Городец
Городец
Качало.
Над головой — грязно-серое полотно в прорехах, сквозь которое видно небо, такое же грязно-серое, набитое брюхатыми тучами.
Чавкали копыта по грязи, звенела кольчуга, гридни хохотали, вспоминая кривого на переволоке: булгарская палица когда-то смяла ему лицо, превратив в личину, жуткую, словно раздавленный комок глины, из которого торчат кое-как натыканные глаза, обломки зубов, уши на разной высоте.
— Страшен сей муж, аки чудище морское!
Гридни словно не устали от многомесячного пути; молодые, что с них взять.
Приподнялся на шкурах — и забился в кашле, словно внутри заработал молотобоец, бухая раскаленным железом, разрывая легкие.
— На, коняз, вода. Пить.
Мальчишка-уйгур, приблудившийся в ханском Каракоруме, протянул деревянную чашку. Глаза словно смарагды, сияют зеленью на смуглой мордашке. Честный, верный, прикипел к князю, на шаг не отходит, как жеребенок от матки.
Пил, захлебываясь, струйки сбегали по впалой груди.
— Где мы, отрок?
— Городец скоро, коняз.
— Просыпаемся, молодой человек. Городец, конечная.
Алексей вздрогнул, открыл глаза. Закашлялся, согнувшись пополам, чуть не разбив лоб о переднее сидение; в легких сипело и грохотало, как в механическом цехе.
Водитель обмахнулся ладонью, скривился:
— А несет-то как от бочки. Давай, вылазий, освобождай салон.
Подхватил рюкзак, спустился по ступеням — прямо в лужу. Огляделся: ободранные ларьки, обшарпанные кусты вокруг привокзальной площади столпились, словно нищие в лохмотьях засохших листьев. Тянут костлявые ладошки, просят милостыню. Не у того просите.
— Ну и дырища.
Побрел к скамейке, изрезанной ножами: формулы вечной любви из букв с плюсами, «Цой жив». Господи, ну и паноптикум! Время здесь умерло, застряло, как блоха в смоле, которой никогда не стать янтарем; убогое насекомое едва шевелит лапками, в крохотном мозгу застряли выцветшие картинки прошлого, а заменить их — не хватает оперативной памяти.
Зажмурился. Раздражало все: яркий свет последних дней бабьего лета, хриплый речитатив безвестного рэпера из невидимой колонки, а больше всего — исчезающий перелетный клин в сияющем небе; хорошо устроились пернатые, сваливают подальше от зимы, в теплые края.
Алексей тоже когда-то летал в теплые края. С длинноногой блондинкой, с хрупкой брюнеткой; деньги сами падали с неба, как золотые листья-монетки с городецких берез. А теперь — все. Превратились в никчемные, рассыпающиеся мусором обрывки. Исчезли.
Достал бумажник, принялся рыться по отделениям, хотя прекрасно знал: пусто. Пятисотка на обратную дорогу, кредитки, которые давно пора выбросить за ненужностью, но Алексей их хранил, как старая дева хранит засушенную розу…
Подошла дружелюбная дворняжка: желтые бока, карие глаза, виноватая улыбка. Ткнулась мокрым носом в ладонь.
— Пшла вон.
Собака отскочила, посмотрела осуждающе. Алексею стало стыдно.
— Прости, дружище. Самому жрать нечего. Хотя подожди.
Расстегнул рюкзак: в нос ударило сивухой. Это же как надо было нажраться, чтобы вскрытую банку пива засунуть обратно в рюкзак? Чертыхаясь, достал раскисшую сигаретную пачку, бросил под ноги. Нащупал зубную щетку, облепленную неаппетитным, отправил туда же. Хмыкнул:
— Гигиена для бомжа — недоступная роскошь.
