Город на реке чистоводной

Город на реке чистоводной

Историческое повествование. Окончание

Томские первопроходцы

Воротами в первую, «прилежащую к Оби-матушке Сибирь» волею судьбы стал Тобольск. За Обью начиналась вторая Сибирь, «прилежащая» к могучему Енисею. Воротами из первой во вторую, а затем и в третью, прилежащую к не менее могучей реке Лене, суждено было стать Томскому городу, центру второго сибирского «разряда».

Вот и разгорелось между воеводами обских и енисейских уездов негласное соперничество, чьи «людишки» лучше и быстрей разведают «Ленскую землицу», заведут там на государя (и на себя заодно) больше промысловых угодий, начнут собирать ясак с дальней «страны Тунгусии». На указания, приходящие из Сибирского приказа, они, бывало, и внимания не обращали. Москва далеко, за всем, что делается за Камнем (Уралом), ей не уследить. Да и незачем. Воеводам видней, как лучше поступить, «смотря по тамошнему делу».

Не остались в стороне от этого соперничества и томские воеводы Иван Ромодановский и Андрей Бунаков. Решили и они отправить на Лену своих служилых и промышленных людей. Собрать отряд поручили одному из самых опытных томских атаманов Дмитрию Копылову. Службу он начинал пешим казаком, но вскоре стал десятником, а затем пятидесятником конных казаков. Участвовал во многих сложных и ответственных походах. Тринадцать раз был ранен в стычках с кыргызами и калмыками.

В товарищи Копылов взял такого же, как сам, бывалого казачьего «атаманишку» Ивана Москвитина. Тот вырос в походах при родиче своем Луке Москвитине, который еще в начале царствования Бориса Годунова «северным морским ходом» на трех кочах проник со своими людьми в устье Оби, а позже под именем «капитана Луки» разведывал Енисей. До чина сына боярского Иван Москвитин так и не дослужился, поскольку норовистым был и неуживчивым, зато отличался выносливостью.

Припасами отряд Копылова Ромодановский и Бунаков обеспечили только до подчиненного Томскому городу Енисейского острога: там-де вас енисейские воеводы на дальнейшее «пошествие» снабдят, да и сам Бог в пути не оставит…

В Енисейском остроге сходились тогда два пути, ведущие на восток, к окраинам Евразии. Один шел через Тобольск (по Иртышу, Оби, Кети и Енисею), другой, более дальний и кружной, через Томской город. Но был еще третий, северный — через заполярный город Мангазею (ныне пристань на правом берегу реки Таза, впадающей в Тазовскую губу). Минуя Енисейский острог, он проходил по рекам Турухану и Енисею на Нижнюю Тунгуску, затем по Чоне и Вилюю устремлялся к берегам Лены. Именно этим путем пятнадцатью годами ранее промышленный человек Пенда со товарищи достиг богатой соболями и другой ценной пушниной «Ленской землицы». Затем здесь побывали малочисленные отряды тобольских, березовских и мангазейских служилых людей, но закрепиться надолго на Лене и Алдане они не смогли.

Более удачливыми оказались казаки Енисейского острога. По Ангаре они добрались до Илима и срубили там острожек у волока на Лену, а затем с Илима по реке Куту вышли к «Якутской землице» и поставили еще один острожек — Ленский. Он состоял из трех изб, часовни, двух амбаров и караульной вышки над въездными воротами.

Узнав, куда отряд Копылова путь держит, енисейские воеводы «холодны стали и досадливы»: нешто у томских служилых людей других дел нет, как в чужие угодья соваться? Однако «припасишков» им на дорогу кой-каких дали да и выпроводили поскорей дальше.

Южный путь с Енисея на Лену лежал через реки и горы, болота и степи, через тучи гнуса, по землям далеко не всегда мирных племен.

Лишь в 1638 г., через год с небольшим после выступления отряда Копылова из Томского города, добрались томичи до Ленского острожка (позже его стали называть Якутском). Тамошние казаки встретили их хлебосольно: очень уж соскучились они по «новым людям». Однако вскоре начали поглядывать настороженно, выпытывать: с чем пришли? Не хотят ли острожек «взять под себя», как норовят это сделать «бродячие отрядцы» тобольских и мангазейских служилых людей?

Копылов успокоил их:

Ни боже мой! Живите себе как жили, братцы, а мы на Алдан-реку двинемся. Там, говорят, места тучные, зверя, птицы и рыбы вдоволь. Вот и посмотрим, что за места, что за люди.

Там ноне тоже беззаконники озоруют, — предупредили его. — Иной раз друг друга и промышленных людей побивают, пошлину с них силой дерут, а новым ясачным людям тунгусам чинят сумнение, тесноту и смуту. Хуже того — от государя прочь отгоняют. Разве ж так можно?

Ничего, — нахмурился атаман. — Мы порядок живо наведем. Старше Томского города по сю сторону Оби никого нет. Стало быть, и там наше слово старшим будет.

Тем же летом отряд Копылова срубил на берегу Алдана свой Бутальский острожек и стал объясачивать окрестных тунгусов (эвенков), называющих себя илэ (человек), и йэкэ (якутов), обещая им защиту от воинственных племен и «бродячих казаков», а от московского государя ласку и заботу.

Сегодня слово объясачить применительно к событиям того времени воспринимается чаще всего с негативным оттенком — то есть не просто как взимание с инородцев подати пушниной, а еще и как принуждение к ней, нередко корыстное. Спорить с этим трудно. Многое, в том числе сбор подати (налогов), без которого не обходилось и не обходится ни одно государство, осуществлялось тогда и правда с большими перекосами. Давали себя знать алчность и предприимчивость, замешанные на культе силы, жестокосердие и другие человеческие пороки. Однако для наших далеких предков это слово имело и другой смысл. Объясачить — значило сделать подданными России новые племена и народы, присоединить к ней новые пространства, укрепить ее, расширить, обустроить. Если и возникали у них конфликты с этими племенами и народами, то вовсе не на национальной почве, а, говоря современным канцелярским языком, на почве несправедливого распределения общественного продукта.

Вот и в отряде Копылова подобрались люди разные. У одних от возможности «сколотить копейку» голова кругом пошла. Начали они искать способы, как у окрестных илэ, ороченов, йэкэ пушнину за бесценок выменять или двойной ясак с них взять. Самовольничать стали, Бутальский острожек «уширять», чтобы подольше остаться в нем, а получится — и свое дело завести. Но были среди них и такие казаки, которых на Лену привела надежда найти здесь душевное спокойствие, мечта открыть иной, более светлый и справедливый мир, почувствовать себя частицей той великой Руси, которая есть не что иное, как вечная дорога и вечное движение.

Иван Москвитин оказался из их числа. Узнав от тунгусов и служилых людей Ленского острожка, что за горной стеной Джугджур есть таинственная река Сивирюй и другие «захребетные реки», а за ними Теплое море, он загорелся желанием ступить на его берег, своими глазами увидеть край земли.

Дмитрий Копылов его желание охотно поддержал. По его сведениям, у Теплого моря всяких богатств и впрямь видимо-невидимо. Серебро прямо под ногами валяется. Вот и отрядил он с Москвитиным двадцать казаков «своих» (томских) да десять красноярских, прибывших незадолго до того в Бутальский острожек, для похода на край земли. Не вернутся — значит, так тому и быть. А вернутся — им первым и слава и выгода.

Такая была эпоха — смутная, противоречивая, жестокая и вместе с тем удивительно, как сказал бы Лев Гумилев, пассионарная. И Копылов, и Москвитин, и те казаки, с которыми последнему предстояло идти к Теплому морю, были людьми своего времени со всеми их достоинствами и недостатками, но для нас они прежде всего первопроходцы.

Вот рассказ одного из них, казака Нехорошки Колобова, записанный позже в съезжей избе Илимского острога волостным дьяком Петром Стеншиным.

«В прошлом де во 147-м (1639) годе с Алдана-реки из Бутальского осторожку посылал на государеву службу томской атаман Дмитрий Копылов томских служилых людей Ивашка Юрьева сына Москвитина да их, казаков, с ним 30 человек на большое море-окиян, по тунгускому языку на Ламу. А шли они Алданом вниз до Маи-реки восьмеры сутки. А Маею-рекою вверх шли до волоку 7 недель, а из Маи-реки малою речкою до прямого волоку в стружках шли 6 ден. А волоком шли день ходу и вышли на реку на Улью, на вершину. Да тое Ульем-рекою шли вниз стругом, плыли восьмеры сутки. И на той же Улье-реке, зделав лодью, плыли до моря до устья той Ульи-реки, где она пала в море, пятеры сутки. И тут де они усть реки поставили зимовье с острожком, и на том бою с теми тунгусами взяли в аманаты (заложники) двух князцов, азянских мужиков князца Дорогу, да килярских мужиков князца Ковырина сына…

А по той де по Ульи живут те тунгусы четыре роды: килары, долганы, горбыканы, бояшенцы… А на той де реки на Улье соболя и иного зверя у них много. А бой у них лучной, у стрел копейца и рогатины все костяные, а железных мало; и лес и дрова секут и юрты рубят каменными и костяными топорами…

Да они ж де ис того ж острожку ходили морем на Охоту-реку трои суток, а от Охоты до Ураку одне сутки. А те де реки собольные, зверя всякого много и рыбные. А рыба большая, в Сибири такой нет, по их языку кумжа, голец, кета, горбуня, столько де ее множество, только невод запустить и с рыбою никак не выволочь. А река быстрая и ту рыбу в той реки быстредью убивает и выметывает на берег, и по берегу лежит много, что дров, и ту лежачую рыбу ест зверь — выдры и лисицы красные, а черных лисиц нет. А жили они на тех реках и с проходом два года…

И тот де князец, которого взяли тут на бою, учал им росказывать, что от них направо, в летнюю (южную) сторону на море по островам живут тынгусы ж, гиляки сидячие (нивхи), а у них медведи кормленые (священные животные). И тех де гиляков до их приходу побили человек с 500 на усть Уды-реки, пришод в стругах, бородатые люди доуры (оседлые земледельческие племена монгольской группы), а платье де на них азямы (длинные кафтаны), а побили де их оманом: были у них в стругах и однодеревках в гребцах бабы, а они сами человек по сту и по осемьдесят лежали меж баб, и как пригребли х тем гилякам и, вышод из судов, и тех гиляков так и побили. А бой де у них топорки, а сами были все в куяках збруйных (панцирях и доспехах). А руских де людей те бородатые люди называют себе братьями. А живут де бородатые люди… по Амуре-реке дворами, хлеб у них и лошади, и скот, и свиньи, и куры есть, и вино курят, и ткут, и прядут со всего обычая с руского… И про серебро де сказывали, что у тех де бородатых людей, у даур, есть; и те де бутто доуры руских людей желают видеть, для того что называюца им братьями… А сказывали те тунгусы, что от них морем до тех бородатых людей недалече, а не пошли де они к ним морем за безлюдством и за голодом, что там, сказали, рыбы в тех реках нет…

И были де у них те аманаты немногое время, всего неделю, пришод их и скрадом отбили те ж тунгусы. А приходило де тех тунгусов восемь родов, люди многие, и они де, служилые люди, в те поры в острожке были не все, только половина, а другая половина, пятнадцать человек, делали два коча… побежал было казак, который у них сидел, Дружинка Иванов, и того казака те тунгусы палмами искололи…»

Позже отряд Москвитина разделился: один коч (большая беспалубная лодка) ушел на север — до Тауйской губы, другой на юг — к устью Уды. Так были открыты для России Охотское море, Шантарские острова, Сахалин, Удд…

Вернулся Москвитин в Ленский острог через два года с богатой добычей — одиннадцать сороков соболей для государя доставил, «головной» из них оценен был в 400 рублей. А еще томичи подробно расписали путь до Охотского моря и свои советы тем, кто отправится туда следом за ними.

