«Голос жизни моей…»

«Голос жизни моей…»

Памяти Евгения Дубнова

Там среди зелени цветок один алеет,

И в этом есть символика своя.

Нельзя ли задержаться на земле мне,

Пока ее не разгадаю я?

 

Не смерть, но вечность пусть легко коснется

Всех дней моих и всех моих трудов,

И голос мой пусть навсегда проснется

Среди живущих сел и городов.

 

Как родились эти строки? Каким был исходный импульс? Быть может, взволнованный красотой природы, он вдруг почувствовал, что страх расставания с этим миром коснулся его души?

Он работал над стихами о возвращении в детство. И названия стихов или циклов раскрывают его замысел: «Сакральный уголок», «Волшебный город», «По дорогам вдоль рек»…

Читаю стихи, и кажется мне: вместе с ним, моим братом, поэтом Евгением Дубновым прохожу этот путь к дому, нашему дому.

 

Земли известное пространство

Хранит сакральный уголок,

Что огражден и залит светом

И переполнен звуковой

Игрой и болью, – это дом твой,

Родной язык, там всплеск воды

И птичьи всклики…

 

И возвращается что-то навсегда ушедшее, живущее лишь в памяти: дом, море, которое было так близко, лес с его вечно молодой зеленью. И те, которых уже нет со мной, но кто навсегда остался в моей душе.

 

А дом пустой как будто полон.

Ты чувствуешь присутствие всех тех,

Кто навсегда отсутствует…

 

И он, мой брат, – с ними. Так недосягаемо далеко, но порою совсем близко. Его стихи, словно листья, сорванные осенним ветром, кружат вокруг меня. Я возвращаюсь к ним снова и снова. И в эти мгновения живу его мыслями и чувствами.

Перебираю записные книжки. Торопливые, наскакивающие друг на друга буквы. Боязнь упустить мгновенье: «Сложность и трудность жизни в том, что при всей внешней похожести ни одна ситуация, ни одни отношения, ни один человек не похожи друг на друга, поэтому каждый раз нужно думать заново». И я догадываюсь, что по следам этих мыслей родилось стихотворение:

 

Послушайте, я вам хочу сказать,

Что жизнь дается много раз и с каждым

Ее дареньем надо выбирать,

Как дальше быть. Часть бытия, однажды

 

Себя узнал я, проходя в саду

Осеннем мимо яблонь, освещенных

Фонарным светом, – был я на виду

У всей вселенной перевоплощенной.

Октябрь 1983

 

Уже скоро два года, как я живу в мире его души. Прохожу с ним путь от детства, юности, зрелости и до последних дней внезапно оборвавшейся жизни. И как ее завершающий аккорд, звучат для меня строки, написанные за месяц до его ухода:

 

Я спорил с тенью слов и с отраженьем

Своим в реке, когда ее вода

Была прозрачна, спорил с пораженьем

Всего живого, ныне и тогда,

Когда ушли родители. На деле

Моя аргументация была

Безрезультатна, но как птичьи трели,

Как поворот летящего крыла,

Я делал то, ради чего родился…

8 июля 2019

 

Он открывается мне в своих письмах, размышлениях, стихах и прозе. Был в нашей жизни период, когда она на много лет разлучила нас. Формирование его личности проходило вдали от меня: вначале нас разделяли только города, потом – страны. Он был студентом Московского университета им. М.В. Ломоносова, я жила и работала в Риге. В 1971 году он с матерью репатриировался в Израиль, а моя семья еще восемь долгих лет ждала разрешения на выезд.

В этот период брат после окончания Бар-Иланского университета по специальности психология и английская литература работал в Лондоне над диссертацией по сравнительному литературоведению, лишь время от времени наезжая в Израиль.

Он свободно владел английским, преподавал английскую и американскую литературу в Лондонском университете, был членом панели преподавателей литературы этого университета. Писал стихи и прозу на английском и русском языках.