Наконец, выковырял целлофановый пакет, брезгливо отряхнул от коричневых потеков, достал раскисший бутерброд с сыром. Поделил по-братски, половину сунул в рот, вторую бросил дворняге: собака распахнула пасть, поймала на лету, чавкнула, проглотила, не жуя. Вновь уставилась, умоляя.
Алексей вытащил остатки бутерброда изо рта, отдал дворняге. Выскреб свертки из рюкзака, разложил на скамейке. Дворняжка уставилась, тихонько скулила.
— Не ной. Нет ничего больше. Ни пива, ни жратвы, ни сигарет. Помирать будем.
Дворняжка вздохнула, улеглась прямо в грязь, положила седеющую морду на лапы.
Алексей развернул самый ценный сверток, раскрыл коробочку, погладил рубиновые лучи, тронул ногтем позолоченные бердыши. Полюбовался строгим профилем, списанным с актера Николая Черкасова. Пробормотал:
— Прости меня, дед. Выхода нет.
Подошел пожилой азиат в оранжевом жилете. Принялся выскребать из переполненной мусорницы в черный мешок.
— Уважаемый, пересядь.
Алексей взвился:
— Чего?! Езжай в свой Самарканд, там указывай.
Азиат вздохнул:
— Я из Дюшанбе.
— Да какая разница?
— Нога поднимай.
Азиат поднял раскисшую сигаретную пачку, отправил в мешок. Покачал головой:
— Зачем так говоришь, а? Я же вежливый сказал. Я тут работай, тебе не мешай, ты мне не мешай. Говоришь, нет разница. Есть разница, это другие страна.
— Да пошел ты, чурка.
Азиат вновь вздохнул, поковылял прочь, волоча переполненный мешок.
Дворняжка проводила взглядом, зажмурилась. Алексей торопливо побросал свертки обратно в рюкзак, вытер рукавом толстую зеленую папку с надписью красивым дедушкиным почерком «Александр Невский» и отправился к ларьку.
— В двенадцатый год по перенесении чудотворного образа Николина из Корсуня. Пришел на Русскую землю безбожный царь Батый со множеством воинов татарских и стал на реке Воронеже близ земли Рязанской…
Голос тонкий, почти детский. Отрок в грамоте не силен, спотыкается. Хлопок подзатыльника и ворчание чернеца:
— Снова починай, ирод.
Низкий копченый потолок качается, плывет. Кажется, будто с него хлопьями валит снег, как тогда, перед битвой у Вороньего камня; холодно, бьет озноб так, что стучат зубы. Мальчишка-уйгур чувствует хозяина, укрывает медвежьей шкурой. На цыпочках подходит, прикрывает дверь в горницу и вздрагивает: дверь скрипит нещадно, словно несмазанный рычаг стенобитного порока. Голос бестолкового отрока стихает, и что там дальше вышло с Рязанью — не слышно. Хотя известно. Кровь, пепел, бесконечные ряды пленных со зверски скрученными руками и хеканье багатуров, рубящих головы…
Мальчишка-уйгур тихо спрашивает:
— Зачем так говорят про хана Бату? Разве он злой? Ты, коняз, называл великим…
Князь не отвечает. Ни сил, ни желания. Есть вопросы, на которые коротко не ответишь; есть поступки, которые и через век не объяснишь. За четырнадцать лет до разорения Рязани Батыем, когда Александр сам был еще младенцем, отца с дружиною звал киевский великий князь Мстислав Романович Старый, мол, явились татарове, войско могучее и бесчисленное, всей русскою силой соберемся и ударим…
Не пошел отец. Не разделил смерть князей русских. Смерть, славу, боль. И позор Калки.
Океан-хан сказал:
— Субэдэй-багатур и Джебе-нойон! Вы мои верные свирепые псы. Пьете росу по утрам, ночуете в седле, пожираете врагов на полях сражений! Куда бы я ни посылал вас, вы крепкие камни крошили в пыль, глубокие воды заставляли течь вспять, а потому во всех битвах вы были впереди моей армии! Настал час, и я снова призываю вас! Идите по следам хорезмшаха Мухаммеда, гоните его, как зверя на охоте, до края земли и дальше. Поднимитесь к звездам и спуститесь в ад, но поймайте и приведите к покорности. Привезите ко мне не как правителя огромной державы, а как беглого раба, достойного плетей за упрямство.