Трудно даже бегло перечислить все походы, предпринятые томичами в пору становления Сибири. Это и к ним относится такая оценка видного английского ученого Джона Бейкера: «Продвижение русских через Сибирь в течение XVII века шло с ошеломляющей быстротой. Их успех отчасти объясняется наличием таких удобных путей сообщения, какими являются речные системы Северной Азии, хотя преувеличивать значение этого фактора не следует, и если даже принять в расчет все природные преимущества для продвижения, то все же на долю этого безвестного воинства достанется такой подвиг, который навсегда останется памятником его мужеству и предприимчивости и равного которому не свершил никакой другой европейский народ».

В подтверждение этого достаточно привести лишь один исторический факт: ровно тридцать пять лет отделяют день рождения Томска от того дня, когда его служилые люди, вдоль и поперек пройдя всю Сибирь, вышли к берегам Тихого океана.

«До нас были люди, да не сделали…»

Сотрудник английской торговой компании Джосиас Логан, «много ездивший по пути от Печоры до Оби», записал в своем дневнике, что летом 1611 г. в Усть-Цильме встретил он «солдат» из Томска, «которые сожгли город и бежали оттуда по причине недостатка съестных припасов и невыплаты жалованья».

Если отбросить явные преувеличения этой записи, останется факт, нередкий для Смутного времени: волнения томских служилых людей окончились пожаром и обычным в таких случаях побегом смутьянов. Часть города выгорела. Пришлось его «починивать», и судя по всему, весьма основательно.

Три года спустя Томск осадили «немирные» кыргызы. Они осыпали его дождем огненных стрел. И вновь пришлось латать крепость, которая и без того успела прохудиться и «огнить». Позже Томской город еще не раз горел, а в 1643 г., как свидетельствуют историки, выгорел почти весь.

Прежде чем приступить к своим обязанностям, каждый новый первый воевода «в товарищах» со вторым воеводой и дьяком обязаны были принять у своих предшественников «печать царства Сибирского Томского города, и город и острог, и городовые, и острожные ключи, и взяв с собою городничих, итти… по городу и по острогу, и пересмотреть на городе и на роскатах всякого наряду и городовых и острожных крепостей, и слухов, и подкопных мест», принять «по наличию» казну, пушнину, порох, свинец, хлеб и прочие запасы, затем, «не мешкав», отчитаться о состоянии крепости перед Москвой.

Отчеты эти раз за разом становились все более неутешительными. Они рождали все более и более строгие государевы указы — «чтоб всякими людьми в Томском сделати новой город, а старый весь развалился». Следом присылались деньги «на лес и на строение». Однако новые воеводы эти указы исполнять не спешили. Срок их службы не располагал к основательности — два, от силы три с небольшим года. Кому охота строить город заново, зная, что плодами своих трудов сами они не успеют воспользоваться? Куда как проще подновить «горелые, огнившие и прочие худые места, смотря по нужде».

В 1627 г. томские воеводы князь Осип Хлопов и Иван Норманской, сдавая крепость новым воеводам князю Ивану Козловскому и Грязному Бартеневу-Чулкову, вручили им сделанную годом раньше «Роспись Томскому городу и острогу и что на городе и на остроге наряду и в государевой казне пушечных запасов зелья и свинцу и в государевых житницах всяких хлебных запасов нынешнего 135 году сентября по день». Это единственный дошедший до наших дней столь подробный документ, дающий представление о Томске изначальном. В нем точно указана длина городских и острожных стен, высота и названия башен, размеры съезжей избы и воеводских хором, количество «всякой рухляди и вооружения» (семнадцать пушек, две из которых отлиты в Томске, и припасы к ним). Также имелось «пять знамен зеленых да одно крашеничное» и воеводский архив.

Основываясь на этой росписи, директор Томского краеведческого музея Николай Михайлович Петров в 1967 г. создал первый макет томской крепости, позволяющий зримо представить, как она выглядела в начале XVII в. Конечно, это уже не тот город, который срублен в 1604 г., ведь роспись составлена два с лишним десятилетия спустя, за это время он не раз горел, достраивался и починивался, но общие очертания все же сохранил.

Еще один макетный вариант Томска изначального к 400-летию города сделал краевед Виктор Алексеевич Коковихин. Он замечателен тем, что изготовлен не из картона, а из еловых и кедровых бревнышек. Только в макет Троицкой церкви Коковихин уложил 1200 таких бревнышек. Работа тонкая, поистине ювелирная…

Но вернемся в век XVII, к градостроительным проблемам томских воевод. В 1633 г. Москва прислала сюда на кормление князя Никиту Егупова-Черкасского. Как и его предшественник князь Иван Татев, он получил государев указ «делать город и острог, не отписываясь к Москве». Но, как и Татев, он ограничился лишь подготовительными работами к давно намеченному строительству. А когда второй воевода Федор Шишкин напомнил ему про государев указ, остудил его пыл такими словами: «До нас де люди были да не сделали, а я со всеми людьми з городом, не хочу остужаться».

Томской детинец

Лишь десять лет спустя, при князе Осипе Щербатом, дело наконец сдвинулось с места.

Новый воевода был молод, горяч, предприимчив. По ходатайству московских бояр его чуть было не расписали воеводой в Мценск, но царь это назначение не утвердил «для того, что он молод и польских служб не знает». Пришлось князю ждать другого случая. Он представился в 1645 г., когда в Томске скоропостижно скончался его старший брат и место первого томского воеводы освободилось. Тут уж Осип Щербатый не оплошал, сделал все, чтобы занять его место.

Прибыв в Томской город, он первым делом прибрал к рукам «колмацкий торг». Скупив через своих людей «малой ценой» мех иргизей (снежных барсов), соболей, «рыбий зуб», китайскую камку, «лутчих» коней, быков, коров, овец, он отправлял их в Енисейский, Красноярский и другие остроги на продажу «большой ценой». Для провоза товаров использовал «государевы подводы», пошлиной не облагаемые. Отбирал у служилых людей пушнину, силой менял плохих коней на добрых. Ясак с остяков, чулымских татар и алтайцев частично «брал на себя, мимо государевой казны». Завел на воеводском дворе дубление кож и винокурение. Вымучивал взятки у ямщиков, служилых и посадских людей. Крестьянам подгородной слободы вдруг увеличил размер казенной десятины, а потом за взятку в триста рублей, собранную с них «по раскладке», свою же «бездельную корысть» отменил.

Только в 1647 г. Осип Щербатый отправил в свое подмосковное имение два доверху набитых «добровольными подношениями» дощаника и полтора десятка скаковых коней. При этом мздоимцем он себя не считал. Корыстолюбие уживалось в нем с искренним желанием послужить отечеству, черствость с приступами великодушия, надменность с умением быстро и толково делать увлекшее его дело.

Таким делом стало для него строительство «города в городе», иными словами, кремля, или, говоря образно, детинца. В сентябре того же 1647 г. он получил из Сибирского приказа государево повеление перенести пострадавший от пожара в 1643 г. Томской город на новое место. В отличие от предшественников оно вызвало в нем прилив энергии. Щербатый представил, как из небольшого латаного-перелатаного города на Воскресенской горе вырастает просторный, величавый детинец. Пора наконец томским воеводам обзавестись своим кремлем, да таким, каких прежде на Сибири не бывало. Пора показать Москве и другим сибирским «управщикам» свое «досужество», отличиться на «живом деле».

Щербатый сразу понял, что отработками, разложенными на все трудоспособное население крепости, ему большое строительство не осилить. От разнородного толпища, оторванного на время от своих прямых обязанностей, толку мало. Тут нужна артель умельцев во главе с опытным градоделом, и артель немалая — сотни этак в полторы. А чтобы каждый из этой братчины трудился в полную силу, за старания ему следует положить такой оклад, какой ему раньше и не снился. К примеру, как у самого Щербатого — 17 рублей. Уж тогда древоделы от души расстараются, такой кремль изладят, каких и в сказках не бывает… За это им придется выплатить разом «полтретьи тысячи» (2500) рублей, а то и поболее. Откуда их взять?

А из карманов всего томского люда — вот откуда. Для этого всего-то и надо заменить строительную повинность денежными сборами. Так уже в некоторых «замосковских» уездах делается… Служилых людей в Томском городе 606 человек. Годовой оклад у них — пять тысяч. Половину смело можно забрать в зачет отработок. С жилецких и оброчных людей
(их 58 человек) второй годовой оброк стребовать. Да с пашенных крестьян (их 89 человек) на постройку города по девяносто две копейки с каждой десятины государевой пашни получить. Да из церковной казны запросить сколько получится. При таком раскладе денег должно хватить на все, еще и останется. Ведь и старания самого Щербатого тоже немалого вознаграждения требуют.

Первым делом воевода стал искать подходящего градодела. Атаманы указали на пешего казака Петрушу Терентьева. Дескать, мастер на все руки. Хоть и простоват с виду, и служака из него не ахти какой, а в плотницком деле куда как лучше других смыслит. Отец у него чистодеревщиком был, и он к зодческому делу с юных лет пристрастие имеет.

Переговорив с Терентьевым, воевода убедился, что тот и впрямь мастер хоть куда. Тут же велел ему собирать строительную артель. Неважно, будут ли это служилые, посадские, промышленные, гулящие, пашенные или ясачные люди, лишь бы они свое дело знали и готовы были потрудиться на строительстве детинца так, «как мера и красота им скажет».

Терентьев, всего за несколько дней превратившийся из Петруши в Петра, да еще и с отчеством, и рад стараться. В Томском городе он сто тридцать четыре плотника нанял, еще двадцать в Кузнецком остроге. Не откладывая дела в долгий ящик составили «поручную запись» (договор найма) и передали ее на хранение казачьему голове. А уже в октябре плотники под началом Петра Терентьева первые венцы будущего кремля в землю начали укладывать.

