Городец
Городец
Скулила под окном светлицы собака. Тихо шелестел последними листьями клен, теряя одежу, словно раздеваясь перед зимой: погибать, так сразу.
Звякало железо: во дворе гридни понарошку бились на мечах, хохотали, подначивали:
— Шевелись, увалень!
Князь прикрыл глаза, отдался звукам. Слышал, как кричат гребцы на волжском берегу, визжит песок под тяжелой комягой. Как шепчутся чернецы за дверью:
— Тяжко князь хворает. Не иначе татарове поганые отравили в Орде, как и отца, князя Ярослава Всеволодовича.
— Может, и не татары зло учинили, а латиняне. Бают, Рим просил у Орды отдать Русь под папский престол, да князь Александр воспротивился, живота не жалея за веру православную. Вот и мстят.
— Горе нам, горе! Осиротеем без князя.
Лето 1240 года, Господин Великий Новгород
— Горе нам, горе! Идет сила свейская, сила могучая! А князь наш Ляксандра юн, в воинском деле неопытен.
Блаженный раззявил беззубый рот, повернулся к Святой Софии, истово закрестился, задергал скрюченными пальцами, словно пытаясь разорвать на чахлой груди рубище.
Налетел прохладный ветер с озера Ильмень, заиграл полосатыми парусами иноземных кораблей у пристани Торговой стороны. Загудели звонницы Никольского собора, церковь Параскевы взревновала, перебила бронзовыми колоколами, отлитыми в Неметчине; Святая София вломилась в спор, перебила басом: вот так надо, молодежь!
Заорали оглушенные вороны и чайки, взлетели, перемешались в черно-белое облако.
Летописец поморщился на шум, прикрыл ставень, вернулся к письму.
«…Придоша Свеи в силе велицей, и Мурмане, и Сумь, и Емь, в кораблих множество много зело; Свеи с князем и епископами своими; и сташа в Неве у устья Ижоры, хотяче всприяти Ладогу, просто же реку и Новгород, и всю область Новгородьскую…»
Не стал ждать молодой князь ни полного сбора ополчения, ни помощи отцовской, собрался вмиг, пошел борзо малой своей дружиной да отборными отрядами новгородских бояр: все конные, крепко оружные, в бою умелые.
Шведы не ждали нападения, отдыхали в разбитых на берегу шатрах; растерялись, когда выскочили русские дружинники из леса, сверкая доспехами, вздымая мечи, грозя жалами копий.
Скрежетала сталь о сталь, гремели щиты, кричали умирающие; рыцари, не успев надеть доспехи, отступали к кораблям, отбиваясь яростно, жестоко; ландскнехты-наемники сбились в ощетинившуюся копьями и алебардами груду; взятые в поход полудикие финские племена бежали в лес, бросая оружие.
Александр разыскал в кровавой замятне самого шведского ярла, ударил копьем в шлем, но добить не успел: подскочили верные слуги, прикрыли своими телами суверена, вытащили шатающегося, ошеломленного ярла из схватки, повели на корабль; удалец Гаврило Олексич то увидел, бросил коня в толпу, расшвыривая шведов, прорвался на берег, поскакал по корабельным сходням, стремясь добить вражеского полководца; ошарашенные такой наглостью шведы растерялись; конь Олексича хрипел, гремя копытами по доскам корабельной палубы, всадник вертелся в седле, рубя топором налево и направо; шведы закричали, навалились, вытолкнули за борт новгородца вместе с конем, в самую стремнину, да только Олексич выплыл и, неугомонный, вновь полез на борт…
Юный Александр спешился, спрыгнул в захрустевший песок; чужая кровь стекала по кольчуге. Смотрел вслед удирающим вниз по Неве шведским кораблям. Подумал: «Еще придут. Неймется им».
Дружинники волокли на веревке плененного латинского попа, добивали хрипящих раненых, копошились в шатрах, собирая добычу.
Нахваливали:
— Ай да князь, ай да молодец! Хитер, умом славен, в бою, аки барс, свиреп. Стать ему отныне Невским!
— Очень любопытная подборка материалов. Да и рукопись недурна. Хотелось бы прочесть все, быть может, оставите у меня?
Алексей молчал, бездумно смотрел в черное окно.
Хозяин отложил папку, снял тяжелые очки, устало потер переносицу. Спросил:
— Окажите любезность, просветите старика: кому принадлежит папка? Чьего пера рукопись?
Алексей перевернул графин над рюмкой, дождался, когда последняя капля стечет по хрустальной стенке.