Страшен гнев Чингисхана. Не укрыться его врагу ни стремительной птицей в небе, ни скользкой рыбой в морской глубине, ни сухой былинкой в степном раздолье.
Позади раскаленные горы Хорасана, разрушенные города и разоренные долины Картвелии, теснины Дербента и утопающая в садах Гянджа, десятки тысяч убитых во время сечи и равнодушно вырезанных после.
Великий хорезмшах Мухаммед, гордый властитель огромной и богатой державы, брошенный самыми верными слугами, позорно бежал и спрятался среди смертельно больных на затерянном посреди Каспия острове прокаженных. Там и умер, в забвении и страхе.
Но Чингисхан велел продолжить путь на север, обогнуть Гирканское море, разведать новые земли.
Два тумена, двадцать тысяч бойцов было у Субэдэя, когда он начал поход. Два тумена, двадцать тысяч багатуров у него сейчас: место погибших заняли новые подданные Великой Империи — туркмены и курды, аланы и кыпчаки.
Сейчас весь западный Дешт-и-Кыпчак, вся Половецкая Степь лежала перед ним, как испуганная наложница, ожидающая жестокого господина. Дрожащая от ужаса и молящая о пощаде.
А там, за Степью — синий Днепр, златоглавый Киев, страна русов, неудержимых в веселии, свирепых в битве. Да только стадо джейранов ведет мудрый вожак, знающий, как найти путь в голых камнях, как разыскать водопой, как избегнуть волчьей засады.
Нет у русов вожака: каждый князь — сам по себе, каждый на соседскую землю зарится, что ни зима — кровавая усобица, что ни лето — война между братьями, сын на отца идет оружный и конный, дядя племянника в полон берет.
Обречено стадо джейранов без вожака. Обречена страна без великого хана.
Горе разрозненным!
— С вас триста двадцать пять. Наличными?
Алексей сгреб с прилавка банки с пивом и сигареты. Долго искал в бумажнике дрожащими пальцами; наконец, извлек розовую купюру, положил на треснувшее блюдце. Скривился: если не выгорит, то обратный билет купить не на что, придется зимовать в Городце.
Продавщица положила на блюдце мятую сотку, щедро высыпала мелочь.
— Все?
— Подождите. Улица Речная, дом пять, далеко отсюда?
— Это частный сектор. Далеко, надо на маршрутке, номер два.
— А сколько стоит маршрутка?
— Тридцать рублей.
— Значит, туда-обратно шестьдесят.
Алексей кивнул, закинул рюкзак. Пошел к двери, внезапно остановился, развернулся:
— А вот эта сосиска в тесте чего стоит?
— Тридцать.
— Дайте две.
Вышел. Желтобокая дворняжка преданно ждала у входа. Алексей развернул целлофан, протянул на ладони:
— Ешь, обжора. Ты город знаешь, собака? Будешь мне провожатым.
Открыл пиво, жадно отхлебнул.
— Хорошо-то как.
Пошагал, шурша золотыми листьями; дворняжка забегала вперед, оглядывалась, словно поторапливала.
Долог путь.
Май 1223 года.
Долог путь сквозь Дикое Поле, к реке Калке.
Сто лет, как Русь не выставляла такого огромного войска — из разных городов, из самых медвежьих углов своих. Князья на время позабыли о распрях и взаимных обидах, вышли вместе, как братья из огромной дружной семьи — бить неведомых врагов, половцам пособить да на степном раздолье погулять, показать удаль молодецкую.