Город ахнул: мало воеводе Щербатому тех насилий и вымогательств, которые он со своими ушниками и шишиморами (доносчиками и мошенниками) над «простым народишком» творит, вздумал еще и детинец вопреки обычаю не «головами» служилых и прочих людей ставить, а за деньги. Обобрал всех до нитки, чтобы плотникам наперед оклады выдать. И какие оклады! Даже самые заслуженные атаманы таких не имеют. Плотников тоже «втихоря» пощипал. Без посулов (взяток) такие дела не делаются, но разве они об этом скажут?

Долго горожане обиды на Осипа Щербатого копили, а тут их прорвало: нет больше мочи его изгони терпеть. Не так он решил новый город ставить. Не на том месте, к которому большинство «грацких людей» вместе со вторым томским воеводой Ильей Бунаковым склоняются. Не в том виде, который им более привычен и менее затратен.

Щербатый и прежде со своим напарником не очень-то считался. Он — князь, а Бунаков всего-навсего мелкопоместный дворянчик с Вологодчины, вот пусть и знает свое место. Долгое время второй воевода мирился с таким к себе отношением, наконец и его прорвало. Воспользовавшись внезапной болезнью Щербатого, он распорядился венцы, которые плотницкая артель Терентьева успела уложить в основание детинца на Воскресенской горе, разобрать, а вопрос, как и где новый город ставить, вынести на всеобщее обсуждение. Оно покажет, кто прав.

Однако Щербатый отступать не привык. Напротив. Превозмогая нездоровье, он начал действовать. Не дожидаясь, когда Бунаков соберет заявленный им мирской сход, поспешил собрать у Троицкой церкви своих приспешников, да не как-нибудь, а с молебном и душеподъемными речами. Затем, опираясь на эти речи и этот молебен, велел Петру Терентьеву вновь приступить к строительству детинца — на том же самом месте, но теперь не в нарушение «земской правды», а «по совету с грацкими людьми» и по составленной ими «грацкой скаске».

В Соборном уложении тех лет (глава II, статья 22) сказано, что законное челобитие (жалоба) на насилие воевод не является «скопом и заговором»; право на него имеют ясачные, пашенные, посадские и служилые люди вплоть до детей боярских, а тем, кто будет представлять такое челобитие бунтом, следует учинять суровое наказание. Пользуясь этим правом, пашенные крестьяне Спасского и Томского подгородных полей в феврале 1648 г. решили бить челом о своих бедах государю Алексею Михайловичу. А отправлять челобитные через приказную избу положено. Мимо нее дороги на Москву нет. Вот и пришли они к первому воеводе. О том, как он их принял, повествует вторая челобитная, которую отправил месяцем позже в Москву по их «плачу» Илья Бунаков: «И мы, государь, сироты твои, от ево, князь Осиповы, изгони до конца обнищали и в съезжей избе тебе, государю, подали челобитную о своих нуждах и ему, князю Осипу, били челом. И он, князь Осип, тое челобитие принял, и вычел, и изодрал, и кинул под ноги, и учал топтать ногами. А нас, государь, сирот твоих, из съезжей избы велел вон выбить. И мы, государь, сироты твои, ему князь Осипу, били челом, чтоб отпустил от нас челобитчика по своих нужах, бити челом к тебе, к государю, к Москве. И он, князь Осип, тех наших челобитчиков к тебе, к государю, к Москве, не отпустил. А говорил так: “Я де здесь не Москва ли?”».

Во имя государя

А еще в Соборном уложении каждому давалось право на «государево слово и дело» против изменников, наносящих вред царскому имени и всему государству своими «зловредными деяниями». Этим правом и воспользовался бывший патриарший стольник Григорий Плещеев-Подрез, сосланный из Москвы за мошенническую игру в зернь, торговлю запрещенным «колмацким шаром» (табаком), «винишком и продажными жонками». В Томском городе он свои привычки не забыл, а еще больше погряз в «корысти и блуде». По требованию жилецких людей, обманутых Подрезом, Осип Щербатый «вкинул» его в тюрьму. А тот, зная, что недовольство томичей первым воеводой достигло точки кипения, решил объявить на него «государево слово и дело». Глядишь, своя вина, как с пострадавшего от «изгони и самодурства» князя Щербатого, с него и снимется.

Через одного из тюремных приставов Подрез передал на волю, что готов прилюдно выступить с «государевым заводным делом» на «воровского воеводу». И не где-нибудь, а непременно у приказной избы.

Весть об этом тотчас разнеслась по городу. И вот 12 апреля 1648 г. у съезжей избы стали собираться конные и пешие казаки, посадские и торговые люди не только из томской, но и из других сибирских крепостей.

А дальше, как отписали впоследствии государю очевидцы этих событий, «учинилось» вот что: «И воевода князь Осип Щербатой с товарищи послал к нему, Подрезу, денщиков, и велел ему быть к съезжей избе. И он прискакал на лошади и, скоча с лошади, прибежал на крыльцо. А воеводы в то время стояли на крыльце. И он, Подрез, ухватился за нож, хотел воеводу князя Осипа Щербатого резать. И наша братья, мы, холопи твои, отнели — не дали резать».

Поведение Подреза до крайности возбудило собравшихся на площади у съезжей избы. Сторонники князя Щербатого, видя, что они оказались в явном меньшинстве, «лаяли» проходимца Гришку Подреза «непригожими словами», но делали это с оглядкой, вполголоса. Противники князя, напротив, одобряли и подзуживали возмутителя спокойствия, забыв на время, что сами от Подреза еще недавно стонали. Ненависть к Щербатому ослепила их. Вовсе они перестали сдерживаться, когда Подрез начал обличать первого воеводу. Особенно казаки во главе с Васькой Мухосраном, прозванным столь «непригоже» за свой вздорный характер. Их поддержали дети боярские Федор Пущин (тот самый, что в 1632 г. ходил на Бию и Катунь казачий острожек ставить), Юрий Едловский, Михаил Яроцкий и Василий Ергольский, а также пятидесятник Иван Володимерец.

Сторонники князя Щербатого опишут впоследствии события этого дня весьма зримо: «Васка Мухосран, Фетка Пущин… с товарищи почали нас… бить ослопьем и усечками городовыми. И били перед съезжею избою нас… Васку Старкова, атаманишка казачья Ивашка Москвитина, да конных казаков десятника Поспела Михайлова».

Итог событиям того дня подводит еще одно свидетельство: «В Томском городе учинилась смута большая, воеводе князь Осипу Щербатого томский сын боярский Фетька Пущин да пятидесятник Ивашко Володимерец с товарищи своими скопом и заговором отказали и в съезжую избу ездить ему не велели. И ныне де воевода князь Осип Щербатый сидит от них в осаде, никуда з двора не ездит».

Власть в городе перешла ко второму томскому воеводе Илье Бунакову, дьяку Борису Патрикееву и мирскому кругу во главе с зачинщиками бунта. Приказную избу они тотчас перенесли из города на посад, в дом конного казака Девятки Халдеева, «взяли на себя» государевы погреба, посольский двор, таможню, тюрьму, аманатскую избу, все казацкие и посадские службы. Самых зловредных сторонников князя Щербатого во главе с Петром Сабанским (это он в 1633 г. первым вышел со своим отрядом к Телецкому озеру) в темницу упрятали. Повольничали и будет! Пусть посидят, пока государевы люди с лихоимствами первого воеводы разберутся. А чтобы все было по закону, постановили челобитчиков в Москву к государю Алексею Михайловичу отправить. Пусть знает, что «всех чинов томские люди» для того князя Осипа Щербатого от воеводства отстранили, чтобы он здесь не «государился», царское имя своими «неправдами» не пятнал. А если что-то не так сделалось, то пусть государь Алексей Михайлович не судит строго своих холопей, а поправит их великодушно, велит разобраться во всем по справедливости.

За челобитными от крестьянской общины, казачьего круга, посада, князьков и мурз одиннадцати ясачных волостей дело не стало. К ним решено было приложить извет (допросные речи) Григория Подреза и челобитную от имени томичей всех сословий «за их руками» (с подписью каждого). Собирать подписи отправили новых подьячих с казаками.

Обойдя посад, они и на Воскресенскую гору к строителям детинца завернули. Здесь кипела работа. Вот уже пять месяцев она не прекращалась ни на один день. Так поставил дело Петр Терентьев. Договор найма, отданный на хранение казачьему голове, не простая бумажка — это совесть мастеровых людей. Воеводы приходят и уходят, а сотворенное душой и даром Божиим долго еще будет людям служить, глаз радовать…

Глянув на башни и тарасные стены, которые плотники уже успели поставить, посыльные Бунакова и его советников поневоле замерли. Новые башни куда как выше и приглядней прежних. И стены не из отдельных срубов-городен составлены, а сплошным пряслом рублены. Нижняя половина бревнами забрана, верхняя открыта. На тарасы (ячейки) их поперечные перерубы делят. Те же городни получаются, но прочно между собой сцепленные. От этого у них и вид другой, более узорный и внушительный.

Полюбовавшись работой плотников, посыльные вспомнили, зачем пришли. Начали с уставщика артели Терентьева. Под общей челобитной он, пусть и нехотя, свою закорючку поставил, а под изветом Подреза поначалу отказывался. Уж очень Гришка человек негожий. Даже если он прав, рядом с ним быть не хочется. Однако под нажимом посыльных написал: «К сем воровским речам руку приложил». А надо было: «К сем расспросным речам…»

Те возмутились:

Да ты никак пособник Щербатого? Или умишком не тверд? Глянь, какую бумагу испортил.

Я не нарочно, — заоправдывался Терентьев. — Худенько пишу, вот и прошибся.

Сказал бы лучше: дружа князю, прошибся.

Я другое скажу, — огрызнулся градодел. — Коли князь плох, то и смятение, которое вокруг него поднялось, не лучше…

Слово за слово, и вот уже посыльные его на тюремный двор ведут, а тюремщик в кандалы, будто государственного преступника, заковывает.

Больше недели Терентьев в темнице просидел. Допрашивать его приходили холоп дьяка Патрикеева и новый подьячий. Ничтожные людишки. Пытками стращали, взятку в сто рублей вымогали и «правильную» подпись под изветом Гришки Подреза. Пришлось уступить, ведь, пока он в заклепе сидит, ставление детинца на Воскресенской горе не движется. Правда, взятку удалось уменьшить до пятидесяти семи рублей, зато на прощание «супостаты» Терентьева выпороли: дескать, пусть знает, какова новая власть.

Отлежавшись дома после тюремной порки, он вернулся к своим обязанностям. Плотники встретили его радостно: без уставщика дело застопорилось. Дожидаясь его, они решили ни к лагерю Бунакова — Пущина, ни к лагерю Щербатого — Сабанского не примыкать. Дело превыше всего!..