— Отстань, дядя.
— Зачем вы так? Я же вежливо поинтересовался.
— А ты не понимаешь?
Алексей вскочил, покачнулся, ухватился за край стола; жалобно звякнули блюдца.
— У меня за комнату полгода не плачено, кругом в долгах, на последние деньги в эту дырищу приехал, а орден — тю-тю!
Хозяин сказал:
— Поверьте, я вам искренне сочувствую. Быть может, вы забыли его захватить? В вашем, скажем так, привычном состоянии это неудивительно.
— Ты на что намекаешь, дядя? Что я алкаш? Да что ты знаешь обо мне, старый пердун? Я такие дела проворачивал! Три фирмы, две любовницы, дом свой. А как не повезло чуток — все отвернулись, все. Ни друзей, ни семьи, ни бабок. Всего имущества — дедов чемодан, таскал его с собой, с квартиры на квартиру, в загородный дом. Не знал даже, зачем. Никто меня так в жизни не любил, как дед: отец ушел, когда я маленьким был, мамаше не до меня. Вот когда прижало в край — и орден пригодился. Пригодился бы. А теперь — все! Кирдык, кранты, амба. Хоть в Волгу башкой, брюхом кверху в Каспии всплыву, если раньше сомы не съедят.
Хозяин пробормотал:
— Не убивайтесь так, вы же молодой, сильный. Вам еще повезет, начнете сначала, подниметесь. Вот как Русь: и жгли ее, и грабили, опустошали мор и глад, а она вставала, возрождалась.
Хозяин встал рядом, ростом по плечо, ровно как дедушка; заглянул в глаза, погладил по руке. Алексей уловил еле заметный запах сердечных капель, вздрогнул; на миг посветлело, успокоилось сердце, но лишь на миг; вдруг поднялась злая волна, ударила в щеки дурной кровью, заорала:
— Что ты мне зубы заговариваешь? Украл орден и дурака включил, жалость изображаешь! Не нужна мне твоя жалость!
Ударил кулаком в грудь, обхватил хозяина, подивившись хрупкости и легкости старческого тела; на мгновение всколыхнулась жалость, но Алексей припечатал слабость; схватил со стола хлебный нож, ткнул в горло — побежала струйка; заговорил с трудом, не своим, глухим голосом, голосом того, кто захватил сейчас Алексея целиком, овладел им и направлял руку с трясущимся лезвием прямо в горло старичка с дурацким чужим именем.
— Должен теперь мне за орден, дядя. И за дорогу, и за нервы, с процентами. Триста тыщ с тебя, понял?
Хозяин захрипел, кивнул.
Алексей вдруг увидел, что в его руках извивается не чужой старик — свой, любимый дедушка, единственная на свете душа, любившая его; Алексей выпустил жертву, внезапно ослабел. Выронил нож. Рухнул на стул, закрыл лицо ладонями; соленые капли текли по остывающим щекам, оставались горечью на языке.
За калиткой плакала в ночи желтобокая дворняжка.
Медная персидская лампа чадила, наполняла светлицу чужим ароматом — дурманящим, ускользающим, словно морок в летней монгольской степи. Неверные тени бродили по потолку, сталкивались, сливались в сплошную черноту.
Суетились холопы, беззвучно плакал в углу мальчишка-уйгур, скрипели двери, замерли на крыльце мрачные гридни, бессильно сжимали рукояти грозных мечей.
Прохладные пальцы обхватили запястье, прошелестел незнакомый голос:
— Исповедуйся, княже, ослобони душу.
О чем рассказать тебе, чернец?
Как шипели по углам, плевали в конский след? Как подметным гноем сочились новгородские заговоры, подставляя Русь и под немецкий меч, и под ордынскую саблю?
Как брат Андрей Ярославович, ослепленный гордыней, не видя дальше ушей собственного коня, поднял восстание в стольном Владимире; с тех пор слухи, аки змеи ядовитые, ползли за Александром: мол, предал брата, привел войско татарина Неврюя, утопил в родной крови землю Русскую… А кто подумал, что не усмири вовремя бестолковое выступление — и грохот копыт Неврюевой рати показался бы райским пением: ринулись бы несметные тьмы татарские на Русь, и горели бы вновь только что отстроенные города, и превратилась бы земля в выжженную пустыню, и шел бы снег из пепла, дождь из крови, и мостили бы отрубленными головами ханскую дорогу от Владимира и Суздаля до Киева, до Великого Новгорода…
В чем исповедаться тебе, чернец? В том, что власть — это не веселые пиры в княжеских хоромах, не торжественный въезд в праздничные города, не нега на шелковом ложе, а труд, труд ежедневный, ежечасный, грязный и кровавый, тяжелее, чем труд кузнеца и кожемяки, грязнее, чем работа мясника.