Наступил момент, когда мы оба оказались в Иерусалиме. Но и тогда каждый из нас жил в своем мире. Мы были людьми творчества. Каждый дорожил своим временем. Встречались, делились написанным. Его замечания были всегда деликатны и точны. Помню, как он фотографировал меня для моей книги, готовившейся к выходу в свет, радовался удачной фотографии. Его новую книгу стихов, опубликованную в Англии на двух языках (он переводил ее совместно с англо-американской поэтессой Энн Стивенсон), я получила с трогательной надписью: «С любовью и благодарностью от брата».

И все же сейчас многое в нём открылось мне по-новому. Порой казалось, что я по-настоящему приблизилась к нему, лишь разбирая его архив, все эти бережно сохраненные письма, стихи, иногда просто наброски, юношеские рассказы, написанные в годы московского студенчества. Все то, что по времени было так далеко от меня, вдруг словно приблизилось.

Папки, папки, папки… Во всем, что я нахожу в них, впечатление его присутствия, биение его сердца. Как будто он только отложил ручку, задумался и вот-вот вернется к написанному. И вместе с этим рождается грустное ощущение сиротства, какое бывает в доме, оставшемся вдруг без хозяина. Он был полон творческих планов, работал над прозой и поэзией, одновременно на русском и английском языках. За пару недель до смерти отослал в Лондон литературному агенту роман, написанный им на английском, «It Alters All Appearances» («Это все меняет»), об участи которого я безуспешно пытаюсь узнать. Неопубликованной осталась и вторая часть его мемуаров, продолжение книги «Never Out of Reach» («На расстоянии вытянутой руки»), вышедшей в 2015 году на английском в Клемсонском университете в США и Ливерпульском университете в Англии. Много новых стихов на двух языках.

Но особенно тяжело мне видеть неизданную антологию русской поэзии. Вспоминаю, какая боль читалась в его глазах, когда он говорил о работе над ней, о том, сколько душевных сил вложил в переводы русских поэтов на английский язык. Он переводил их совместно с Джоном Хит-Стаббсом (John Heath-Stubbs), лауреатом Королевской золотой медали в области поэзии за 1974 год, и другими английскими поэтами. Тянущийся длинным столбиком список поэтов от Ломоносова до Набокова. И о каждом из них – подготовленное им вступление на английском. В автобиографии он пишет, что занимался переводами для антологии и ее подготовкой к изданию на протяжении более чем двадцати лет, между 1985 и 2006 годами.

В его архиве я нашла копию письма о судьбе антологии, адресованного, по-видимому, близкому человеку.

 

«Дорогой Дмитрий Михайлович!

В первую очередь – благодарность за совет: заинтересовался я им и посылаю ксерокопии. Я тем временем покопался и набрел еще на переписку с Зинаидой Шаховской и несколькими ныне покойными английскими поэтами, общение и переписка с которыми были тогда частью повседневности, а для меня еще и мальчишеским энтузиазмом, с которым я открывал возможность творчества в другом языке. Сейчас это архив.

Я все пытаюсь найти издателя для антологии русской поэзии и отдельных томов Пастернака, Мандельштама, Хлебникова и Крылова, которые мы с недавно скончавшимся Джоном Хит-Стаббсом, королевским золотым медалистом и лауреатом поэзии Британии перевели, в большинстве случаев сохраняя просодию оригинала.

Его агенты искали несколько лет, но британские издательства не заинтересовались. Я сам обращался к целому ряду американских – с тем же результатом.

Мода очень жестоко «политкорректна»: все, в чем есть размер и рифма, старомодно. От этого бегут, как черт от креста.

Огульно отказываться от рифмы, да еще вместе с метрической структурой, – это ведь самоубийство, не правда ли?

Желаю Вам всего наилучшего в Новом году, в первую очередь здоровья.

Ваш».

 

Сегодня это уже далёкое прошлое.

Но вот недавний номер альманаха «Связь времен», издающегося в Калифорнии, от редактора Раисы Резник. Одновременно с короткой биографической справкой о Е. Дубнове и подборкой его стихов, она пишет:

 

«Осталась фейсбучная письменная беседа. К сожалению, последняя. Привожу окончание диалога дословно, в оригинальном виде».

