Горький. Дни болезни

Горький. Дни болезни

Ночью он часто просыпался и порой, проснувшись, не мог понять, где находится. Было душно, и, наверное, оттого мысль обращалась к Тессели. Да, конечно, он в Тессели. И завтра они с Соловьём займутся дорожками и цветами. Да не забыть бы сказать Грише Пеширову подобрать и подготовить инструменты для той скалы. Если разбить её, то камни вполне сгодятся для опорных стен. Нужно только расколотить большие куски и перенести все осколки. Но какие же они тяжёлые, эти осколки. Особенно если прилечь, а камень положить вот так – на грудь.

Но потом он просыпался и понимал, что нет никакого камня, что сам, полулёжа в глубоком кресле, недавно принесённом откуда-то Липой, спит у себя в Горках. Да вот же она, Липа, – сидит у окна в другом кресле и что-то тихонько читает. И зачем он до сих пор не сказал всем в этом доме, кем она стала для него за долгие годы?

Но потом он снова засыпал, как будто проваливался в какой-то глубокий омут. Воронка крутила его и тянула вниз, вниз, на самое дно какой-то илистой бочаги, какого-то липкого болота, давившего грудь. И неприятный, пугающий голос – чей же это голос? – шептал в самое ухо: «Может, на сома желаете поохотиться?.. Тут для вашего удовольствия сом живёт пуда на три…» Ну конечно, в омуте непременно должен быть сом. Огромный усатый сом, выглядывающий из-под коряги. А впрочем, нет. Это вовсе не болото, и сома никакого нет. Это Волга, и вода прозрачная, чистая, прохладная. А на месте сома – якорь. Оттого и давит грудь, что, нырнув, он ударился об этот якорь и сломал, должно быть, себе рёбра. Ах, как сжимает грудь!

Тяжело, со свистом дыша, он просыпался и понимал, что он в Горках, что болен, что сейчас ночь и часы бьют два раза. А в груди в самом деле что-то клокочет и сжимается. Словно бы сом рвётся наружу из-под придавившей его коряги.

Липочка, – позвал он, – можно мне молока?

И зачем-то добавил:

Сома напоить.

Какого сома, Алексей Максимович?

Никакого, Липа. Это я так.

От густого, жирного, сладковатого молока становилось как будто легче. Видно, и впрямь сом напился и успокоился под своей корягой.

Алексей Максимович, – откуда-то словно издалека донёсся голос Липы. – Давайте-ка мне кружку. Не ровён час, уроните и разобьёте. Сами же потом и порежетесь.

Но почему он должен порезаться? И какая кружка? Снова всё закружилось и замелькало. Он силился понять, что говорит ему Липа, но всё начинало путаться и ускользать. Нет, конечно же, он в Тессели. Он ясно помнит, как вчера приезжали пионеры и кричали ему из машины: «Дедушка Горький! Дедушка Горький!» Ох, эти ребята! Он встречал их на крыльце, а они, выскакивая из машины, бежали к нему. На бегу здоровались, выкрикивали что-то непонятное и, наконец, окружили плотным кольцом. Все хотели его потрогать и сказать что-нибудь, и он только успевал поворачиваться, чтобы пожать тянувшуюся к нему ладошку или ответить тому, кто дёргал его за пиджак.

Ну что же, Алексей Максимович, – раздался из-за спины голос Липы, – приглашайте ребят чай пить.

А и в самом деле! – обрадовался он. – Пойдёмте, ребята, пить чай.

Они так и ввалились в столовую шумной ватагой: он, худой и высокий, в окружении детворы в красных галстуках. В столовой ребят разместили за длинным столом с конфетной вазой посередине. И они, ни на секунду не умолкая, точно рой пчёл или стая маленьких птичек, долго рассаживались, толкаясь и перебегая с места на место в выборе соседства. Принесли самовар и чашки.

А вы что же не садитесь, Алексей Максимович? – спросила Липа.

Ребята, – сказал он, – вы пока угощайтесь конфетами. А я должен выйти на улицу, чтобы покурить. Привычка дурная, но избавиться от неё непросто. Так что вы уж меня извините. А пока угощайтесь.

И добавил Липе на ухо:

Все сласти, какие в доме найдутся, несите к столу! Я выйду, пусть они не стесняются, покушают конфет.