И каждый миг — тяжкие раздумья, хитроумная игра в тавлеи, где на доске — не черные и белые камешки, а многие тысячи жизней соотчичей; и каждое мгновение — выбор между злом и еще большим злом, между гибелью мгновенной и смертью, оттянутой на потом.
Не скажу я тебе ни слова, чернец. Я, раб божий Александр, сын Ярослава, я, великий князь Киевский, великий князь Владимирский, князь Новгородский, промолчу.
Отвечу перед Богом и Землей Русской.
Голые ветви сирени осторожно царапали стекло, словно пытались рассмотреть: как там, внутри?
Желтобокая дворняга, милостиво пущенная в дом, лежала у порога, смотрела на Алексея, понимала: плохо, тошно, муторно.
Хозяин сидел у постели, как дедушка когда-то; гладил Алексея по руке, трогал лоб; тихо журчал голос, словно ручей в жаркий полдень: приносил прохладу раскаленной душе, успокаивал.
— И до сих пор находятся желающие пнуть мертвого льва, поносят Александра Ярославовича: мол, как он мог стать названым сыном хану Батыю, зачем ездил в Орду, кланялся захватчикам. А князь все делал верно: принадлежность к великой империи обеспечивала Руси надежность, закон и покой, давала время для того, чтобы накопить силы, возродиться — но уже другой, новой, могучей и единой державой, и бросить вызов Орде, когда придет время. Великий был правитель, провидел на века вперед, трудами своими заложил ту основу, на которой стоим до сих пор. Понимал, что Русь — не только Европа и не только Азия, а нечто большее, объединяющее два столь разных начала. Не стала бы страна частью улуса Джучи — и пала бы под натиском с Запада; недаром римский понтифик объявлял крестовый поход на Восточные земли, приравняв православных к язычникам и мусульманам.
Алексей не удержался, съязвил:
— Конечно, от вас, Тагир Габдулхакович, других речей и не услышишь, мол, татары Русь спасли. Сами-то татарин.
Хозяин опустил очки на нос, посмотрел на Алексея. Усмехнулся:
— Это сейчас мы татары. А тогда мои предки назывались булгарами, и сопротивлялись натиску наследников Чингисхана дольше всех, тринадцать лет, с 1223 года по 1236. Вы никогда не задумывались, сударь, куда делись монголы после разгрома русский князей на Калке? Почему тут же не захватили Русь? Другое у них было занятие: упорная, кровавая война против Волжской Булгарии, вставшей стеной перед натиском с Востока…
Год 1236, город Биляр, Булгарский эмират
Круглые сутки кипит работа в последнем уцелевшем от монгольского натиска булгарском городе.
Вокруг Биляра вырастало уже третье кольцо земляных валов; целые рощи были вырублены и превращены в частоколы и деревянные стены. Рыли волчьи ямы, обильно утыкая дно острыми кольями; озера смолы кипели в сотнях котлов, готовые обрушиться на головы захватчиков. Стрельники, кузнецы, оружейники спали прямо в мастерских и кузницах, наскоро закусывали принесенной женами едой и вновь принимались за работу, пополняя запасы стрел, мечей и копий.
Город готовился к отражению штурма, хотя каждый в душе понимал: удержать столицу не удастся, если только не произойдет чуда…
Шли и шли бесконечные монгольские орды, друг за другом, тысяча за тысячей; дрожала под копытами коней Великая Степь от Байкала до полноводной реки Итиль, будто сам ад сотрясал поверхность Земли, готовясь прорваться наружу гибельным пламенем, извергнуть сонмы демонов, чтобы навсегда погубить человечество.
Двенадцать туменов из четырех улусов, возглавляемых одиннадцатью царевичами-чингизидами, внуками Великого — вся сила Империи клубилась сейчас перед последними рубежами Булгара на реке Черемшан, словно грозовые тучи, готовые обрушиться огненным дождем.
Сорок пять дней и ночей длилась осада. Бой не стихал и на мгновение: сменяли друг друга монгольские сотни, обстреливающие стены; рылись подкопы, грохотали китайские осадные орудия, забрасывающие город глиняными ядрами, камнями и горшками, пылающими адской секретной смесью. Скрежетала сталь и умножались потери, но на месте убитого врага вставали трое новых, а защитникам Биляра неоткуда было ждать помощи: западные соседи, русские князья, не ответили на мольбы о подмоге против общего врага.