Да только быстро вернулась рознь среди князей: перечит Мстислав Черниговский Мстиславу Киевскому, смоляне туровцев подначивают, ополченцы на союзных половцев покрикивают. Мстислав Удатный, как всегда, сам по себе: отдельно ведет галицкую дружину.
Пришли, встали: киевляне на высоком холме укрепились, выжидать ворога. Лазутчики к Мстиславу Киевскому спешат, костры басурманские пересчитали, войско измерили: велика сила татарская, да вдвое меньше русской вместе с половецкой. Мстислав Романович князей на совет зовет, дабы решить: кто передовым полком на врага пойдет, кто на левом крыле, кто справа. А Мстислав Удатный совета не стал дожидаться, на рассвете повел своих галичан через реку, первым решил напасть, всю славу забрать себе. Его воевода Ярун возглавил половецкое войско, бросил степняков в безрассудную атаку.
Волынцы вонзились в левое крыло татарского передового полка, как волки набрасываются на брошенную овечью отару: с горящими глазами и веселой лихостью. Ратники, привстав на стременах, сверху рубили длинными мечами кочевников на низкорослых конях; бессильные татарские стрелы отскакивали от металлических пластин, нашитых на кольчугу. Собранная из покоренных монголами туркменов и аланов тысяча поддавалась, словно гнилая кожа под ножом шорника, распадаясь на отдельные куски отчаянного сопротивления. И, наконец, побежала.
Русичи восторженно завыли, бросились в погоню, ломая строй: каждый хотел достать мечом как можно больше беглецов. Кто-то уже спешивался, чтобы содрать трофейную кольчугу и обшарить труп поверженного врага, кто-то ловил оставшихся без седоков коней.
Монгольский темник Субэдэй только этого и ждал. Когда поломался русско-половецкий строй — ударил стальным кулаком латных тысяч.
Длинный халат из сшитых шнурами железных пластин прикрывает полами ноги всадника и бока лошади. Шлем оснащен маской-личиной, имитирующей искаженное гневом лицо — немногие из тех, кто заглядывал в эти лица, остались в живых. Морда и грудь коня тоже защищены железом. Тяжелое копье, длинный китайский меч — это ударная конница Чингисхана.
Не обращая внимание на ливень стрел, стальная лавина врубилась в половецкое войско, смяла, втоптала упавших в землю. Ставленник Удатного Ярун пытался организованно отвести свое войско, чтобы перестроить ряды и вновь броситься в бой, но воющие от ужаса половцы не слушались, разворачивали коней, уклоняясь от плетки полководца.
В одно мгновение мощное войско превратилось в неуправляемую, испуганную толпу: никто не слушал приказов и не видел знаков, подаваемых княжеским стягом. Русичи вперемешку с половцами скакали к реке, стремясь раньше других достигнуть переправы, чтобы спасти жизнь — теперь навсегда опозоренную бегством с поля боя, но свою. Единственную.
Мстислав Удатный повел навстречу татарскому несокрушимому валу своих гридней; бешено вращал черными глазами, кричал раззявленным ртом, рубил врагов до седла одним ударом топора — но ничего не мог поделать, как одинокий валун не в силах остановить бешеное течение горной реки.
Кто-то, пораженный в спину, падал на продырявленную копытами землю; кто-то стоял на коленях, покорно ожидая смерти или плена; обезумевшие кони без седоков метались по полю.
Половец, потерявший в панике шлем, размазывал кровь по лицу и визжал, захлебываясь:
— Монголы — не люди! Это демоны, упавшие с Луны! Их не берут стрелы, о них ломаются сабли, их нельзя убить!
Бежали русичи на закат, бросая обозы и раненых, получая стрелы в спину, хрипя от арканов, наброшенных на шею.
Киевляне держались на укрепленном холме три дня в осаде, поверили монгольским посулам, вышли из лагеря — и были перебиты. А Мстислава Киевского, бояр и княжеских гридней уложили связанными под помост, взгромоздились сверху и устроили победный пир. Страшна была их смерть: крики пьяных от кумыса победителей, треск ломающихся ребер, хрипы, теснота, тьма.