 

И может быть, оттого что диалог в оригинальном виде, создается образ её собеседника: немногословен, в нем нет рисовки, но невольно ощущаешь чувство собственного достоинства и внутреннюю углубленность, то, что характерно для стихов Е. Дубнова. Она обратилась к нему с просьбой написать что-то связанное с литературоведением, и он ей ответил:

 

«– Я уже много лет литературоведением не занимаюсь, Рая, а сейчас тем более, потому что готовлю третий русскоязычный сборник стихов. Кроме того, прозу пишу только на английском (пару лет тому назад у меня вышла английская автобиография в американских и британских ун-тах, и сейчас я пишу второй том: финансовая ситуация, с тех пор как я вышел из академических рамок, очень поджимает).

А эссеистика?

Я могу написать о моих встречах с Бродским. Он мне подарил и подписал 2 своих сборника.

Как он себя вёл?

Нормально. Я был на 10 лет моложе и ему не соперник. Он скорее опекал меня. Но это были только несколько довольно непродолжительных встреч в Лондоне.

Может быть, действительно к следующему номеру напишу вам о своих контактах с Корнеем Чуковским и Давидом Бурлюком (мальчиком) и Бродским (юношей). Страниц 10.

Можно, между прочим, и о живых. О поэтах желательно.

Живых никого крупных русских не знаю.

Я вообще не люблю тусовок. Мои друзья – англо-американские писатели. Я так лучше себя чувствую.

Вот об этом надо написать. Обязательно.

Бродский спас меня своим советом, мимоходным. Я думаю, что его совет спас мне жизнь.

Представляю. Он же был умнющий.

Он был многозначным. Да, очень умным и реалистичным. Мог быть грубым и высокомерным, но не подлым. По крайней мере, я в нем почувствовал доброту.

В следующий номер. Это интересная история.

Напишу вам о троих: Чуковском, Бурлюке и Бродском, через год.

Договорились!

Договорились!

P.S. Если вам понравится мой мини-цикл СТУПЕНЬКИ ПТИЧЬИХ ПЕСЕН, то м. б. назвать его (или дать под-название) ПАМЯТИ РОДИТЕЛЕЙ.

Хорошо. Я обязательно поставлю посвящение.

Сделала так, как он просил, и вся публикация получила заглавие «Памяти родителей».

Светлая память и ему, светлому человеку, поэту Евгению Дубнову!

 

Первые свои переводы он сделал еще в школьные годы. В его стихах есть упоминания национального эстонского эпоса «Калевипоэг», но когда семья из Таллина переехала в Ригу, Евгений переводил стихи латышского народного поэта Яниса Райниса. Среди его первых переводов были Р.М. Рильке, П. Валери, Ф.Г. Лорка…

В одном из ранних рассказов Е. Дубнов вспоминает эстонского мальчика, своего друга, который помогал ему «отрабатывать» произношение, учил точному выражению мысли на эстонском языке. Работая над переводом, он всегда стремился проникнуть в фонетику чужого языка, понять его основу. И все же особое место в его творчестве занял английский язык. По-видимому, он не раз и сам задумывался над этим и в одном из интервью объяснил это так:

 

«Я стал писать стихи на английском, когда понял, что многие эмоции и мысли мне по-русски не выразить. Но и от русского я не отказался – по той же причине – не все можно сказать и выразить по-английски. Причины тут и эмоциональные, и лингвистические, и фонетические…»

 

Когда-то два известных израильских поэта Авраам Шлёнский и Эзра Зусман убеждали его, что он может стать ивритским поэтом, ссылаясь на собственный путь в ивритскую литературу.

Он выбрал другую дорогу, но очень гордился своим переводом с иврита на русский стихов израильского национального поэта Ури Цви Гринберга, почувствовав красоту и величие его поэзии.

На тыльной стороне обложки книги «За пределами» профессор Лондонского университета Дональд Рейфилд, среди прочего, пишет:

 

«Я впервые прочитал его стихи тридцать лет тому назад и был поражен, что такой большой талант занимается исследованием другого таланта».

 

Диссертация, посвященная сравнительному анализу творчества двух крупнейших поэтов ХХ века – Осипа Мандельштама и американо-британского Томаса Стернза Элиота, осталась незащищенной. И когда я думаю об этом, понимаю, насколько сильна была его тяга к поэзии, насколько он жил ею.