Липа ушла за сластями, а он – на террасу курить. И оттуда слушал, как они переговариваются за столом, чему-то смеются и шуршат фантиками.

Ну что же вы, ребята, так мало конфет покушали? – спросил он, вернувшись.

Мы наелись, дедушка Горький! – раздался чей-то голосок.

И все тотчас подхватили и стали вторить:

Наелись… Не можем больше… Спасибо…

Ну, наелись так наелись! – и он тоже уселся за стол и с удовольствием выпил чашку чаю, пододвинутую Липой.

Потом они перешли на террасу, и он спросил, знают ли ребята стихи. И тут снова все стали галдеть и даже подпрыгивать, вытягивать вверх руки, напрашиваясь на чтение вслух. Он выбрал смешную девочку – самую маленькую, пухлую, с широко расставленными чёрными глазками на круглом лице, да ещё и стриженную в скобку. Чем-то неуловимым напоминала она Дарью – наверное, такая же егоза и кикимора.

Ну, как тебя зовут? – спросил он. – Что ты нам прочитаешь?

Оказалось, что девочку зовут Наташа, а читать она собралась «Песню о Буревестнике». Причём голос у неё изменился, глаза сощурились, кулачки сжались. «…И гагары тоже стонут…» – презрительно выдавила из себя Наташа и мотнула головой в сторону дома. Он повернулся, следуя кивку, встретил перепуганный взгляд Липы, стоявшей в стеклянных дверях террасы, и чуть не расхохотался – не только на него эта Наташка произвела такое устрашающее впечатление.

«Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни…» – продолжала она читать с такой язвительностью, что, казалось, вот-вот скажет: «гром ударов их, видите ли, пугает». Но она прочитала всё верно, ни разу не сбившись и не перепутав текст. Последние же слова произнесла так, словно заклинала небеса: «Пусть сильнее грянет буря!» При этом действительно подняла лицо и даже кулачки к небу, так что если бы вдруг грянул гром и началась буря, никто бы не удивился.

От этого чтения ему стало немного не по себе: не девчонка, а мойра в пионерской форме. В то же время он с трудом сдерживал смех – пожалуй, такого чтения за всю жизнь не слыхивал.

Славно, Наташа! Спасибо тебе! А кто знает стихи Пушкина? – надо было отвлечься и от Наташки этой, и от гагар с пингвином.

И снова запрыгали, вытягивая худые ручонки, маленькие люди, которых он всегда жалел и любил. А потом, после стихов, раскрепостившись уже окончательно, стали петь песни и даже в пляс пустились. И снова мелькала перед ним маленькая Наташка. «Ох, кикимора! Вот артистка-то вырастет!» – улыбался он, глядя на её задорный пляс. Потом опять попили чаю, и ребята уехали. А он долго ещё стоял на крыльце, смахивал слёзы и думал, что этой Наташке и всем этим ребятам повезло больше, чем ему и многим его сверстникам. И как это славно, как правильно. Подошедшая Липа ласково сказала:

Ну что вы, Алексей Максимович! Не надо плакать.

Он открыл глаза. И впрямь Липа стояла рядом и легонько отирала его мокрые щёки.

Что с вами, Алексей Максимович? Может быть, чаю? Или молока? И вот что, раз уж проснулись, давайте температуру измерим. И кислород… Алексей Дмитриевич сейчас был – вышел только что…

С кислородом, конечно, дышится свободнее. Никаких сомов, никаких якорей, никаких пут. Да, путы! Как это он чуть не забыл? Ведь в Тесселивском парке надо продолжать расчистку, и паразита этого – держидерево – без остатка убрать. Он же по-настоящему душит деревья, растёт возле хороших, здоровых стволов и высасывает соки. Оттого такая слабость, оттого и трудно пошевелить рукой, что кто-то высасывает соки, как держидерево. Надо убрать держидерево, и тогда всё восстановится, силы вернутся. Главное сейчас – не дать задушить себя, как… как Серж Виктор.

Липа! – хрипло позвал он. – Верно ли, что сын Кибальчича удавился?

Ну что вы, Алексей Максимович! Не говорите сейчас об этом.