И позор.
Да только князь Ярослав, отец Александра, будущего Невского, тот позор не испытал. Не повел свои полки на Калку: южнорусские князья опаснее неведомых полчищ из Степи; чем Киеву хуже, тем Суздалю лучше.
Дом как дом: невысокий, старенький, за голубым штакетником — заросли сирени.
— Эй, есть кто? Хозяева!
Тихо, только ветер расчесывает шуршащей пятерней верхушки тополей, да на Волге вскрикивает от натуги буксир.
Волшебное действие пива таяло, ноги горели с городской непривычки к долгому пути пешком, солнце катилось к горизонту, а где ночевать? Алексей раздраженно пробормотал:
— Чертова дыра. Ни звонка, ни колокольчика. Жди здесь, собака.
Дворняжка вздохнула, села у штакетника.
Просунул руку, повернул деревянную задвижку, толкнул калитку, пошагал по тропинке. Поднялся на скрипучее крыльцо, заглянул в мутное от пыли окошко. Потоптался. Постучал в дверь, тоже крашеную голубым, как штакетник.
— Проходите, открыто!
Заскрипели, запели петли, дохнуло кисловатым, затхлым, живым.
Невысокий сухой старичок, бритый череп в пигментных пятнах, толстые линзы очков. Протянул руку:
— Тагир Габдулхакович, будем знакомы.
Алексей вздрогнул.
— Я, наверное, ошибся. Это Речная, дом пять?
— Абсолютно верно, милостивый государь.
— Мне нужен Анатолий.
— Это я и есть, — старичок улыбнулся, морщинки лучиками побежали от глаз к вискам. — Просто имя у меня татарское, непривычное, поэтому нередко я представляюсь Толей, Анатолием. Вы по какому делу?
Алексей поморщился. Развелось татар, русскому человеку ступить некуда. Хотелось нахамить, развернуться и уйти.
Вот только куда уходить?
— Я из города, по поводу ордена. Вы коллекционер?
— В некотором роде. Какого именно ордена?
— Александра Невского.
Старичок прикрыл ладонью глаза, сказал не сразу:
— Орден Александра Невского, март сорок третьего, номер тысяча триста двадцать. Как же, помню. Вы Алексей.
Поморщился, пожал сухую ладошку.
— Сразу скажите, сколько заплатите. Учтите, я не лошара какой, цены знаю.
— Несомненно. Проходите, сударь, чего же на пороге стоять, у нас так не принято. Устали ведь с дороги? Сейчас накормлю вас, напою чаем, после обсудим наши дела.
— Времени нет. Боюсь на автобус опоздать.
Старичок выудил из кармана огромные часы на цепочке, приподнял очки, вгляделся:
— Так уже. До отхода рейса двадцать минут, в любом случае не успеваете. Не переживайте, переночуете у меня. Места хватит, я один тут обретаюсь, аки менгир в диком поле.
И скрипуче рассмеялся, словно кто-то разорвал лист ватмана.
Поет самовар, парок вьется над янтарным чаем, куда хозяин добавил для аромата смородиновый лист; тихо журчит рассказ.
— Город наш невелик, зато древен, чуть моложе Москвы. Поставлена была здесь крепость в 1171 году, дабы противостоять Булгарии…
У Алексея испарина на лбу, только не от чая: выпить хочется, сил нет. Буркнул:
— Чего-то вы путаете, какая еще Болгария? Бывал я там, она на Черном море, а не на Волге.
Хозяин снял толстые очки, протер белой тряпочкой, захихикал:
— Булгарское царство на Волге и Каме — государство древнее, могучее, старше Киевской Руси. Основали его родственники тех тюрок-степняков, болгар, что в восьмом веке ушли с Северного Кавказа на Балканы, там покорили земли южных славян и дали название нынешней Болгарии. История — штука непростая, столько узелков понавязано, что не сразу и распутаешь.