 

…как птичьи трели,

Как поворот летящего крыла,

Я делал то, ради чего родился…

 

Он был поэтом. И чувствовал, что это его земное предназначение. Первые свои стихи написал в шесть лет, но однажды, перечитав их, порвал без сожаления. И вновь вернулся к стихам десять лет спустя. Одно из ранних стихотворений я хорошо помню.

 

Голубя ударило машиной.

Не взлети он – мог бы уцелеть.

Было непростительной ошибкой

Потерять доверие к земле…

<…>

Вот ты и взлетела к небу, птица,

Кровью искупая слепоту.

Жизнь твоя пускай тебе простится –

Ты погибла все же на лету.

 

Он включил это стихотворение в свою первую книгу «Рыжие монеты», вышедшую в Лондоне в 1978 году и сразу обратившую на себя внимание. Наиболее значительным был отклик специалиста по русской литературе профессора Дональда Рейфилда, отметившего самобытный талант автора, продолжающего традиции Осипа Мандельштама.

Память… Она живет в тебе и хранит так много в своих собственных архивах, но порой нужно совсем немного, чтобы оживить ушедшие мгновения… Напомнить.

Старая газетная публикация, посвященная встрече Е. Дубнова с читателями в Израиле. Ловлю себя на том, как мне дорого каждое воспоминание о нем, как дорогá каждая о нем строчка. Это его прошлое, короткий отрезок жизни. Говоря о его необыкновенной манере чтения, автор статьи цитирует критика газеты «Франкфуртер альгемайне Цайтунг»:

«…виртуозная работа полости рта и всего речевого аппарата, большой диапазон звука и резонанс тела. Совершенно блестящее выступление».

Может быть, это и было то самое выступление на Международном фестивале музыки и театра футуризма, куда его пригласили читать стихи русских поэтов-футуристов Маяковского и Хлебникова, о котором он мне рассказывал, когда я, журналист радиостанции «Кол Исраэль» («Голос Израиля»), готовила с ним свое интервью.

И я вдруг вспоминаю, как он читал свое стихотворение «Царь Давид». Сколько было в его чтении эмоциональной силы… Казалось, что он видит царя Давида, страдающего от своего бессилия рядом с той, чья молодость должна была пробудить в нем силу желания. Прошлое возвращалось к нему. И в нем он был по-прежнему молод и полон сил. И, может быть, от этого становилось еще больнее.

 

Всю свою жизнь – тому Творец свидетель! –

Он мужем был до мякоти костей

Всегда и всюду – на любовном ложе,

На поле брани, или же когда

У камня Азель он следил стрелу

И вслушивался в речь Ионатана…

О мужестве его неслась молва

Быстрей, чем меч вершит свой взмах во имя

Большого Бога…

 

«Царь Давид»одно из ранних стихотворений Евгения Дубнова, написанное вскоре после репатриации в Израиль. И возвращаясь к нему, я каждый раз заново поражаюсь, откуда в молодом человеке, еще не успевшем познать жизнь, была эта глубина, это понимание страдания мятущейся души стареющего Давида, способность с такой художественной силой воссоздать его образ. Стихотворение вошло в первый сборник «Рыжие монеты», вышедший в Англии в 1978 году и получивший высокую оценку английских литераторов, владеющих русским языком. Брат включил в него немало стихов, написанных в годы студенчества в Московском университете, куда он, еврейский мальчик, был послан учиться как представитель Латвии.

В том же интервью он говорит:

 

«Искусство – это борьба человека со смертью, попытка отстоять себя перед ее лицом. Так я подходил к проблеме своего творчества на протяжении многих лет. И лишь после того, как я начал копаться в первоисточниках, заниматься Библией, комментариями к ней, Талмудом, еврейской философией, почувствовал внутреннее освобождение: страх перед смертью стал постепенно пропадать».

 

Но мысли о жизни и смерти не ушли из его творчества. Это «подводное течение» чувствуется постоянно. Словно за увиденным открывается ему нечто глубоко сокрытое. Словно он все время в раздумье о таинстве жизни: «Нам судьбы не дано объясненье…» В нем всегда была сильна память. И потому он так часто возвращается в детство. Вот строки, посвященные отцу, который подарил нам всем любовь к музыке.