Ах, Липа, чертовка! Милое, родное лицо. И Катя с Тимошей здесь. И Соловей пожаловал, пташечка… И «баронесса» явилась. А кто же это рядом с Тимошей? Нет, не может быть! Да ведь это бабушка – Акулина Ивановна, а рядом с ней – отец, Максим Савватеевич. Как же это возможно? И куда они зовут его – что это за коридор и что за яркий свет на другом конце?..

 

* * *

 

Уже неделю Кошенков почти не спал. Вся жизнь его теперь вращалась вокруг телефонных аппаратов. Иногда удавалось задремать, но тут же раздавался звонок, и он бросался к телефонам, словно мать на плач новорожденного младенца.

Часа в четыре, когда небо за окном посветлело, он вдруг вспомнил, как Максим – года за два до своей смерти – рассказывал ему о какой-то французской примете. Ну да, конечно: если на Медарда дождь, идти ему сорок дней. Кто такой этот Медард? Максим, кажется, говорил, что это французский святой. А впрочем, бог с ним! До французских ли святых сейчас. Тем более день вроде бы выдался неплохой, а стало быть, нечего и дождя бояться. Лучше так загадать: если день выдастся хороший, то всё обойдётся. А если дождь, то к слезам. Впрочем, нет! Что за глупости! Просто он устал и вот уже неделю не спит нормально, и от бессонницы у него мешается ум. Всё будет хорошо, надо в это верить, а не в приметы, которые сам к тому же и придумал.

С этими мыслями он задремал на диване, но, как показалось ему, в следующее мгновение в дверь постучали. Кошенков спал чутко и проснулся.

Кто там? – спросил он.

Вошёл сторож Фёдор Иванович и деловито сел на стул у двери. Так они сидели и смотрели друг на друга: Кошенков, стараясь подавлять зевки, на диване, а Фёдор Иванович на стуле. Часы пробили половину шестого.

Наконец, Фёдор Иванович прокашлялся и сказал:

Ну что там, в Горках?

Кабы знать, Фёдор Иванович, – продираясь сквозь неотступный сон, медленно проговорил Кошенков и от души зевнул. – Незавидное наше положение – и сами в неведении, и людям сказать нечего. Со всей страны звонят – спрашивают. А я не знаю, что ответить. Один студент даже сердце своё предложил. Я даже не удержался и спрашиваю: «На что оно, ваше сердце?» А он отвечает: «Хирургия, мол». Ну, если только хирургия.

Ишь ты! – усмехнулся Фёдор Иванович. – А Горки-то звонили?

Ночью звонили. Говорят… не очень. Я с доктором Левиным разговаривал. Ночью, говорит, просыпался часто… Да вот, у меня записано – я ведь дневник веду, всё записываю.

Кошенков подошёл к письменному столу, опустился в глубокое кожаное кресло и раскрыл синюю клеёнчатую тетрадь:

Ночью часто просыпался, – прочитал он, – плохо, тяжело дышал. Сознание временами спутанное, бред. Общая слабость. Температура – 37,1. В лёгких сухие и влажные хрипы, цианоз.

Это что ж такое?

Цианоз-то?

Ну да! Вроде бы как слыхал уже, а не помню!

Синюха это, Фёдор Иванович. Ну, когда кожа синеет.

Отчего ж такое бывает?

Говорят, когда кислорода не хватает.

Как это – кислорода не хватает? – сторож даже по ляжкам себя хлопнул. – Возим, возим кислород в Горки, а его всё не хватает? Что ж они с ним делают-то? Сами, что ли, вынюхивают?

 

Не знаю, Фёдор Иванович! Вряд ли сами. Но это другой кислород.

Как это так – другой? Так давай какой надо возить!

Оставь, Фёдор Иванович! – Кошенков поморщился. – Ну почём нам с тобой знать про кислород? На то и врачи, чтобы какой надо, такой и назначать.

Фёдор Иванович помолчал, точно обдумывая услышанное. Потом изрёк важно:

Вот оттого-то нам с тобой и тяжелее всех, Маркович. Нам правду знать не положено! Вот раньше бывало – заболеет Алексей Максимович, а мы уж всё знаем – вот он тут весь, перед нами. А из Горок-то правды не дождёшься.