Тем временем мирской круг отправил в Москву своих челобитчиков во главе с Федором Пущиным и десятником Семеном Поломошным, а в Кузнецкий, Енисейский, Красноярский и Нарымский остроги послали грамоты тамошним казакам и пашенным крестьянам. В них говорилось: «Из Томскова города пошли бити челом праведному государю тридцать человек служивых людей, а пашенных два человека, оброшных два человека, и тотар два человека, а остяков восмь — бити челом на князь Осипа Ивановича Щербатова. И вам какая изгоня от ваших воевод, и вы бейте челом на них с советниками всеми государю. И будет вас не станет отпущать воевода бити челом государю и великому князю Алексею Михайловичу всеа Руси, и вы ссылайтеся на Томской город: есть в Томском городе государева грамота блаженные памяти царя государя и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии за веслою печатью, и та грамота указывает на Томский город и на пригоротки, и та грамота лежит у Богоявленья в казне у старосты. И будет какая изгоня от воевод, и вам бити челом государю всех чинов люди. И которые у нас в Томском ево советники бунтовали князь Осипу Ивановичю на весь город и на всех чинов людей, и тех ево советников миром перебили и в тюрму пересажали, Петра Сабанскова с товарищи, дватцать два человека. И будет вы ноне не поедите бить челом ко государю, и вам такова времени не дождатись, и детям вашим. И прочесть та грамотка на площади».

По меркам правительства, это был бунт, а по меркам тех, кто его возглавил, — глас народный. Не против государя они поднялись, а во имя государя, не бунтовать, а утраченный при «воровском воеводе» и его пособниках порядок навести.

И они стали его наводить, ни времени, ни сил, ни себя не жалея.

Много вопросов разом встало перед мирским кругом. Ну как, например, с плотницкой артелью Петра Терентьева быть? Распустить, а на ее место, как прежде, отработчиков согнать? Поздно. Деньги за работу древоделам вперед уплачены, и детинец на Воскресенской горе наполовину срублен, да такой, что любо-дорого посмотреть — шапка сама с головы падает, когда на него любуешься. Отработчики так сделать не сумеют. С другой стороны, служилых людей, с которых жалованье за минувший год на поставление детинца Щербатый удержал, нельзя обижать. Челобитчикам, посланным в Москву, оно из городской и церковной казны уже выдано. Остальным придется недодачу за счет животов (имущества), взятого при аресте у князя и его прихлебателей, восполнять. Долг платежом красен. За ними на очереди пашенные крестьяне, жилецкие и оброчные люди. Они от найма плотников куда меньше пострадали, но и они правды мирской ждут.

Другая беда — воровская перекупка хлеба нарымскими и прочими торговцами, завышение цен на муку и овощи. Распустил Щербатый своих заворуев — дальше некуда. Пора им укорот дать, чтобы низы от вечных поборов хоть немного вздохнули.

По жалобам крестьян на место приказчика Василия Старкова, хапуги и притеснителя, мирской круг поставил двух выборных казаков, сократил размер десятинной пашни, отменил многие «изделья» и повинности посадских и ясачных людей, стал наводить порядок на «колмацком торге».

А в городе мирской круг караулы спешно усилил, прежде всего у дворов Щербатого и Сабанского, у зелейного (порохового) погреба, пушных, соляных и хлебных складов, а в предместье послал дополнительные заставы и сторожевые разъезды. Им велено «беглых, торговых, и промышленных, и гулящих людей, и рыбных ловцов с неводы и з сетми асматривать, чтоб ис Томского города без отпуску и без проезжих и без воеводские печати нихто не проезживал».

Не стали на этот раз новые городские власти томичей на службу в енисейские земли и на реку Лену отправлять, выдали «подгородным» крестьянам и посадским людям пищали, чтобы в случае нападения им было чем обороняться, отправили в Тобольск за хлебным и денежным жалованьем несколько дощаников, а в Москву собранную с ясачных людей пушнину и еще немало дельных текущих распоряжений сделали…

По душе томичам пришлись такие перемены. По-другому стали они смотреть на казацких вожаков, в том числе на Ваську Мухосрана. Оказалось, не такой уж он никудышный, как считалось прежде. Быстрый, смекалистый, за любое дело берется с охотой. И сапожник отменный. Всем, у кого обувка прохудилась, задаром ее починивает. Оттого и появилось у него второе, «человеческое» имя — Васька Сапожник.

А вот к Бунакову уважения не прибавилось. Он хоть и первый воевода теперь, но очень уж несамостоятельный. Делает все, как «мирские советники» ему скажут, но с оглядкой, с оговорками, боязливо. Вестей из Москвы от Федора Пущина ждет, чтоб под то решение подстроиться, которое там вынесут.

А Петр Терентьев не стал ждать. Составил он, как и намеревался, явку (жалобу) на тех, кто его под изветом Подреза и общей челобитной государю заставил руку приложить, а после в тюрьме «без дела» держал, из-за чего работы на ставлении детинца более недели не велись. Про взятку людям дьяка Патрикеева тоже написал, просил взыскать с них 57 рублей, когда «дело откроется».

Вместе со своим артельщиком явку подписали плотники Лука Пичугин и Петр Путимцев. Один ее список (копию) они передали на хранение в Благовещенскую церковь, другой — находящемуся под домашним арестом князю Щербатому, чтобы тот переправил ее в Москву. Но явка попала в руки Бунакова. Пичугину было назначено «с полтораста ударов да семь стрясок» и «три стряски» Терентьеву. Что это было за наказание, в документах не сказано, но, судя по тому, что после него градодел долго «обмогался», оно было весьма жестоким.

Однако и на этот раз, «одыбавшись» после пытки, Терентьев поспешил на Воскресенскую гору. В июле же скоропостижно скончался обидчик Терентьева и Пичугина дьяк Борис Патрикеев. Плотники восприняли это как возмездие за свои муки.

«Стоять всем заодно»

Глубокой осенью, когда плотницкой артели Петра Терентьева только и осталось бойницы «на городовых воротах, на притворах и на стенах» детинца прорубить, стали приходить на Томь поразительные вести. Если верить им, то в Московском государстве «учинилось от стрельцов и от черных людей большая шатость, и многих государевых бояр, и окольничих, и думных дьяков, дворян московских и стольников, и стряпчих побили и домы их разграбили… И на Москве де государь сам выходил на Лобное место, упрашивал у черни чтоб ево ближнего боярина Бориса Морозова не убили. И для тово ево, Бориса Морозова, велел сослать на Белоозеро».

Следом пришли вести, которых в Томском городе особенно ждали. «А как де приехали к Москве челобитчики, Федька Пущин с товарыщи, в самое смятение, как всколыбалася чернь на бояр, и их де, Федьку Пущина с товарыщи, роспрашивал государь сам и жаловал де их сукнами да дорогами, и дано де им государево жалованье, корм большой и выход».

Возликовали томские низы. Значит, не только они на своих заворуев ополчились, но и Москва, и Великий Устюг, и Чердынь, и Соликамск и другие российские города, а в Сибири Нарым «встрепенулся». До того дело дошло, что сам царь Алексей Михайлович на Лобное место вышел и правду обиженного люда признал. Коли он любимого своего боярина Морозова не пожалел, то за князя Щербатого и вовсе держаться не будет. Пора «воровскому воеводе» в ссылку собираться, ох пора! Неповадно ему там кричать будет, что томские казаки «хотят Дон заводить вверх по Оби-реке и вверх Бии и Катуни». Они его уже здесь завели…

Однако рано обнадежились сторонники мирского круга. Сделав немало уступок по жалобам томичей, касавшихся жалованья, отработок, пошлин и других подобных вопросов, Сибирский приказ прислал с Федором Пущиным распоряжение: назначить новыми томскими воеводами князя Михаила Волынского и Богдана Коковинского, а до их прибытия, забыв все распри и самовольства, «досиживать» Осипу Щербатому в товарищах с Ильей Бунаковым. Любая попытка воспротивиться этому решению будет строго наказана.

Понимая, что возвращение во власть Осипа Щербатого может встретить сопротивление мирского круга, составители государева указа вписали в него еще несколько пунктов. Речь в них шла о том, что по требованию служилых и градских людей суд над Щербатым непременно состоится. Предварительное следствие приказано провести новым воеводам. Иски собрать и отправить для сохранности в Тобольск, Григория Подреза арестовать, Петра Сабанского и других, задержанных «по дурости» Бунакова, освободить. Все должно быть по закону, коли они «во имя государя» поднялись.

И снова томский люд «всколыбался». Как писано в одной из челобитных того времени: «Илья Бунаков и многие томские казаки, выслушав тот твой государев указ, тому твоему государеву указу учинились ослушны: сказали, что де им у нас, холопей твоих, у Оски, под судом никакими мерами не быть, а быть у них начальным человеком Илье Бунакову; а Петра де Сабанъскова с товарыщи ис тюрмы им не выпускать, побьют де ево, Петра Собанскова с товарыщи, до смерти и в воду помечают; а Григорья де Подреза Плещеева в тюрму они посадить не дадут… и старую приказную избу не распечатают».

Федор Пущин и другие челобитчики, ездившие с ним в Москву, вернулись в Томской город в апреле 1649 г., а уже в июне вновь отправились к государю. Следом, «по тому же делу», поспешили семь казаков во главе с десятником Аггеем Чижовым. Они везли челобитную, которую нельзя не процитировать: «Как, государь, изначала после Ермакова взятья Сибирь стала и твои государевы многие сибирские городы и Томской город поставлен и прежде, государь, Томсково и в Томском городе отцы наши и братья и мы, холопи и сироты твои, и детишка наши служили бывшим государям царям… лет по тридцати и по сороку и по пятидесть и больше… И многие, государь, городы и остроги в Сибири после Ермакова взятья поставили своими головами и многия немирные орды под твою царьскую высокую руку приводили и твое государево царево крестное целованье исполняли… А ныне, государь, мы, холопи и сироты твои, не ведаем, за какую нашу вину и прослугу он, князь Осип… с своими с советники с Петром Сабанским с товарыщи, умышляючи своими заводными умыслы, завели и писали к тебе, государю, на нас, холопей и сирот твоих, многое воровство и измену и многие воровские затейные статьи… А прослуги, государь и измены и шатости никакие в нас преж сего не бывало. Да и впредь, государь, мы, холопи и сироты твои… рады служить и прямити своими головами… Возри, государь, помазанник божий, своим праведным милосердием, вели, государь, нас, холопей и сирот твоих, от ево, князь Осиповы, изгони и насильства оборонить».

Прежде всего, эта челобитная дает почувствовать гордость томских служилых людей за дела отцов своих, соратников и последователей атамана Ермака, преданность отчизне, которая благодаря и их трудам продолжала «прирастать Сибирью». Однако есть в этой грамоте не менее важный подтекст. Томичи знали, что Ермак со своей дружиной «самовольно» перешел Уральские горы и «стряхнул» Кучум-хана с Сибирского царства, которое тот захватил уже после того, как оно стало «за спину Москвы». Иван Грозный тогда это «самовольство» Ермаку простил. Так неужели Алексей Михайлович не простит томичам смещение князя Щербатого, который повел себя не лучше коварного Кучума?..