 

И ты, мой отец, перешедший

Во враждебное пространство, что

Бесцветно и безголосо, ты

Возникаешь передо мной

На зеленом горизонте детства,

Полного звуков и запахов,

Чтоб занять свое место,

Свою точку на карте,

До сих пор светящуюся музыкой.

 

Его стихи – как рвущаяся из сердца музыка. В них все краски природы, ее задумчивая тишина, ее восходы и закаты. В них неутоленная жажда поэта проникнуть к истоку, понять всю глубину сокрытого и выразить словом. В них два пространства – жизни и смерти – идут параллельно. Мой взгляд вновь задержался на четверостишии.

 

Вспоминать, как медленно домой

По уснувшим улицам идешь

С телеграфа смерти, и пустой

Город гулок…

 

Таллин был тих и пуст, и лишь мы с ним вдвоем шли по спящему городу с телеграфа, принесшего весть о смерти старшего брата. И я держала в своей руке его худенькую руку.

Он был самый младший в семье. Мы называли его уменьшительно-ласкательно Золик – от его еврейского имени Залман, в память об отце нашей матери, умершем в годы эвакуации. Для нас он так навсегда и остался Золик… Потеря брата пробудила в нём много беспокойных вопросов о жизни и смерти, оставила в душе неутихающую боль. Свой второй сборник стихов он посвятил его памяти. И назвал «Небом и землею». В нем выстраданные им строки:

 

В полумраке света и теней

И зеркал обманчивых природы

Жизнь и смерть увидеть так посмей,

Чтоб земля открылась небосводу.

 

Шесть лет, прошедших после выхода «Рыжих монет», были годами его творческого взлета. Он много путешествует, выступает на международном фестивале поэзии и музыки в Лондоне, поэзии, театра и музыки в Кёльне, современной музыки в Зальцбурге.

Рождаются стихи. Вернувшись из Парижа, он буквально за месяц написал «Парижский путеводитель» – цикл из сорока стихотворений.

 

О Париж, ты кому-то о чем-то напомнил бульваром твоим,

Блеском крыш, растеканьем палитры огней по ночным мостовым.

Под дождем кто-то быстро шагает куда-то, будя тротуар.

«Подождем», – кто-то скажет кому-то и сердца услышит удар.

 

Он умеет видеть и передавать детали, но это Париж Евгения Дубнова, и его лирические наблюдения глубоки, как всё, что он пишет:

 

Смотри, как свечка оплывает, облака

Как белые плывут по темно-голубому

Ночному небу, вслушивайся в стук

Неровный сердца музыки – друг мой,

Друг мой далекий, вспомни обо мне,

Когда меня не будет…

 

Годы, прошедшие после выхода «Рыжих монет», принесли ему известность. Его стихи публикуются в «Гранях», «Континенте», «Новом русском слове», «Русской мысли»… Стихи в переводе на английский и написанные по-английски в самых престижных английских, американских, канадских журналах, рассказы, литературоведческие статьи, стихи звучат по «Би-Би-Си», «Кол Исраэль», западногерманскому радио…

На его вторую книгу отозвались литературоведы, уже знакомые с его первым сборником стихов. Профессор Бристольского университета Генри Гиффорд написал: «Я восхищен сборником, стихи в котором, как мне кажется, непрерывно растут по глубине и силе. Хотя и самые ранние произведения представляют собой достижение для 17-18-летнего юноши… Особенно интересует меня Ваше обращение с языком то, как Вы учились у таких поэтов, как Пастернак, Мандельштам и, быть может, Бродский, но говорите своим собственным, ни на кого не похожим голосом».

Признанный авторитет в области русской поэзии ХХ века профессор Джеральд Смит отозвался о Е. Дубнове как «о значительном поэте третьей эмиграции».

В 2013 году ноттингемское издательство Shoestring Press выпускает его третью книгу – «Тысячелетние минуты». На этот раз стихи с параллельным английским переводом.