Не зря, видно, Олимпиада Дмитриевна не хотела в Горки ехать, – вздохнул Кошенков.

Опять же, – как будто не слыша, продолжал рассуждать сторож, – заболеет раньше, так шуму не было! Радио да газеты помалкивали. И богов было меньше, – прибавил он, таинственно понизив голос.

Кого? – удивился Кошенков. – Каких ещё богов?

А таких, – снова хлопнул себя по ляжкам Фёдор Иванович, – врачей. Ишь, возим их на трёх машинах туда-сюда. Баре какие! Им всё мало, а дела-то нет.

Не наговаривай на врачей, Фёдор Иванович! Всё, что могут, они делают.

Лечат они, как же! Боги у постели его личные счёты сводят. Уж ты мне поверь. Вот и шофера говорят: Левина везёшь – всё вроде бы неплохо, вылечат Алексея Максимовича. Везёшь Белостоцкого – всё плохо! А уж ежели Плетнёва или Кончаловского везёшь – быть беде, безнадёжно.

Это что, примета, что ли, такая у них? – не понял Кошенков.

Да какая там примета! Это врачи – каждый своё. Выходит, у них там вроде как борьба: кто лучше знает. Поднимется Алексей Максимович, Левин скажет: вот, мол, я же говорил. А не поднимется, так Плетнёв с Кончаловским славу себе приберут.

В это время за дверью послышались быстрые шаги. Затем, предупредив своё появление кратким стуком в дверь, вошла Даша. Кошенков, порядком уставший от разглагольствований Фёдора Ивановича, подумал, что, наверное, никогда ещё так не радовался появлению горничной.

Доброе утро, Даша! – улыбнулся он.

Доброе утро, Иван Маркович. Ну что Горки?

Не очень, Даша. Ночью сегодня звонили, говорят, сон плохой, дышит тяжело, температура небольшая, даже бредил.

А ещё этот… Цианоз! – вставил Фёдор Иванович.

Ах ты, батюшки! – вздохнула Даша и покачала головой. – А что говорят: поправится ли?

Ничего не говорят! – воскликнул Кошенков.

Левин говорит – поправится, – опять встрял Фёдор Иванович, – Белостоцкий точно не знает. А Кончаловский с Плетнёвым говорят, что нет надежды.

Даша, тревожно смотревшая на сторожа, опять покачала головой. Потом повернулась к Кошенкову:

Иван Маркович, может, я вам кофе и завтрак сюда принесу?

Спасибо, Даша. Не откажусь. Да и лучше пока не отходить от телефона – мало ли что.

А вы, Фёдор Иванович, кофе не хотите? – спросила Даша у сторожа. Но тот как будто обиделся и напыщенно ответил:

Не потребляю. Благодарствуй.

Затем поднялся со стула и, заявив, что заболтался, ушёл. Следом вышла и Даша, а Кошенков, оставшись в одиночестве, вздохнул облегчённо.

Но едва затихли шаги Даши, как затрещала вертушка.

Слушаю, – ответил Кошенков.

Это Бухарин, Иван Маркович, – заявила трубка. – Что же делать?.. Подскажи ты мне лучше, куда телеграмму направить?

Кошенков открыл было рот, но вдруг понял, что хотел бы не просто переспросить, что нужно Николаю Ивановичу, но и как следует обругать его. Поскольку, однако, осуществить последнее не представлялось возможным, он, сдерживая себя, медленно поднёс трубку к рычагам и плавно водрузил её на место.

Пока он завтракал, по вертушке снова позвонили, и мягкий, вкрадчивый мужской голос сказал:

Ну и кто же отвечает у вас за жизнь Горького?

Звонков за это время было множество, и Кошенкову казалось, что удивить его уже нечем. Но тут он растерялся. И пока думал с ответом, трубка тем же елейным голосом продолжила:

А ведь Алексей Максимович – сердечник. И кто же занимается им из специалистов?

С кем я говорю? – нашёлся наконец Кошенков.

Но трубка таинственно замолчала.

Вы меня слышите?

Трубка вздохнула и принялась икать, давая понять, что разговор окончен. Но кто же это мог быть? Ведь ясно же, что по вертушке не станет звонить первый попавшийся злопыхатель из телефона-автомата. Значит, звонят из высоких кабинетов. Но кто и зачем? Что за могущественный враг у Алексея Максимовича?