Увы, до царя эта челобитная так и не дошла, хотя в его руках и побывала. О том, как это случилось, повествует рассказ одного из участников тех событий: «И назавтре был ход праведному государю к Михаилу архангелу, и подал челобитную государю на Красном крыльце Кузьма Мухостран (брат Васьки Мухосрана-Сапожника) и бил челом государю изустно. И тут боярин Алексей Никитич Трубецкой (глава Сибирского приказа) за то воскручинился, велел ево, Кузьму, взять стрельцам, да свесть в тюрму, да и всех нас за то велел в тюрму посадить. И мы ныне сидим в темнице, посажены в Дмитриевскую суботу (20 октября 1649 года), помираем голодной смертью, а житью своему конца не ведаем».

Откуда им было знать, что уже восьмого августа в Томской город прибыли новые воеводы и, приняв по росписи город и острог у своих предшественников, отпустили Осипа Щербатого «к Москве»? (Шестнадцать месяцев провел он в домашнем заточении.) Не могли они знать и того, что на сей раз Илья Бунаков подчинился воле Сибирского приказа и этим противопоставил себя мирскому кругу, что в Москву уже ушло сообщение о том, что за прежнее неповиновение он бит на тюремном дворе кнутом. На самом деле заменивший его на посту второго воеводы Богдан Коковинский (его сестра была замужем за братом Бунакова) велел поднять свояка на козлы и «бить притворно»…

Следствию и сыску по делу о злоупотреблениях Осипа Щербатого и правда был дан ход, но длились они так долго и вяло, так хитроумно, что на судьбе князя никак не отразились. Уже вскоре он попал в свиту царя, затем был назначен головой государева полка, еще позже получил думный чин окольничего, возглавлял кремлевский гарнизон, а под конец жизни стал первым воеводой Архангельска.

Это и понятно. Своих людей любая власть старается не сдавать: ей ведь надежная опора нужна. Однако, судя по всему, Осип Щербатый отличался не только алчностью, но и творческим честолюбием, редкостной энергией и государственной сметкой. Подтверждение тому — его послужной список и томский детинец, возведенный во многом его стараниями. Князь заслуженно гордился им. Сообщив в Москву в октябре 1648 г., что новый город с божией помощью поставлен, он не удержался и добавил: «И такова, государь, города образцом в Сибири… нет».

О том, как выглядел томский кремль, сегодня можно судить только по археологическим раскопкам на Воскресенской горе да по картинам художников И. Х. Берхана и И. В. Люрсениуса, участников Второй Камчатской экспедиции. Но то, что это было великолепное по мастерству замысла, качеству работы и воплощению сооружение, следует из «Описания Томского уезда», которое в 1734 г. составил знаменитый историк и путешественник Герард Миллер. По его мнению, при небольшом ремонте эти укрепления могли бы и дальше «выполнять свое назначение». Так оно и случилось. Томский детинец прослужил еще полвека.

Благополучно сложилась и судьба Ильи Бунакова. Во время войны с Польшей он служил в государевом полку, начальником которого одно время был его «супротивник» князь Щербатый. Помирились они или нет, история умалчивает.

Григорий Подрез в прежнем чине сына боярского был отправлен служить в Якутский острог, но «за оскорбление памяти государя Ивана Грозного и похвальные высказывания в адрес поляков» вскоре разжалован в рядовые казаки и переведен в Ангарский острожек. Оттуда сослан в Енисейск, где и окончил жизнь в тюремном «заклепе».

Что касается «мирских советников» Бунакова и самых деятельных участников томского бунта, то многие из них в ходе следствия и сыска на князя Щербатого были признаны виновными, «биты на козле и в провотку кнутом нещадно».

А плотницкая артель градодела Петра Терентьева до новой «государевой надобности» растворилась среди казаков и стрельцов, посадников и пашенных крестьян, ясачных и гулящих людей. Их дело простое — «чудеса заживо творить». Чаще всего безымянно.

Державцы

Сосновский острог в Среднем Притомье выпало ставить вчерашним друзьям-недругам Дмитрию Копылову и Юрию Едловскому.

С атаманом Копыловым в этом повествовании мы уже встречались. Это его отряд в 1638 г. срубил на Алдан-реке Бутальский острожек. Это его соначальник Иван Москвитин со товарищи год спустя разведал путь к Охотскому морю. К этому следует добавить, что был Копылов не только отважным землепроходцем и умелым строителем, но и опытным дипломатом. Как посол Томского стола побывал на Алтае и в «Братской землице» (Бурятии), у Алтын-хана монгольского и «Богдойского царя» (Даурия).

Немало похвального можно сказать и о Юрии Едловском. Сын ссыльного казака «литовского списка», службу свою он начинал в Томском городе. Отличился во многих ближних и дальних походах. Основал в Притомье пашенное село Иткаринское. В одной из челобитных, писанных его рукой, читаем: «Досяг тех мест, где преж меня никто не бывал… Ходил з добром, а не с войною и не з боем». Так вот и вышел в пятидесятники. А затем, в одно с Копыловым время, чин сына боярского получил, иными словами, попал в сословие мелких служилых дворян. Так бы и служить им рука об руку, если бы Осип Щербатый не восстановил против себя томских людей всех сословий, а те ему «от государских дел» не отказали. Копылов не раздумывая поддержал опального князя, скорее всего, по пословице: кому служу, тому и дружу. А Едловский, воспитаный в духе западного свободомыслия, встал на сторону мирского круга.

Началось долгое и ожесточенное противостояние, не раз сопровождавшееся насилием. То Копылов был жестоко сечен на козле восставшими, а его семейство подверглось грабежу и разбою. То Едловского «били насмерть обухами, и буловами, и кистенями, и ослопы, и переломали у него руки и ноги, и голову испроломили, и бороду всю выдрали и покинули замертво». После этого он «одет был овчиною сырою недели з две, едва излечили».

Можно себе представить, какой след в душах вчерашних сподвижников те драматические события и лукавый царский суд оставили. Несколько лет Копылов и Едловский стороной друг друга обходили, благо службы у них все больше дальние, между собой мало связанные. Но время и не такие раны залечивает.

Как-то раз получил Копылов задание: место для новой государевой пашни в Притомье сыскать и «крестьянский острог» близ нее поставить. Население Сибири на глазах росло. Его кормить надо. Житейские заботы здесь заметно потеснили военные. А казак по натуре не только воин, но еще и земледелец. Такое задание ему не в тягость, а в радость.

Вот и возревновал Едловский: почему не на него выбор пал? Чем он хуже? Да если на то пошло, он хоть сейчас готов наилучший участок для хлебного острога и государевой пашни указать: на правом берегу Томи, там, где речка Сосновка в нее впадает. Берег в этом месте крутой, высокий, земли тучные, строевого леса вволю. Лет тридцать назад томский сын боярский Петр Сабанский там сторожевую станицу устроил, да не прижилась она, осталась в стороне от набитой дороги в кузнецкие земли. Ныне это глухой угол. А зря. Стоит приложить к нему руки, и превратится он в богатейшую житницу.

Мириться — не ссориться. Тут и одной улыбки может хватить, доброго слова, сокровенного воспоминания. У Копылова с Едловским и того, и другого, и третьего, слава богу, хватило. К октябрю вскинули томские казаки под их началом многоугольный Сосновский острог1 с тремя дозорными башнями. Внутри срубили шатровую Спасскую церковь, государевы амбары и погреба поделали, жилые клети для казаков, а все остальное:
двор приказчика, судную избу, дворы для земледельцев — вынесли за охранный частокол. Этим «крестьянский острог» от прочих и отличается. С одной стороны, это военная крепость, с другой — обычная пашенная слобода.

В следующем, 1657 г., скорее всего вновь под началом Копылова и Едловского, на границе Томского и Кузнецкого уездов был сооружен Верхотомский острог2. Название его красноречиво: Верхотомский — то есть поставленный выше по Томи.

Поначалу Верхотомский острог был военной крепостью с четырьмя угловыми башнями и одной проездной воротной. Главным его назначением было защищать нижнее Притомье от набегов кыргызов, черных калмыков и казахской орды. Но со временем и он превратился сначала в «крестьянский острог», а затем в обычное пашенное село. Об этом говорят вынесенные за его стены Воскресенская церковь и дворы верхотомских земледельцев.

В отличие от Юрия Едловского его товарищ по мирскому кругу сын боярский Федор Пущин вместе с другими зачинщиками томского бунта был сослан в Якутск. С его именем связано основание первого русского поселения в Приамурье — Аргунского зимовья3, поставленного в устье реки Маритки, впадающей в полноводную Аргунь.

Четверть века спустя на месте сожженного князем Гантимуром зимовья отряд другого «выученика» Томского города сына боярского Игната Милованова срубил Аргунский острог. Возле него была заложена государева пашня, а затем найдены залежи серебряной руды.

Об Игнате Милованове следует сказать особо. В Томске он прослужил более десяти лет. Служил бы и дальше, если бы енисейский воевода Афанасий Пашков не получил из Москвы приказ набрать четыре сотни казаков и стрельцов из Томска, Тобольска, Тюмени, Березова, Енисейска и отправиться с ними осваивать «задальнее» Приамурье. Давно мечтал Милованов попасть в неведомую страну Даурию, а тут подходящий случай выпал. Вот и напросился он вместе с товарищем своим Иваном Поршенинниковым в отряд к Пашкову. Слышал, что человек это смелый, деятельный, бывалый, огни и воды прошел — с таким не пропадешь. Правда, нравом крут, поозоровать любит, то бишь власть свою показать, но на то он и поставлен, чтобы порядок при нем неукоснительно соблюдался.

А еще Пашков получил указание сопроводить «во глубь Сибири» высланного сначала в Тобольск, а затем в Енисейск опального протопопа Аввакума Петрова с семьей. Благодаря «Житию» этого великого бунтаря и другим историческим документам мы имеем возможность в полной мере прочувствовать, как труден был путь отряда Пашкова в страну Даурию.

На сорока дощаниках поднялся он по Верхней Тунгуске (так называлось тогда нижнее течение реки Ангары) до Братского острога и, перезимовав там, отправился дальше через озеро Байкал по Селенге и реке Хилоку до Иргень-озера. Там на водоразделе рек Ингоды и Хилока вместо разоренного тунгусами русского зимовья Пашков велел казакам срубить Иргенский острог и, оставив в нем десять «годовальщиков», двинулся по реке Ингоде до Телембинских озер. На берегу реки Конды, берущей начало в одном из них, отряд Пашкова соорудил еще один острожек — Телембинский, «кругом в 32 сажени», с часовней на воротной башне, домом приказчика и жильем для «годовальщиков». Третий острог поставлен был на левом берегу реки Шилки за версту до устья реки Нерчи. По ней он и стал называться Нерчинским острогом. Игнат Милованов был в ту пору одним из десятников томских казаков.