Её английское название «The Thousand-Year Minutes». Над переводом он работал совместно с известной англо-американской поэтессой Энн Стивенсон. Над последней, четвертой книгой, – «За пределами» («Beyond the Boundaries») – они вновь работают вместе. Книга увидела свет в 2017 году, тоже в издательстве Shoestring Press.

Когда брата не стало, я написала ей об этом. И тут же получила от нее письмо, в котором она с теплом вспоминает об их совместной работе. И о том, как это начиналось:

«Он предложил мне помочь ему, уже успев поработать с рядом английских поэтов, среди них очень известные: John Heath-Stubbs, Peter Porter и Carol Rumens. Когда я попыталась объяснить ему, что мое полное незнание русского языка помешает нашему сотрудничеству, Евгений отмахнулся от моих возражений, напомнив, что Heath-Stubbs и Peter Porter тоже не владеют русским, но это не умерило их энтузиазма, – они просто использовали подготовленные им подстрочники. И я согласилась».

И заканчивает письмо цитатой из своего предисловия:

 

«В предисловии к его последней книге я написала:

Для людей верующих, творческих и вообще всех, тонко чувствующих природу, захватывающие религиозные искания в этих стихах свидетельствуют, что Евгению Дубнову принадлежит достойное место в русле возвышенной традиции, возвещенной такими поэтами как Данте Алигьери, Уильям Блейк, Джордж Герберт, Дж.М. Хопкинс и Уильям Б. Йейтс. <…> Его стихи – это фиксация человечным и мужественным художником того, что Д.Г. Лоуренс называл “проникновением”».

 

В этот период брат уже вернулся в Израиль.

Но связь с Англией не прекращалась. И последние его книги тоже были опубликованы в британских издательствах.

Он любил Англию и, живя в Израиле, тосковал по ней. С Англией его связывали и любовь к языку, и друзья, и воспоминания о прожитых там годах жизни. Связь с ней не прерывалась.

И хотя он получил английское гражданство, его домом был и оставался Израиль. Он любил Иерусалим и не раз возвращался к нему в своих стихах. В одном, совсем раннем, он написал:

 

Я без конца возвращаюсь к тебе, пилигрим,

Нижнюю кромку одежды твоей теребя,

Ерусалим, я бы мог умереть за тебя.

…Эта книга рождалась с автором и без автора. С моим братом и без него. Я рассталась с ним 5 августа 2019 года, но порой у меня возникает странное, почти мистическое чувство, что он мне помогает, что он со мной. И вот я вновь расстаюсь с ним. Уже нет той боли, которая долго меня не оставляла, – работа над книгой принесла душе облегчение.

Он ушёл.

Мы все уходим, но он оставил себя в том, что написал…

В любой жизни непросто найти путеводную нить. И особенно, когда нет того, о ком ты пишешь. И потому так дорога́ была мне поддержка тех, кого объединяло со мной чувство потери, желание оставить память о моем брате, прежде всего, – Елены Лейбзон-Дубновой, моей младшей сестры. Мы были с ней едины в том, чтобы подготовить и издать книгу, вобравшую в себя его творчество. Я бесконечно благодарна за помощь поэту Юрию Колкеру. Нас разделяли страны, но мне казалось, что он со мной рядом. Благодаря ему имя Е. Дубнова появилось в Википедии на русском и английском языках. Ни один мой вопрос к нему не остался без ответа. Оглядываясь назад, возвращаясь к началу работы над книгой, понимаю, как много значило для меня неравнодушие моих друзей, их участие в процессе создания книги. Надежда Кушелевич, Изабелла Победина, Элеонора Шифрина (ז''ל) – каждый из них внес свою лепту в то, чтобы творчество Е. Дубнова обрело вторую жизнь.

У истоков книги стоит не только автор, но и тот, кто готовит ее к выходу в свет.

Моей большой удачей была совместная работа с  Юрием Вайсом, издателем и редактором многих книг, глубоко чувствующим и прозу, и поэзию. Мне было дорого его отношение к стихам брата. Я нашла в нем единомышленника.

 

И я вновь возвращаюсь к его стихам:

 

Не смерть, но вечность пусть легко коснется

Всех дней моих и всех моих трудов,

И голос мой пусть навсегда проснется

Среди живущих сел и городов.