Слушаю!

Иван Маркович, да не бросай ты трубку! Это Бухарин опять. Кто-то сейчас позвонил и сообщил, что конец печален – умер Алексей Максимович. Так ли?

Николай Иванович, слушайте только Никитскую или Горки.

Так живой?

Живой, Николай Иванович! Живой.

Ну, спасибо! Утешил. А что из Горок? Что говорят?

Говорят, что спал плохо…

Вошла Даша с подносом. И в комнате тут же уютно запахло кофе.

Есть ли новости, Иван Маркович?

Пока ничего нового, Даша.

Вы же понимаете, что потерять Алексея Максимовича – это… это значит всё потерять! – Даша составила кофейный прибор и тарелки с яичницей и ветчиной прямо на письменный стол и налила ему кофе.

Понимаю, Даша. Но что это меняет? Меня вот, знаешь ли, сразу кольнуло: другой какой-то Алексей Максимович.

Как это? – Даша с подносом в руке отступила на шаг.

А так, что приехал он в этот раз из Крыма и на себя не похож. Я вот как только увидел его на Курском вокзале, сразу подумал об этом – другой человек. Прежде, бывало, приезжал весёлый, бодрый. А тут вроде как старик совсем: вялый такой, хромает, дышит тяжело. Взгляд безразличный, усталый… Никогда таким его не видел!

А как же все говорят, что он в Москве от внучек заразился? И Надежда Алексеевна говорила: грипп, мол, заразный, а Алексей Максимович слабый, у него лёгкие…

То-то и оно, Даша! Приехал он уже больной. Может, и не гриппом, но что-то с ним было не так. И если бы не Алексей Максимович это был, я бы так и сказал, на него глядя: не жилец. Пионеры его на вокзале встречали. Ты же знаешь, как он детей любит, а тут ни улыбки, ни шутки для них не нашлось. Только и прошептал: вот, мол, смена растёт.

Даша хотела что-то сказать, но телефон разразился обычной своей трескотнёй, и Даша вышла.

Говорите!

Иван Маркович, это Колосов! Сообщение газет о болезни Алексея Максимовича страшно встревожило жителей Измайлова. Они, взволнованные, только и ходят с газетой из квартиры в квартиру.

Михаил Борисович, мне нечем утешить жителей Измайлова. Передайте, что пока изменений в состоянии Алексея Максимовича нет. Всё будет опубликовано в газетах. Пусть следят за бюллетенем…

Слушаю! Говорите!

Это Маршак. Скажите, Иван Маркович, только правду скажите! Ведь он и раньше болел… Я не верю, не может этого быть!.. Скажите мне правду, умоляю вас! Ведь вы и Липа – вы же лучше знаете. Скажите, выдержит он? Не скрывайте от меня!

Не волнуйтесь так, дорогой Самуил Яковлевич!

Как же не волноваться, Иван Маркович? Ведь это ужас! Ужас!

Всё будет хорошо, Самуил Яковлевич. Всё будет хорошо.

Я приеду в Москву, Иван Маркович. Я решил, что поеду. Понимаете, я хочу посмотреть, мне надо увидеть его. Но когда можно?

Сейчас всё зависит от врачей, Самуил Яковлевич. От врачей и от организма Алексея Максимовича. А вы же знаете: организм у него крепкий. Он сильный! Он и не то выдерживал. Мы должны набраться терпения и ждать.

