню, что им ответил Битов… Море. Ветер. Чайки. Время. Битов.

5.

Ну и ещё раз сахалинское. В полдень перед началом прямого эфира на радио писателя угощали спелыми островными ранетками. Он их назвал «яблоками Евы». Вечером драматический театр в буквальном смысле набит битком. Авторское выступление А. Б. Записок множество. Некоторые вопросы-ответы записала журналист Ирина Сидорова:

— Как вы пишите?

— Всё, что я пишу, пишу набело, ничего не правлю. А потом говорят, что это большая работа над словом. А я говорю: не надо работать над словом! Пусть слово работает над тобой.

— Почему французы наградили вас орденом Французской Республики?

— Наверное, потому, что мой самый любимый роман детства — «Три мушкетёра». Звание у меня скромное — шевалье. Как у Д’Артаньяна.

— В чём смысл жизни в вашем понимании?

— Жизнь так устроена, что нет времени понять, в чём её смысл. Может быть, смысла жизни и нет.

— Наш учитель говорит, что Пушкин для каждого свой. Какой он для вас?

— Тоже, наверное, свой. Я бы назвал его профессором свободы. Потому, что он самый свободный человек в России.

— Какая разница между талантом и графоманством?

— Никакой. Только графоман больше хочет, а талант больше может.

6.

Московское. В первые мои годы в столице я наведывался на Красносельскую к А.Б. Сиживал, как и многие, на кухне, общался не только с ним, но и знакомился с его гостями. Его монологи не просто цепляли, действовали магически. Про это тысячи человек сказали-написали. Неважно. Приходил. Уходил. Часто ощущал смущение, думал, ну какого демона припёрся? — отнимать время? Корил себя. Однажды, чуть ли не во второе посещение, он вышел проводить меня в своём, сто раз описанном, почти по Вяземскому, халате. И совершенно нейтральным голосом сказал что-то типа: хорошо, что зашёл, заходи иногда, двери моего дома для тебя открыты. То ли почувствовал мою растерянность перед мегаполисом, перед новой свалившейся жизнью… не знаю. Но вот эта нейтральность голоса как-то впечаталась надолго. И заходить я старался нечасто. Жалею сейчас? Не знаю. Зато время от времени я названивал классику и читал одно-два стихотворения, не больше. Возможно, потому, что однажды, столкнувшись с ним в узком коридоре русского ПЕНа, неожиданно услышал: «какую подборку дал! — ещё и премию получишь…» Цитирую буквально. Врезалось. Речь шла об одной из первых моих новомирских подборок. Ни одну из них в книги я не включил. Не тянут. Но вот эти его слова всё равно дорогого стоят.

7.

И ещё в добавление к московской тематике. Однажды (ох уж это тривиально-литературное «однажды») я засиделся у него на Красносельской. Что выпивали? По-моему, водочку, понемногу, почти без закуски. Был ещё некий кинорежиссёр или сценарист, который быстро отчалил, а я «затянул» разговорчик о поэзии. Это я сейчас стараюсь избегать разговоров об искусстве… лучше уж почитать в одиночестве или послушать хорошего автора. А тогда говорили о московских, о питерских поэтах, многие друзья и знакомые А.Б. стали весьма известными. Пожалуй, чаще других он упоминал Глеба Горбовского и Александра Кушнера, Евгения Рейна и Иосифа Бродского. Вспоминали и цитировали Александра Блока, Осипа Мандельштама, которым Андрей Георгиевич, чувствовалось, гордился, рассказывал, как принимал участие в документальном фильме о поэте. Мы весьма сходились на этих двух гениях… В этот скрашенный выпивкой вечер я пытался его расспросить о Борисе Поплавском, о его отношении к этому замечательному поэту, возможно, упоминал о ещё каких-то поэтах «парижской ноты», но точно запомнил, что Поплавского он не знал. Во всяком случае, не знал отчётливо. Помню, что цитировал ему известное «Рождественское», написанное в начале 30-х годов 20-го столетия:

Рождество расцветает. Река наводняет предместья.

Там, где падает снег, паровозы идут по воде.

Крыши ярко лоснятся. Высокий декабрьский месяц

Ровный, синею нотой звучит на замёрзшем пруде.