Монголы с трудом взяли внешний вал, тысячами жизней заплатили за второй.
Женщины и подростки Биляра взяли луки и встали на стены, заменяя павших алпаров. Полуслепые старики не надеялись на слезящиеся глаза и ослабевшие руки, не способные натянуть тетиву, и потому готовили ножи и топоры, чтобы умереть в рукопашной, но забрать с собой хотя бы одного степняка. Малые дети бродили среди горящих развалин, собирая стрелы, обильно усыпавшие мостовые города, и несли их защитникам крепости.
Долго держалось внутреннее кольцо стен, но наступил день, когда кончились силы, вытекла вся кровь из раны, и рука напрасно шарила в опустевшем колчане… Захватчики ворвались в город.
Бой вспыхнул на улицах и быстро превратился в бойню; пылали дощатые мостовые, становясь погребальным костром для тысяч убитых, замученных, зарезанных; в каждом доме и каждом дворе кипели отчаянные схватки, но на одного горожанина, будь он младенцем или старухой, приходилось по пять монгольских багатуров, и итог был неизбежен…
На площади перед горящей цитаделью монголы, опьяненные кровью, кричали:
— Еще один город, еще одно царство пало к ногам нашим; возьмем же последнее убежище булгар, насладимся царскими женами и дочерями, захватим тонконогих коней; притащим на аркане самого эмира и бросим к шатру Бату-хана!
В это мгновение распахнулись ворота цитадели: булгары не пожелали ждать смерти, а сами пошли в последнюю атаку; и легли все на залитой кровью площади.
Так погибла Великая Булгария; так рухнуло последнее препятствие перед Западным походом Бату-хана; замерла в ужасе Европа, вся — от красавицы Рязани в изумрудном ожерелье чащоб до гордеца Кракова, до надменного Рима…
— Вот и подумайте, Алексей, каков был выбор у князя Ярослава, а потом — у сына его Александра. Никто не мог устоять против Великой Степи, против могучих орд наследников Чингисхана; в крови и пожарах родилась огромная непобедимая империя, раскинувшая орлиные крылья над колоссальными пространствами, от моря Желтого до Черного, от моря Белого до Красного. Монголы доходили до Адриатики, вторгались в Сирию и едва не захватили мамлюкский Египет, основали государство ильханов в Иране, империю Великих Моголов в Индии, захватили Китай и Вьетнам, высаживали десант в Японии. Да-да! «камикадзе» — это священный ветер, который разметал монгольский флот и спас сыновей Ямато от захватчиков; а что случилось бы с Японией, если не успешная перемена погоды? Но монголы были милостивы к покоренным, особенно в поздние времена. Империя — это порядок и закон, это великолепные дороги и безопасные караванные пути, это торговля, объединившая огромный континент. И, что очень важно, Яса Чингисхана гарантировала защиту всем религиям Империи. За обиду, нанесенную православному священнику, полагалась смертная казнь. Так что Александр Ярославович сделал единственно верный выбор, тем самым уберег и страну, и народ, и веру.
Алексей слушал, блестя глазами из-под одеяла; ему впервые за много лет было спокойно и уютно. Хозяин продолжил:
— Именно поэтому Александр Невский так почитаем на Руси. И он — единственный в нашей истории, в честь которого была учреждена высокая государственная награда в трех таких разных странах, как Российская империя, Советский Союз и современная Россия. Что вполне логично.
Алексей поморщился, вспомнив про орден. Куда же он подевался? Пробормотал:
— Не знаю, что теперь делать. Даже на обратный билет денег нет.
— Денег я вам одолжу, Алексей. Только подумайте: а надо ли вам возвращаться туда, где вас никто не ждет? Поживете у меня, работу найдете, у нас и судоремонтный людей набирает, и молокозавод.
Алексей усмехнулся:
— Молокозавод, ишь ты. А учителя истории у вас требуются?
— Хорошие учителя всегда требуются. Особенно истории.
Ночь.
Дремлют на крыльце гридни, сопит мальчишка-уйгур, свернувшийся на полу, словно верный пес, не желающий покинуть любимого хозяина даже на миг. Чернец читал-читал молитвы, да и заснул, усыпленный собственным голосом.