Ну хорошо, я буду звонить…

Да, иногда приходится и врать. Тем более доктор Пигалёв рассказывал, что Маршак и сам не очень-то здоров. Чего доброго, разговоры о здоровье Алексея Максимовича убьют и Маршака. Если же быть до конца честным – честным с самим собой, то в выздоровление Горького он почти не верит. Почему? Сложно сказать. Можно было бы назвать это предчувствием, но… Но уместно ли вообще говорить о предчувствиях? Напряжение, бессонница, постоянный страх делают своё дело, превращая его в суеверного старика, выдумывающего приметы и доверяющего предчувствиям. А если отбросить всё это, что же, в самом деле, его так гнетёт? Ведь Алексей Максимович и впрямь болел раньше. Точнее было бы сказать, он всегда болел, возвращаясь из Крыма. После долгого путешествия по железной дороге он неизменно уставал. Причём уставал настолько, что каждый раз хворал. Но никогда не было такого сосущего страха, не было давящей тоски, не было тревоги, из-за которой нельзя найти себе места. И, как назло, все эти странные мелочи! На них поневоле обращаешь внимание. Ведь он не преувеличивал, рассказывая Даше о прибытии поезда на Курский вокзал. На платформу вышел совсем другой человек – уставший не от дальней дороги, но от жизни. Горький был неузнаваем. И заметил это не один Кошенков. Неспроста ведь Олимпиада Дмитриевна отговаривала от поездки на кладбище к Максиму. Весь вид Горького свидетельствовал о том, что он болен и что малейшей нагрузки, а уж тем более перенапряжения сил, достаточно будет для того, чтобы произошёл срыв.

А когда уезжал он с Никитской? О! Этого не забыть! В дверях вдруг обернулся и усталым взглядом окинул прихожую, диковинную лестницу, книги, «медузу» – весь этот нелюбимый им и нелепый, по его же слову, дворец. «Точно прощается навсегда!» – подумал тогда Кошенков, и сердце его сжалось от недоброго предчувствия. А тут ещё собака во дворе, отроду никого не провожавшая, вдруг подошла к Алексею Максимовичу и встала на него передними лапами. Горький потрепал её холку и сказал:

Ну что же, прощай, пёс!

И снова кольнуло Кошенкова.

Дальше всё развивалось как по накатанной. Уже через пару дней он не встаёт с постели. А врачи передают из Горок: «плохо», «безнадёжно», «немного лучше», «плохо», «хорошо», «немного хуже»… А настроение у всех такое, как будто все знают, чем закончится эта обычная, казалось бы, для Алексея Максимовича болезнь.

Его размышления были прерваны настойчивым стуком в дверь. Вошёл светловолосый молодой человек в сером летнем пальто нараспашку и, не здороваясь, оглядел кабинет с видом квартирмейстера.

Тэк! – сказал он, не глядя на Кошенкова.

Вам кого? – удивился Кошенков.

Но молодой человек, не обратив на него внимания, прошёлся по кабинету, остановился, потрогал стену, ощупал шкаф с книгами, после чего уставился в потолок. Кошенков тоже поднял глаза, зачарованный загадочным гостем. Но, не найдя на потолке ничего, кроме привычной лепнины, он словно пришёл в себя и уже гораздо громче и требовательнее осведомился:

Да кто вы, в конце концов, такой? И что вам здесь нужно?

Молодой человек изумлённо уставился на Кошенкова, как будто заметил его только что. И вдруг сказал:

Вы слышали об институте изобразительной статистики?

Нет, не слышал. И не понимаю, при чём тут…

Но молодой человек оборвал его:

Меня зовут Брезгунд. Это моя фамилия. Мы собираемся сравнить бывшие жилища купцов с жилищами в новостройках для рабочих. Товарищ Березин – директор нашего института – наметил ваш дом.

Кошенкову стоило усилий сдерживаться.

Передайте, пожалуйста, товарищу Березину, – процедил он, – что об этом не может быть и речи.

Почему? – невозмутимо спросил Брезгунд. – Разве мы не можем измерить ваши комнаты и заснять их?

Потому что я, комендант этого дома, не допущу ни вас лично, ни товарища Березина ни мерить наши комнаты, ни снимать их.

Но почему?

Я не намерен ничего больше вам объяснять и прошу лишь об одном: покинуть этот дом. Пока я не вызвал милицию.

Брезгунд пожал плечами с таким видом, словно никогда ещё не слышал ничего более странного. Однако требование Кошенкова исполнил. Так же неторопливо, как вошёл и осматривался, он покинул кабинет. Кошенков на всякий случай проводил его до крыльца и сдал Фёдору Ивановичу. Страшно недовольный тем, что какие-то личности разгуливают по дому, он вернулся к себе. И вовремя. Потому что уже из коридора услышал, как затрещала вертушка – он давно уже научился различать телефоны по звуку.

Слушаю!