Трудности похода и строительства трех острогов усугубили самодурство Пашкова. Не умея удержать своих подчиненных в повиновении заботой, доброжелательным отношением, собственным примером, он истязал их бесконечными придирками и жестокими наказаниями. А тут в его власти оказался еще и беззащитный Аввакум с многочисленным семейством. Появилась возможность за все свои дорожные неудачи отыграться на них. Вот лишь небольшой отрывок из «Жития протопопа Аввакума», дающий представление о том, в каких условиях строились остроги: «Лес гнали хоромный и городовой. Стало нечева есть, люди учали с голоду мереть и от работныя водяные бродни. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска, люди голодные: лишо станут мучить — ано и умрет! Ох, времени тому! Не знаю, как ум у него (Пашкова) отступился. <…> Все люди с голоду поморил, никуды не отпускал промышлять, — осталось небольшое место; по степям скитающиеся и по полям, траву и коренье копали, а мыс ними же… И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех. <…> Но помогала нам по Христе болярыня, воеводская сноха, Евдокея Кириловна, да жена ево, Афонасьева Фекла Симеоновна: оне нам от смерти голодной тайно давали отраду, без ведома ево, — иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, колько сойдется, четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и у куров корму из корыта нагребет».

Семь лет довелось томичам и другим западносибирским казакам бок о бок провести с Аввакумом Петровым. В походе он варил для них кашу, лечил заботой и добрым словом. Испытывая силу его воли, воевода Пашков заставлял протопопа вместе с другими послужильцами переволакивать по обмелевшим студеным рекам громоздкие дощаники, а зимой с малолетними сыновьями тащить по глубокому снегу тяжело нагруженные нарты, валить и сплавлять лес для строительства острогов, промышлять «для пропитания» зверя, птицу и рыбу, делать еще много других разных дел, зачастую ненужных, издевательских.

Протопоп стоически переносил выпавшие на его долю мучения и только однажды не выдержал. «Владычице, — взмолился он, — уйми дурака твово Пашкова!»

За что тут же был наказан.

Опомнился Пашков лишь после того, как тяжело заболел его внук Симеон. Принесли младенца в холодное сырое зимовье занедужившего по весне Аввакума: лечи! Тот с трудом встал, надел епитрахиль, священным маслом Симеона помазал и начал молитвы нашептывать. И так он был в них горяч и чистосердечен, что «робенок, дал бог, опять здоров стал». Узнав об этом, Пашков низко поклонился протопопу и сказал: «Спаси бог! отечески творишь, не помнишь нашева зла».

Свое противоборство с воеводой Пашковым протопоп Аввакум оценил весьма своеобразно: «Семь лет он меня мучил или я ево — не знаю; бог разберет в день века».

Получив дозволение вернуться на Русь, протопоп Аввакум забрал с собой старых, больных и раненых — сколько уместилось на выделенном ему дощанике. А еще прихватил дрянного человечишку Василия, который при Пашкове, по словам Аввакума, «на людей ябедничал и крови проливал и моея головы искал; в ыную пору, бивше меня, на кол было посадил, да еще бог сохранил! А после Пашкова хотели ево казаки до смерти убить. И я, выпрося у них Христа ради, а прикащику выкуп дав, на Русь его вывез, от смерти к животу, — пускай ево, беднова! — либо покаятся о гресех своих. Да и другова такова же увез замотая… Ано за ним погоня! Деть стало негде. Я — су, — простите! — своровал: спрятал ево, положа на дно в судне… Каково вам кажется? не велико ли мое согрешение?.. Судите же так, чтоб нас Христос не стал судить на страшном суде сего дела».

Следом и воеводе Пашкову «перемена пришла». Но его отъезд вызвал у казаков всеобщую радость. Наконец-то! Как заметил в своем «Житие» Аввакум: «Он в дощениках со оружием и с людьми плыл, а слышал я — едучи, от иноземцев дрожали и боялись».

Вскоре после отъезда Пашкова Нерчинский острог из-за частых наводнений пришлось перенести в устье реки Нерчи. На этот раз он строился продуманно, без спешки. Сначала казаки-древоделы острожным частоколом береговой уступ длиной в 85, шириной в 70 саженей обнесли. Укрепили его наугольными и проездной башнями. Внутри поставили воеводский двор с необходимыми службами, снаружи — Воскресенскую церковь и дворы для земледельцев.

Наилучшим образом на этом строительстве показали себя Игнат Милованов и Иван Поршенинников. Под началом Игната Милованова была заложена первая государева пашня возле Нерчинского острога. А когда Нерчинск стал уездным центром русской Даурии, именно Милованов возглавил первое русское посольство в Китай. Затем, уже в Нерчинске, в чине сына боярского, он подписал первый мирный договор с Китаем. Еще позже — продолжил дело опального земляка-томича Федора Пущина — построил на месте сожженного зимовья Аргунский острог. Еще один острог он намеревался поставить на том примерно месте, где стоит нынешний город Благовещенск. Но преклонный возраст и нездоровье помешали осуществить задуманное.

А Ивана Поршенинникова судьба из Даурии в Енисейский острог забросила, затем в Селенгинский. К тому времени острог этот заметно обветшал, покосился, огнил. Вот и взялся Поршенинников строить его заново. «Стоячий частокол» в одно бревно заменил рубленными в две стены «тарасами». В сторожевых башнях, крепящих четырехугольный палисад, велел сделать два ряда бойниц. Воротную башню с часовней поместил со стороны реки Селенги. Спасо-Воскресенскую церковь и жилые постройки вынес за острожные стены. Рядом с острогом Поршенинников заложил государеву пашню. Несколько лет он был здесь приказчиком. По тем временам это был не только распорядитель пашенных крестьян, но и сборщик пошлин и ясака, блюститель порядка. А поскольку первый торговый путь в Китай через Кяхту, Ургу и пустыню Гоби проложил тоже Иван Поршенинников, уважение к нему было полным и всеобщим.

«Томичи руки приложили»

А теперь вернемся в Томское Приобье. Вслед за Сосновским и Верхотомским острогами на высоком крутом берегу Оби, там, где в нее впадает река Уртам, томские казаки срубили очередной, на этот раз пограничный острог — Уртамский4.

Место это выбрано было не случайно. Еще в начале XVII в. кочевые калмыки устроили здесь удобный перевоз для своих стад и грузов. Позже к ним присоединились торговые бухарцы. Вот Сибирский приказ и решил взять его «под свой догляд». В 1684 г. «именем государя» в Томск было послано соответствующее распоряжение.

Ставить Уртамский острог выпало Юрию Соболевскому, в прошлом жолнеру (солдату) Речи Посполитой. «Иманный» в одном из многочисленных сражений с Россией, он вместе с другими пленными был отправлен в Москву. Там принял православную веру и, присягнув на верность русскому оружию, получил назначение в Томск казаком литовского списка. За тридцать лет добросовестной службы удостоился чина томского сына боярского (чины давались тогда непременно с привязкой к месту службы).

О том, как именно уртамские казаки осуществляли «догляд» на калмыцко-бухарском перевозе, сведений не сохранилось, зато точно известно, что первыми жителями Уртамского острога стали тридцать четыре крестьянские семьи. Скорее всего, они и помогали немногочисленному отряду Соболевского построить не только сам острог с двумя дозорными башнями, съезжей избой и домом приказчика, но и Вознесенскую церковь. А весной следующего года распахали возле острога «государево хлебное поле». Так вот и стал пограничный острог «крестьянским».

Двенадцать лет спустя казаки из отряда другого томского служилого «литвина» Степана Тупальского в восьми верстах от переправы через реку Каштак у подножья безымянной горы в Кузнецких землях наткнулись на россыпь серых, ничем не примечательных камней. В другой раз они бы на них и внимания не обратили, но тут один из казаков всполошился:

Стой, братцы! А ну как это серебряная руда?! Ей-богу, похоже.

Тебе-то откуда знать?

Родитель мой рудознатцем был — вот откуда. И я с ним, бывало, хаживал.

Что бывало, то пропало, — заухмылялись казаки, но тут же посерьезнели. — Однако приглядеться не мешает. А вдруг твоя правда? Серебро — дело не шутейное.

Сын рудознатца поднял с земли несколько серых осколков и стал их дотошно осматривать. Потом тяжело вздохнул:

Вроде она… Но без плавки трудно сказать. Кабы кузнеца с горном найти, другое дело.

Кузнеца нашли в пашенной слободе у реки Тисуль, в которую Каштак впадает. Измельчив камни, тот растопил их в выварной печи и подтвердил, что серебро в них и впрямь есть.

Степан Тупальский сразу сообразил, какая удача ему выпала. Тем же часом он наладил в Томской город посыльных с образцами каштацкой руды. Часть из них велел передать воеводам, другую — своему отцу, Юрию Тупальскому. Он хоть и в отставке, но влияние имеет немалое, торговыми и промышленными делами успешно кормится. Уж он-то сообразит, как находку в Кузнецких землях к своей пользе повернуть.

В отличие от Юрия Соболевского Юрий Тупальский (настоящее его имя — Горий) добровольно «отъехал» в Россию. Потому и начал свою службу не рядовым казаком, а воеводой Галича. Затем был переведен в Сибирь на более скромную должность — томского сына боярского. Однако и тут не затерялся. Послужильцы «иноземного списка» признали его старшим в своем кругу. А там и сыновья Гория в возраст вошли, вслед за отцом чин детей боярских получили, стали ему надежной опорой. Кроме того, ближайшим приятелем Гория Тупальского числился торговый грек Христиан Левандиан, имевший хоромы в подгородном посаде и три лавки на гостином дворе. Однако мало кто знал, что, прежде чем попасть в Томск, Левандиан был известным мастером-серебряником в Ярославле. Как он в Сибири оказался, история умалчивает. Зато все дальнейшие события без труда в общую картину складываются.

Строить Каштацкий острог5 выпало, конечно же, Степану Тупальскому и его младшим братьям, а налаживать добычу серебряной руды греку Левандиану. Одна из четырех башен этой небольшой частокольной крепости стала его избой-горенкой. Напротив нее разместилась кузня для плавки руды и полуземлянки для «заводских трудников». Чуть дальше столпились избы служилых людей, казенные амбары и погреба. Воротную башню украсила часовня в честь Трех Святителей. Приказная изба уместилась в третьей сторожевой башне. А для помывочных бань места в остроге не хватило. Пришлось срубить их на берегу реки Каштака…

Тут у читателей может возникнуть вопрос: почему река в Кемеровской области и один из исторических холмов в Томске называются одинаково — Каштак? Да потому, что тюркское слово каш имеет несколько значений. В одном случае это высокий плоский берег, без деревьев и кустарников, в другом — гора, место кочевья, пастбище. Каштак в Томске и был в свое время такой горой. Снег зимой с нее выдували северные ветры. Трава, ушедшая под снег, обнажалась. Вот татары-эуштинцы и пригоняли сюда пастись лошадей. А в названии реки, близ которой угнездился Каштацкий острог, подчеркивались прежде всего особенности ее берегов.