Князь сел на ложе, спустил ноги, почувствовал прохладу сосновых досок. Шел к окну медленно, опираясь на могучие бревна стены. Заскрипел ставень; вздрогнул, проснулся мальчишка:
— Пошто встал, коняз? Испить принести?
Князь не ответил, подставил бледные щеки под ночной ветер, что нес с великой реки запахи сырости, смолы, свежей стружки.
Ветер этот поднимется выше, наберет силу, расправит невидимые крылья — и полетит над простором, над черными дымками крытых соломой изб, над засыпающей пашней, готовой укрыться снежным пологом; ветер будет гладить некрашеные кресты над куполами новорубленых церквей, плутать в густых таежных кронах, трепать халаты персидских купцов, задувать в ноздри уставших под поклажей верблюдов — дальше, дальше на Восток, по пути против того, что пришлось долгие месяцы одолевать князю; ветер будет вертеть пыльными столбами над выгоревшей степью, играть шарами перекати-поля, пока не замрет удивленно перед золочеными воротами Каракорума, не залюбуется фонтанами и бронзовыми статуями города, чудом рожденного посреди пустыни, города грозного и тайного, города чужого и понятного…
Никогда больше не придется ездить князьям русским в монгольский Каракорум, тратить месяцы и даже годы на долгую дорогу — Александр закрыл собой этот тяжкий путь, правит теперь татарский Сарай в заволжской степи, считай, рукой подать.
Каракорум, построенный на костях, раздувшийся от крови и золота сотен покоренных народов в конце концов лопнет, расточится, исчезнет, погребенный песками.
А Русь стоит и стоять будет.
Лето 1944, Третий Прибалтийский фронт
Комбат шел по траншее первым, привычно сгибаясь там, где бруствер невысок, следом ковыляли сонные ротные. Спотыкались, тихо матерились, кутались в плащ-накидки: ночи прохладные, с озера тянет сыростью, зато днем жара, пятнающая гимнастерки темными расплывами пота, оседающая белой солью на губах.
Комбат махнул рукой, тихо заговорил:
— Там оборонительная линия «Пантера», немцы ее с сорок первого строили. Закопались знатно, выковыривать будет нелегко. Как говорят разведчики…
— Бают, товарищ капитан. Разведчики — они всегда бают, а сами не знают ни хрена.
Комбат оборвал:
— Елисеев, помолчи и помечай. Два дота на участке наступления батальона: вон на том склоне и на опушке. Доты серьезные, железобетонные.
Елисеев пробормотал: «И чем тот бетон взламывать?», но поймал взгляд комбата и осекся.
Ротные хмурились, открывали планшеты, шелестели картами.
— Первая рота, направление — высота сто двенадцать. Правым флангом у тебя берег Чудского озера, слева Ахметов пойдет. Получишь саперное отделение в усиление, взрывчатка имеется. Вторая рота. Вон туда посмотри, Ахметов. Когда возьмешь рубеж, учти, направление танкоопасное, возможна контратака.
— Если танкоопасное… Так, может, сорокопятку дадите, товарищ капитан?
— Обойдешься, Ахметов, пэтээрами.
Когда закончили, комбат снял фуражку, вытер лоб. Посмотрел на командиров внимательно, на каждого — отдельно. Заговорил тихо, словно спрятал в ножны привычную сталь голоса.
— Ребята, завтра важный день. Очень важный. Начинаем наступление на Псков, освобождать будем древний русский город. На таких городах Русь стоит и стоять будет. И места тут особенные.
Елисеев не удержался:
— Да чем особенные? Лес да болото. Комары вот — да, выдающиеся, что твои «юнкерсы». Двухмоторные.
Комбат вздохнул:
— Трепач ты, Елисеев. Кабы за треп ордена давали, ты бы мог в атаку вместо танка ходить, первым.
— Это почему?
— Потому что был бы весь в тех орденах сверху донизу, в три слоя, никакой пулей не пробить. Отставить смех! Места, повторяю, особенные. Тут князь Александр Невский немцев бил в тысяча двести сорок втором. Про Ледовое побоище помните? Где-то здесь тот самый Вороний камень. И рыцари на дне озера лежат. Так что опозориться нам никак нельзя. Считайте, князь на нас смотрит, проверяет: достойны ли потомки славы предков или так, треплются только. Понял, Елисеев?
— Что сразу «Елисеев»? Сделаем все как надо, товарищ капитан. Не обосремся.
— Вот и славно. По подразделениям.
Комбат посмотрел вслед офицерам. Сунул руку под плащ-накидку, потрогал лучи ордена Александра Невского. Прошептал:
— Помогай, Александр Ярославович. Трудно будет завтра.