Чётко слышится шаг, вдалеке без конца повторяясь,

Приближается кто-то и долго стоит у стены,

А за низкой стеной задыхаются псы, надрываясь,

Скаля белые зубы в холодный огонь вышины…

Остальное теперь общеизвестно. Ну и другое, посвящённое Георгию Иванову, которого он знал и ценил. Вернее, я ему процитировал только первое четверостишие, остальное не помнил. Вот оно:

В чёрном парке мы весну встречали,

Тихо врал копеечный смычок,

Смерть спускалась на воздушном шаре,

Трогала влюблённых за плечо.

Он заценил. А затем стал неожиданно собираться и предложил по последней. Мы вышли. Москва пахла поздней осенью. «Поедем на метро, — сказал Битов, — понимаешь, сегодня поляки награждают орденом Юрия Любимова, я обещал быть…». Метро было рядом, и, пока мы ехали в битком набитом вагоне, я заметил, что несколько человек как-то по-особенному к нему приглядываются. Возможно, узнали? В ту пору он не часто, но всё-таки появлялся на некоторых телеканалах, особенно на «Культуре». Когда поезд приближался к метро Таганская, где в театре на Таганке должно было состояться награждение, мне захотелось пойти с ним, увидеть церемонию награждения именитого режиссёра, польских и наших культур-мультур деятелей и актёров, но я постеснялся ему сказать. Да и сейчас наверняка поступил бы так же. Как там говорил другой питерский писатель, знакомый Битова по ленинградским шестидесятым: «хорошо идти, когда зовут!» Нет, как-то не так… «Хорошо, когда зовут, а ты не идёшь!?». Проверять по книге или в Сети не буду, кто знает, тот знает. А другим такие мелочи не нужны.

8.

«Ничего более русского, чем язык, у нас нет. Мы пользуемся им так же естественно, как пьём или дышим». Даже если бы он написал только эту фразу, то и с ней остался бы в современной литературе. А ведь есть ещё и другие. Немало. Цитирую по памяти: «Открываю Пушкина — закрываю Гоголя. И наоборот. В любом месте — и всё на месте». А теперь хочу возвратиться к самому началу своих хаотических заметок. К разговору писателя с губернатором Приморского края о памятнике О.Э. Мандельштаму. Ведь прежде чем этот забавный диалог попал в эссе писателя, он изустно облетел дальневосточные края. «Кто такой Мандельштам? Он русский поэт?», — спросил, то ли притворяясь, то ли чистосердечно чиновник. И услышал виртуозное битовское: «Поэты нерусскими не бывают». «С сегодняшнего дня читаю только его», — уходя в оборону, обронил визави. Цитирую, конечно, по памяти. Проверять по книге не хочу. Так рассказали, так запомнилось…

И ещё одно воспоминание, которое осталось фотографией в моём архиве. Уже упомянутый в самом начале текста конгресс ПЕН-клуба в Москве 2000 года. Точнее, закрытие конгресса в Переделкино. Фуршет на свежем воздухе. Огромное количество знаменитых, известных и не очень известных писателей со всего мира. Музыка, алкоголь, разговоры… Я прохожу по тропинке в сторону Дома творчества, внезапно меня окликает Битов, который стоит немного в стороне, под деревьями, с лауреатом Нобелевской премии Гюнтером Грассом. Как выяснилось потом, в этот момент Битов рассказывал Грассу о том, как он продвигал памятник О. Мандельштаму во Владивостоке, и вот тут-то я попался ему на глаза. А поскольку я каким-то образом был в орбите Андрея Георгиевича в связи с памятником, с Дальним Востоком вообще, он решил представить меня немецкой знаменитости. Благодаря чему и появилась эта фотография: Г. Грасс, А. Битов и пишущий эти строки. Спасибо Андрей Георгиевич!

Как-то о прозаике написали: «Андрей Битов — писатель, который умеет читать». Читать вслед за ним прозу и поэзию Достоевского, Платонова, Мандельштама — значит открывать для себя заново литературу. Теперь в этот ряд можно поставить и Андрея Битова. Тем более что это он, а не мы сказали просто о главном: «Мы живём в мире людей, родившихся один раз. Прошлому мы не свидетели, будущему — не участники». Напоминание. Точка.