Увы, рудник просуществовал здесь недолго. Чем глубже становились шахты, тем меньше они давали серебра. Весной их заливали талые воды, осенью — обильные дожди. Не выдержав надсадной работы, рудокопы и плавильщики то и дело сбегали. Пришлось серебряные выработки забросить. Вместе с ними угас и «заводской» Каштацкий острог. Но не угасла память о том, что и к нему, как свидетельствуют летописцы, «томичи руки приложили».

Следующий острог они поставили на правом притоке Оби — реке Умреве. По ней проходила тогда южная граница Томского уезда.

Тюркское слово умрева означает «низина». Уже в самом названии хорошо просматривается эта неспешная, умиротворенно текущая по сибирским просторам луговая река, а вдоль нее низменные земли, как нельзя лучше подходящие для хлебопашества. Проточив высокий берег Оби, Умрева растворяется в ее темно-серых водах.

В 1703 г. чуть выше устья Умревы отряд томских казаков под началом сына боярского Алексея Кругликова срубил Умревинский острог6. В отличие от Уртамского он имел три дозорные башни, а его Трехсвятительская церковь была встроена в переднюю стену четырехугольного острожного палисада. Но так же, как и Уртамскому, ему суждено было стать «крестьянским» острогом.

А томский сын боярский Алексей Кругликов, отличившийся во многих походах и сражениях с немирными кыргызами, стал его приказчиком. Он провел здесь первую перепись местного и пришлого населения. Собранные им и его «грамотеями» сведения помогли очертить границы Умревинского стана, еще одной западносибирской волости.

В шести верстах от устья реки Чаус, тоже впадающей в Обь, проходил в то время набирающий силу Сибирский тракт. Он связывал Московское государство с Зауральем и рядом восточных стран, а сибирские крепости между собой и соляными Бурлинскими озерами. Как и на большинстве других торгово-перевалочных трактов, порядка здесь не было. То разбойная ватага засаду устроит, то кочевые племена набегут. Охотников до легкой поживы везде хватало. Вот и решили томские управители на месте деревеньки, незадолго до этого основанной отставным казаком Ивашкой Анисимовым, заслоном от набежчиков и воровских людишек Чаусский острог7 поставить.

Кому поручить это ответственное дело, долго не раздумывали. Ну конечно же Дмитрию Лаврентьеву. Его отец Иван Большой Томской город чуть ли не с пеленок помнит. Он в приказной избе службу подьячим начинал, а к зрелым годам в дворяне выбился. Дмитрий же приказчиком Мелесского острога на реке Чулыме успел себя показать. Под его началом тамошние казаки не одну осаду енисейских кыргызов выдержали. Много у него и других заслуг, не только военных, но и строительных.

Лаврентьев и его казаки постарались на совесть. Отмерив пятьдесят саженей в длину и тридцать в ширину, поставили четыре глухие наугольные башни да «две башни с передними и задними проезжими воротами и три запускные решетки», а между ними заплот «рубленный в две стены с преградами и покрыт весь тесом». С особым старанием «собрали» казаки съезжую избу и жилье для приказчика. Не дом получился, а воеводские хоромы. Видать, знал Лаврентьев, что он управлять острогом и останется.

Так оно и случилось.

Уже через год возле острожных стен загудела пчелиным ульем Чаусская пашенная слобода. Первые дворы здесь поставили томские казаки. К ним стали подселяться крестьяне с реки Ишима, охотники на пушного зверя, гулящие, ссыльные, торговые и ремесленные люди. Работы всем хватало. Земли вокруг плодородные, начальство подходящее, а краше Ильинской церкви за сотни верст не сыскать. Кто по Сибирскому тракту едет, непременно помолиться к ней завернет.

Но самое примечательное в этой истории то, что Чаусский острог, построенный как военная крепость, за сорок с лишним лет о своем прямом предназначении так ни разу и не вспомнил. Нужды не было. Большинство проблем, раздиравших прежде многоплеменную и многонациональную Сибирь, стало возможным решать не силой, а мирными переговорами. Вот надобность в острожных укреплениях и отпала. Построенные наскоро, из непросушенного леса, они стали огнивать, рушиться, уступая место поселениям городского и деревенского типа.

Начался новый этап, не менее сложный и ответственный. Но прежде чем проститься с XVII веком, вспомним, что за сто минувших лет здесь сооружено восемьдесят восемь городов и острогов. Назначение у всех поначалу было одинаковое — военные крепости. Однако позже их стали различать и по другим признакам. Те, что поставлены у пашенных слобод, попали в разряд «крестьянских», те, что на пограничной и таможенной линии — в число «засечных». А были еще «заводские» и «торговые». Строительство каждого шестого из них напрямую связано с Томском, его начальными и рядовыми служилыми людьми, с его историей.

Томск многоликий

Правый берег Томи то поднимается, то полого спускается к воде, чтобы затем вновь устремиться ввысь и сделаться крутым. На много километров вдоль него протянулся старинный Томск. Ушайка делит его на две части, а те в свою очередь распадаются на несколько исторических районов. У каждого из них свой градостроительный рисунок, свой ландшафт, своя судьба.

По одну сторону Ушайки находились Пески, Заозерье и Черемошники, Болото, Кирпичи, Новая Деревня, по другую — Уржатка, Юрточная гора, Монастырское место, Бугор, Нижняя и Верхняя Елани, Заисточье. Они складывались в довольно пеструю и вместе с тем живописную панораму. Одни из них в этом повествовании уже встречались, с другими настало время познакомиться.

Под Песками разумелось самое удобное подгородное место с песчано-галечным наволоком в междуречье Томи и Ушайки. В «младенческие годы» Томска здесь, как мы помним, был поставлен, а затем обнесен острожной стеной Нижний острог, а возле него возникло торжище, ставшее со временем Базарной площадью. Трудно даже мысленно представить, сколько людей побывало здесь за минувшие столетия, и каждый принес сюда на подошвах частицу нового грунта. Песок и галька остались лишь на отмелях в устье Ушайки и на берегах Томи. Но и сейчас старожилы нередко именуют административный и культурно-исторический центр города Песками.

К Пескам примыкало Заозерье — приречная окраина, испятнанная цепочкой озер, одно из которых было проточным. Оно располагалось в районе нынешнего Центрального рынка, примерно там, где проходит переулок Сухозерный. Дальше по берегу Томи буйно цвела черемуха. Позже, когда и эта низменная заливная часть города была заселена, ее стали называть Черемошниками. В Заозерье, а затем на Черемошниках селились в основном грузовые извозчики («ломовики»), мельники, кожевники и рабочие канатных мастерских.

Район по другую сторону от Воскресенской горы представлял собой низкую болотистую пойму в излучине Ушайки. Потому-то его и прозвали Болотом, а башню Томского города на Ушаевом бугре Отболотной (неподалеку от нее возвышалась еще одна — Мельничная, расположенная сразу над двумя городскими мельницами). Здесь селился гулящий и работный люд, весьма шумный, пестрый, драчливый. Привилегированной прослойкой здесь были портные, сапожники, гончары, точильщики, хозяева питейных и прочих заведений.

В Кирпичах, расположенных в той же речной излучине, преобладали, как и следует из названия, кирпичники. Глина для обжига была здесь такая, что за ней приезжали из других мест. Где ни копни, на залежь наткнешься.

А дальше, в Новой Деревне, обосновались переведенные сюда из Тобольска монастырские крестьяне. Не пожилось им под началом тамошних архиереев, вот и сочинили они царю челобитную, после чего его именем и велено было «отвести им для жительства хорошую землю».

А теперь окинем взглядом левобережье Ушайки. Устье ее с этой стороны томские татары называли Уржат, что значит «место впадения ручья или речушки в реку побольше». Это название они переняли у кетов, живших здесь прежде. Русские поселенцы тоже не стали его менять — лишь добавили в конце привычный суффикс ка. Получилось — Уржатка. Со временем так стал называться обширный участок городской площади. Он распространился до переулка, который носит ныне имя Г. С. Батенькова, и улицы А. А. Беленца (бывшей Подгорной) и включал в себя Конную площадь (район сквера у областного художественного музея и правого берега реки Ушайки — здесь прежде был конный торг). Место во всех отношениях удобное. Неудивительно, что его облюбовали купцы и ремесленники. Здесь торговали мануфактурой, скобяными товарами (замки, задвижки, крючки и оконные приборы), седлами и упряжью, инструментом и канцелярскими принадлежностями, мясом и бакалеей. А ремесленники плотничали, занимались кузнечным делом. Были среди них серебряники, медники, чарочники, красильщики, скорняки, каменщики.

Рядом с Уржаткой, на южном мысе Юрточной горы, располагались два монастыря — мужской Богородице-Алексеевский и женский Христорождественский (отсюда и пошли обозначения: Монастырское место, Монастырский лог). Правда, женский в конце XVIII в. был упразднен «за бедностью», зато в мужском открылась первая в Томске школа (1744). Позже ее преобразовали в духовное училище, еще позже — в семинарию.

Восточнее Монастырского места на берегу Ушайки жил, по преданиям, справедливый разбойник Мухин. На купцов он наводил ужас, а простые люди относились к нему с боязливым почтением. Ходили слухи, будто награбленное он раздавал людям неимущим. Так это или не так, никто толком не знал, однако береговую возвышенность в честь него окрестили Мухиным бугром. Народ здесь обитал разноплеменный, окраинный, неспокойный — все больше наемные низы и скудного достатка мещане.

Нижней Елани (означает «поляна в лесу») повезло, пожалуй, больше других районов. Вслед за Песками и на ней стали со временем возводиться каменные строения. Они врастали в деревянный Томск прерывистой зубчатой стеной, украшались колоннадами, башенками и лепниной, окрашивались в светлые праздничные цвета, другие красовались необлицованным вишневым кирпичом, уложенным узорно и величаво.

В 1695 г., возвращаясь из посольской поездки в Китай, голландец русской службы Эбергард Избрант Идес (Петр I называл его по-свойски Елизарием Елизарьевичем) побывал в Томске. Город произвел на него неизгладимое впечатление. В своих «Записках о русском посольстве в Китай» (1692—1695) Идес обрисовал его кратко, но выразительно: «Этот красивый, большой и крепкий город с большим числом русского военного населения и казаков, задача которых отбивать набеги татар на Сибирь, лежит на Бузуке. В предместье, за рекой, живет также много бухарских татар, которые платят подать его царскому величеству… Город Томск ведет крупную торговлю с Китаем через посредничество подданных Бусухту-хана и бухарцев, в среду которых пробирается и много русских купцов».