День зачинался хороший, яркий, безоблачный; солнце гладило по щекам теплыми пальцами, словно прощалось перед долгой зимой.
Алексей сидел на крыльце дома с голубыми стенами, чесал дворняжке желтый бок; собака жмурилась от удовольствия.
Скрипнула дверь. Вышел хозяин: вид у него был растерянный, губы кривились, словно от боли, ладонь засунута под рубашку слева.
Алексей обернулся, подскочил:
— Что случилось, Тагир Габдулхакович? Сердце?
Хозяин заговорил с трудом, спотыкаясь:
— Але… Алексей. Орденская книжка, которую вы мне дали, принадлежит вашему деду?
— Да, разумеется. Я ведь его орден хотел…
— Подождите. То есть Попов Игнат Владимирович — ваш родной дед? Он на Третьем Прибалтийском воевал?
— И на Ленинградском, и на Третьем Прибалтийском, потом опять на Ленинградском, войну закончил майором, в Курляндии. А что?
— Он в Псковской наступательной операции участвовал?
— Таких подробностей я не знаю. Да что стряслось? На вас лица нет.
Хозяин покачнулся, оперся на косяк.
— Там, в серванте, корвалол. Будьте добры.
Алексей нашел пузырек, накапал в чашку, долил из остывшего самовара; хозяин выпил, отдышался, прошептал:
— Ваш дед, капитан Попов, воевал вместе с моим отцом, старшим лейтенантом Ахметовым. Комбатом у него был. Полтора года боев вместе. Под Псковом отца тяжело ранило во время немецкой контратаки. Ваш дед его вытащил, спас, в госпиталь отправил. Мой отец вашего деда всю жизнь искал, чтобы отблагодарить, да не нашел. Вот ведь как. Теперь его долг мне отдать нужно. Сейчас я отдышусь, и сходим в банк, я сниму все, что на счете…
— Вы с ума сошли, Тагир Габдулхакович! Какие еще деньги, за что? Орден дедовский я потерял.
— Не за орден. Просто я ничем больше вас отблагодарить не смогу, а должен. За отца.
— За отца вы деду должны, а не мне. У меня свой путь, своя тропа. Пока не та, пока кривая и окольная. Но благодаря вам я смогу… Ладно. Это я вам должен, а не вы мне. Пойду я, пора на автобус. Спасибо за деньги на билет, я обязательно вышлю.
— Не надо, Алексей.
— Надо. И еще. Думаю, хорошо, что орден я потерял. Последнее дело — памятью торговать.
Хозяин стоял у калитки, смотрел из-под ладони, как вниз по улице, обходя покрытые тонким ледком лужи, уходят человек и собака.
Сборник «Наш край» Городецкого краеведческого музея
«…после восстания 1262 года монгольские баскаки были перебиты. Великий хан Берке разгневался и повелел готовить карательную экспедицию на Русь, а также распорядился о поголовной мобилизации русских для участия в гибельном походе против Персии. Александр Ярославович срочно выехал в Каракорум, где смог уговорить великого хана простить русские города и отменить указ о мобилизации. Тяжелые переговоры и трудная дорога подорвали силы князя. На обратном пути Александр заболел и умер в Городце 14 ноября 1263 года. Скорбя, митрополит Кирилл возвестил плачущему народу православному: "Чада моя милая, разумейте, яко заиде солнце Русской земли".
Перед смертью Александр Ярославович принял схиму под именем Алексия».
До автобуса оставалось еще полчаса. Алексей сел на знакомую скамейку, поставил рюкзак, погладил желтобокую дворняжку, сказал:
— Ну что, будем прощаться, дружище.
Собака понимала, скулила.
Подошел пожилой азиат в оранжевом жилете, кашлянул, но заговорить не решался. Алексей узнал, кивнул:
— Здравствуй, отец. Я тебе вчера нахамил, прости.
Азиат неловко улыбнулся:
— Ничего, уважаемый, я понимаю, настроения плохая, сам бывает. Это твоя?
Протянул смуглую руку.
Алексей замер. На ладони лежал орден Александра Невского, поблескивая рубиновыми лучами.
Растерялся, слова не смог вымолвить, только кивнул.
Азиат уходил, шаркая галошами. Алексей очнулся, подскочил, побежал, крича:
— Эй, уважаемый, отец, товарищ! А где тут у вас отдел кадров молокозавода?
Собака вскочила и, хлеща хвостом по желтым бокам, побежала за хозяином.