Телефон Горького? – поинтересовался всё тот же вкрадчивый голос.

Да, – резко ответил Кошенков, тотчас узнав давешний голос и борясь с желанием наговорить резкостей.

Ну что? – приторно спросили на другом конце провода. – Достигаете желанного? Подлецы…

Кто это говорит?

В ответ – молчание. Ясно, что трубка прилипла к чьему-то потному уху и что хозяин этого уха ждёт, когда Кошенков выругается и скажет лишнее. Но он этого не сделает. Он спокойно, как не раз уже делал прежде, положит трубку на рычаги и постарается успокоиться. Но кто же этот высокопоставленный враг Алексея Максимовича? И что всё-таки ему нужно?

Он прошёлся по кабинету, думая о том, что от этого Брезгунда с незримым товарищем Березиным и от этого кремлёвского анонима стало ещё тяжелее, так что у самого у него даже сердце сдавило. Поскорее бы всё закончилось! Только бы восстал с одра Алексей Максимович! Вот ведь: пока здоров человек, никто и не думает, как это славно и как это много. А стоит заболеть, и ничего уже не нужно – лишь бы не вспоминать ежечасно о пульсе, температуре, о хрипах…

Но что там ещё за шум на улице? Он подошёл к окну. Дождь. Обычный летний дождь, очищающий и несущий прохладу, пролился на Москву…

 

* * *

 

К обеду в Горках никто не сомневался: Алексей Максимович умирает. Он сидел в кресле, закрыв глаза и тяжело дыша. Руки, распухшие и ставшие почти чёрными, лежали поверх пледа. Вокруг него собрались домочадцы: Екатерина Павловна, Липа, Мария Игнатьевна, Тимоша, Крючков, Соловей… Врачи, объявив, что сделать ничего нельзя, сошли вниз на совещание. А в комнате больного, несмотря на множество собравшихся, царила тишина. Вдруг Екатерина Павловна, сидевшая на стуле справа от мужа, поднялась и, обойдя вокруг его кресла, уселась на низенькую скамеечку возле ног больного. Она взяла его за руку – рука была ледяной – и спросила громко:

Что ты хочешь? Не нужно ли чего-нибудь?

И хоть это было естественно и совершенно уместно, у всех присутствующих в комнате на лицах появилось недовольное выражение. Всем отчего-то показалось, что, нарушив молчание, Екатерина Павловна совершила что-то кощунственное. Горький открыл глаза и, обведя всех потухшим, отсутствующим взглядом, еле слышно сказал:

Я сейчас был так далеко… Оттуда не все возвращаются. Так трудно было вернуться…

Он снова закрыл глаза, и голова его поникла, так что и в самом деле можно было подумать, что это конец.

Алексей Максимович, – позвала тихо Липа, – помните, как в Сорренто? Двадцать кубиков камфоры стали спасением.

Голова его дёрнулась, как будто он хотел сказать: «Ничего не надо. Оставьте меня в покое».

Так, может… – начала Екатерина Павловна и запнулась, не решаясь выговорить страшные слова.

Я пойду спрошу у Левина, – ответила Липа. – Если, как они говорят… То почему бы… Без их разрешения…

Она ушла, и пока её не было, в комнате сохранялась напряжённая тишина. Все молчали и опасались смотреть друг на друга. Вскоре вернулась Липа, кивнула, словно обращаясь сразу ко всем, и впрыснула ему камфору. Всем показалось, что прошла вечность, но в действительности счёт шёл на минуты. Он открыл глаза и, взглянув на Липу и Екатерину Павловну совсем иначе – как смотрел прежде, улыбнулся. Потом окинул всех каким-то ожившим, просветлевшим взглядом и сказал обычным своим голосом:

Ну, что вы тут все собрались? Хоронить меня, что ли, надумали?

Тимоша беззвучно заплакала, а Липа, сглотнув, сказала как можно беззаботнее:

К вам, между прочим, товарищи Сталин, Молотов и Ворошилов приехали. В столовой, внизу дожидаются.

Так зови! Чего же ты ждёшь? – и он улыбнулся, как будто и не было этих часов ожидания конца, как будто врачи не отказывались лечить его и не заверяли домашних, что всякое лечение бесполезно. На глазах у всех он ожил…