Четверть века спустя вместе с русской посольской миссией через Томск проезжали ученый врач и путешественник из Шотландии Джон Белл и немецкий художник Георг Унферцагт. Их впечатления дополняют Идеса. «Крепость города Томска стоит на горе и заключает в себе комендантский дом, казармы и прочее, — читаем у Белла. — Укрепления его, равно как и в других городах сей страны, состоят из дерева. Город стоит на подошве горы, на правом берегу Тома; окрестности его весьма приятны и плодородны. В сем городе производится знатная торговля всякого рода мехами, а особливо собольими, чернобурыми и красными лисицами, горностаевыми и беличьими шкурками. 9 числа обедали мы у коменданта, у коего нашли мы несколько сот казаков верхами, вооруженными луками и стрелами. После обыкновенной своей экзерциции захотели они нам показать свое провортство в стрелянии из лука, скачучи во всю конскую прыть. Поставили они посредине луга шест и, скачучи мимо оного во всю рысь, попадали в него стрелами без ошибки».

«Жилые дома находятся и на горе и под горой, все они деревянные, местность здесь очень красивая, — вторит своему спутнику Унферцагт. — Это место достойно всяческого восхваления, потому что здесь все дешево, особенно провиант. За два фунта хлеба мы заплатили не больше 3 штивер».

Жаль, что этот художник не оставил нам живописных изображений Томска. У него, как и у других иностранцев, взгляд на окружающее весьма практичен: красота и торговая выгода для него равнозначны. Вот и швед русской службы Лоренц Ланг, побывавший в Томске несколькими годами ранее, от любования городом стремительно переходит к оценке его богатств: «Город расположден красиво — на горе; в нем много богатых людей. Река изобилует рыбой различной. Город богат хлебом, его даже вывозят в другие города. В его окрестностях добывают так много пушнины, как ни в каком другом месте Сибири. В окрестностях города добывают свинец, железо, медь. О серебре не слышно, но, по словам шведских пленных, кое-где встречается. В курганах окрест города находят изображения, сделанные из золота и серебра: птиц, рыб, идолов, украшения для седел, посуду, кольца, серьги и многие другие вещи. Но не все предметы сделаны из золота и серебра, встречаются также изделия из меди и железа. Таких вещей у современных жителей нет, из железа у них сделан котел, а вся остальная утварь — из бересты».

И лишь в 1734 г., через сто тридцать лет после основания Томска, опять же немцем русской службы Иоганном Христианом Беркханом было сделано живописное изображение города. Художник входил в состав Второй Камчатской экспедиции, организованной Российской академией наук. В его обязанности входила зарисовка археологических древностей, национальных костюмов, предметов домашнего быта, создание панорамных изображений наиболее значимых городов и населенных пунктов, копий печатей, наскальных рисунков и многого другого, «до истории Сибири относящегося». Вместе со студентами-практикантами (еще их называли «академическими студентами»), среди которых был и будущий академик, исследователь и «описатель земли Камчатки» Степан Крашенинников, Беркхан входил в научный отряд другого выдающегося историка и археографа, неутомимого исследователя и «описателя Сибири» Герарда Фридриха Миллера. В ту пору Крашенинникову было двадцать три года, Миллеру — двадцать восемь, но он уже имел профессорское звание, научные труды, был издателем «Собрания российских историй». Чувствуется, что панорамные виды Томска исполнены по его указаниям — в виде получертежей-полукартин. Подписью к ним вполне могло бы стать такое описание самого Миллера: «В настоящее время Томск состоит в первую очередь из маленькой деревянной крепости, или цитадели, на самом верху северо-восточного берега Томи. Крепость построена четырехугольной из бревен по образцу деревянных домов. Длина ее 50 саженей, а ширина — 30 саженей. На четырех ее углах и над двумя воротами находятся боевые башни с артиллерией из 14 медных пушек. <…> Из публичных зданий в крепости находятся: соборная церковь Святой Троицы с колокольней на окружной крепостной стене, канцелярия, воеводский дом, цейхгауз, два деревянных амбара и три каменных подвала. В канцелярии самые старые документы и известия имеются с 1632 г. <…> На печати города изображен пустой щит, который держат два стоящих вертикально соболя; над ними корона и вокруг стоят слова: Печать ея императорского величества города Томска. Вне крепости, частично наверху на высоком берегу и частично внизу, у его подножия, находятся частные дома жителей, число которых в общей сложности достигает 1500. Сразу за крепостью находится маленький круглый острог из палисада, который служит жилищем для заключенных. В 200 саженях от него есть еще башня, оставшаяся от старого острога. В верхнем городе находится также приходская церковь во имя Вознесенья Господня; рядом часовня. Через середину нижнего города, немного выше крепости, течет в Томь речка средних размеров, называемая Ушайкой. Она приводит в движение две мальницы, которые находятся возле моста, ведущего через речку. Выше по речке находятся два монастыря: мужской — Св. Алексея и женский — Св. Николая; рядом приходская церковь во имя Благовещенья Пресвятой Богородицы. Ниже Ушайки есть еще приходские церкви: Богоявления Господня, Святого Духа и Знамения Пресвятой Богородицы. Рядом с Томью, по обе стороны Ушайки, находится также много домов бухарских и чатских татар, которые для исполнения службы своему богу имеют 3 мечети. <…> Здесь учреждена довольно хорошая торговля, для которой в нижнем городе, ниже Ушайки, построен, наконец, большой продолговатый четырехугольный деревянный гостиный двор, в котором имеется 50 лавок».

Судя по этому описанию, Томск изначальный за минувшее столетие мало изменился, разве что население его в два раза увеличилось, больше стало домов и жилых районов да воеводы волею Петра I заменены комендантом, единолично управляющим городом.

Помимо всего прочего, именно благодаря стараниям Миллера были сохранены многие бесценные архивные материалы, дающие представление о первоначальном этапе жизни города.

Уже во время первого своего пребывания в Томске (а оно пришлось на октябрь и ноябрь 1734 г.) Миллер ужаснулся тому, как хранятся интересующие его документы. Беспорядочно сваленные в каменной кладовой палате городской канцелярии, они частью отсырели, частью были изъедены мышами. Описи дел велись от случая к случаю, реестры составлялись неряшливо. Пришлось Миллеру вместе со своими «малярами» и «академическими студентами» самим разбирать по годам архив, переписывать размокшие листы, делать копии или экстракты (обзоры) наиболее важных документов.

Лишь через несколько дней, после горячих споров с комендантом, к археографическим работам удалось привлечь томских подьячих и писцов. В большинстве своем они оказались малограмотны и неаккуратны. Хуже того, считали разборку казенных бумаг ненужной тратой сил и времени, а потому старались под всякими надуманными предлогами уколониться от работы. Но Миллер с присущей ему горячностью и педантичностью сам работал за двоих и своих подчиненных побуждал к тому же.

Каждый человек, встреченный в Сибири Миллером и его спутниками, воспринимался ими прежде всего как «носитель истории». А история теснейшим образом связана с этнографией, археологией, географией, ботаникой, языкознанием и другими науками. Стоит ли удивляться тому обилию разнообразных коллекций, которые они успели собрать за годы своего научного путешествия по Сибири? Среди них — собрание редчайших исторических документов, в том числе купленный в Томске у одного из остяцких «лучших людей» список с грамоты Ивана Грозного в Югорскую землю князю Певгею (1556—1557), карты рек Томи и Иртыша, а также «сухого пути» от Ямыш-озера до Усть-Каменогорской крепости, словарники (записи наиболее употребительных слов в речи эуштинцев, томских остяков и других местных племен), перевод молитвы «Отче наш» на вогульский язык (манси), «разное платье сибирских народов», «вещи идолопоклоннические», «курганные древности», «шаманское платье и бубен», драгоценные камни, лечебные травы, чучела зверей, птиц и многое другое.

Любопытны сведения Миллера о переменах в верованиях томских татар, телеутов, обских и чулымских народов. «Еуштинцы раньше были язычниками, — отмечал он, — однако, приблизительно 20 лет тому назад, большая их часть была обращена в мусульманство Саидом, главой чатского духовенства в Томском уезде. Остальные, не давшие себя уговорить в то время, в прошлом, в 1739 г., благодаря деятельности Саида (сына вышеупомянутого Саида) приняли обрезание. Чатское духовенство постепенно обратило в мусульманство также 30 томских семей; остальные телеуты, однако, остаются еще слепыми язычниками. Чулымские и другие ясачные татары, а так же остяки имели раньше одинаковую с еуштинцами религию, но все они в 1719 и 1720 гг. были через святое крещение приведены в христианскую веру сибирским архиепископом Филофеем. Они имеют также собственные церкви в местах, где поблизости нет русских сел с церквями. Однако многие из них, особенно живущие в отдалении, мало заботятся о христанстве и еще тайно служат своим старым идолам…»

В 1740 г., на обратном пути, Миллер вновь побывал в Томске. О своем прибытии он заблаговременно известил местное начальство. Более того, прислал список документов, которые не успел разобрать в 1734 г., и попросил снять с них копии, а заодно подготовить ответы на вопросы разработанной им «академической анкеты».

Ну, это уж слишком! — возмутился комендант. — Нешто у меня других дел нет, кроме как такими пустяками заниматься?

И велел очистить кладовую палату канцелярии от ненужных бумаг. А напоследок пригрозил подьячим:

Чтоб все у вас в полном порядке к приезду этого писаки было! Ни одного мокрого или изъеденного листа! Сам проверю!

Подьячие и рады стараться: погрузили испорченные свитки и коробки с бумагами в телегу, вывезли ночью на берег Томи да и побросали в воду.

И поплыли архивные ценности вниз по течению, покачиваясь на волнах, распадаясь на части, застревая на прутьях тальника, уходя на дно или оседая на отмелях. Может, и не было в них ничего особенного для большой истории, но все равно жаль. Ведь любая потеря оставляет в душе вопрос: а вдруг утрачено что-то очень важное, необходимое, неповторимое?

Нетрудно представить, что пережил педантичный, целеустремленный, самолюбивый Миллер, столкнувшись с таким пренебрежительно-малограмотным отношением к своему труду… Однако, узнав, что часть архива уничтожена, он принялся изучать оставшиеся документы. Постройка Томска, утверждал он, совершена с «немалою тамошней стране пользою». И это главное.

 

1 Теперь деревня Сосновый Острог Яшкинского района Кемеровской области.

2 Теперь село Верхотомское Кемеровского района Кемеровской области.

3 Ныне село Аргунск Нерчинско-Заводского района Читинской области.

4 Теперь село Уртам Кожевниковского района Томской области.

5 Село Каштак Тисульского района Кемеровской области.

6 Теперь село Умрева Мошковского района Новосибирской области.

7 Ныне поселок городского типа Колывань, центр Колыванского района Новосибирской области.