— Нафиг надо, распутывать. Это же когда было? Кому интересно прошлое, когда с настоящим не разобраться.
Хозяин чуть поморщился, но перебивать не стал; Алексей продолжил:
— Говорю, настоящим жить надо. К нашим делам: сколько за орден заплатите? Зря я, что ли, в вашу дыру перся, трясся на автобусе, время терял.
— Цена, сударь, зависит от ряда факторов. Состояние, время выпуска, наличие документов и многое другое. По номеру ордена судя, он раннего выпуска, что повышает цену.
Алексей довольно хмыкнул. Сказал:
— Состояние нормальное, орденская книжка имеется. Так сколько?
— До двухсот пятидесяти.
— Чего?! Это я ради двухсот пятидесяти евро такой путь проделал?
— Рублей, не евро.
Алексей грохнул кулаком, зацепил блюдце; чашка с синей розей на боку подскочила, звякнула о сахарницу, покатилась по столу, пачкая скатерть. Вскочил, навис над хозяином, заорал:
— Ты издеваешься, дед? Я на дорогу вчетверо потратил. Там же серебро, позолота, в ломбарде на вес берут и дают больше.
Хозяин смотрел снизу кротко, спокойно, словно оставленная у калитки желтобокая дворняжка.
— Сядьте, милостивый государь. Я имел в виду двести пятьдесят тысяч рублей, но это максимальная цена, идеальный вариант, недостижимый на практике. Обычно меньше, тысяч сто пятьдесят — двести.
Алексей помолчал, переваривая. Выдохнул, сел.
— Другое дело. Выпить есть?
Хозяин вздохнул. Встал, подошел к древнему серванту, звякнул дверцей. Поставил на стол графинчик, рюмку. Скрипнула пробка, полилась янтарная жидкость; Алексей вздрогнул: на миг показалось, что тот же чай со смородиновым листом, который странный старичок зачем-то хранит в графине, но знакомый, заманчивый запах ударил в голову, густая слюна наполнила рот.
— Коньяк армянский, хороший, — сказал хозяин.
Алексей опрокинул рюмку, кивнул: еще. Хозяин проделал всю процедуру вновь: скрипнул пробкой, аккуратно налил до половины.
— Лей, дядя, краев не видишь? А сам чего? Ставь вторую рюмку.
— Благодарю вас, сударь, я воздержусь.
Алексей махнул; коньяк и вправду был хороший, побежал по жилам горячей волной. Настроение стремительно поднималось: это же надо, двести тысяч! Ну спасибо, дед, удружил внуку.
— Или все-таки двести пятьдесят?
— Сударь, надо смотреть.
— Вот сейчас и поглядим, чего тянуть? — подмигнул Алексей.
Коньяк взбодрил; Алексей вскочил, схватил рюкзак, принялся шарить в недрах. Коробочка не находилась.
Выматерился, перевернул рюкзак, вытряхнул содержимое на плетеный из разноцветных лоскутов половик — вместе с мусором, обрывками и табачными крошками.
— Не переживайте, сударь, найдется.
— Заткнись, дедуля.
Снова и снова вжикал молниями боковых карманов, шарил внутри, перекладывал свертки. Хозяин взял толстую зеленую папку, спросил:
— Позволите? Очень любопытно, Александром Ярославовичем издавна интересуюсь.
Алексей отмахнулся: отстань, не до тебя. Хлопнул по лбу, подскочил к вешалке, принялся выворачивать карманы куртки: пусто.
Вернулся к столу, набулькал коньяку прямо в чайную чашку, махнул.
— Что за непруха, а? Ведь на автовокзале проверял: был орден.
Тихо шелестел газетными вырезками и рукописными страницами хозяин, тикали древние ходики.
Скулила оставленная за калиткой собака.
Окончание следует…