Горящий хворост

Горящий хворост

(фрагменты)

КОКОН

 

Как рождаются вновь? Как встают из могил?

Как обычно. По воле Творца.

Тесный кокон, которым ты так дорожил,

Вдруг рассыплется. Вмиг, до конца.

 

И над бедной поляной, которую ты

Всю исползал на долгом пути,

Замаячит трепещущий свет высоты…

Ты свободен. Восстань и лети!

 

Кажется, всё очень похоже: ты всю жизнь ползаешь, подобно гусенице, по своей земной поляне и набиваешь утробу, а затем превращаешься в этакую неподвижную куколку. И, значит, впереди у тебя новая ипостась: через некоторое время ты превратишься в роскошную бабочку и станешь порхать с цветка на цветок, пить нектар и с энтузиазмом совокупляться…

Ан нет! При ближайшем рассмотрении эта аналогия не выдерживает критики — достаточно осознать, что твоему праху, в отличие от живой куколки, суждено истлеть в земле. Ну, или испепелиться в печи крематория.

Мое поэтическое «я» возражает: мол, гусеница, окукливаясь, тоже думает, что она умирает. А она всего лишь окукливается. Гм… во-первых, неизвестно, о чем она там думает. А главное — процесс полного превращения чешуйчатокрылых происходит у нас на глазах, не скрываясь в трансцендентальные туманы. Этот метаморфоз мы можем наблюдать, он доступен опыту, — а вот человеческий метаморфоз, столь любезный моему поэтическому «я», нашему опыту недоступен. Во всяком случае, пока недоступен. А значит, и о нашем бессмертии речь пока можно вести только гадательно.

Мое поэтическое «я» опять возражает: мол, в случае человека речь идет не о бессмертии тела, а о бессмертии духа. Я опять сопротивляюсь: тогда и говорить нужно только о жизни духа. Но ты-то ведь, мое восторженное «я», отождествляешь с жизнью гусеницы — жизнь всего человека, а не жизнь одного только его духа!

Мое «я» опять возражает: а что оно такое, человек, ежели не дух?..

В этих схоластических спорах очень легко забыть о том главном, чего из моего стихотворения не выкинешь — о воле Творца. Ведь если Бог существует — а Он существует! — то Его воле всё подвластно, в том числе и наша реинкарнация. А уж как она там происходит — по типу ли «гусеница-кокон-бабочка», или как-нибудь иначе — это дело десятое…

Господи, но почему же мы так жаждем бессмертия? неужели нам мало наших ста лет на Земле?

 

 

***

Земную победу судьба стережет:

Ров крут и мосток ненадежен,

И меч окровавленный, встав у ворот,

Чуть что, она тянет из ножен.

 

Так что же — она всемогуща? Вранье!

Пройди, осторожно ступая, —

И вырви победу из рук у нее!

И пусть она плачет, слепая!..

 

В юности мне была близка романтика средневековых замков, рвов, мостов, цепей, доспехов, благородных рыцарей и прочей готической белиберды. Мне грезилось, что слепая Судьба стоит у ворот замка с мечом, мгновенно реагируя на каждый неосторожный шорох смельчака, намеревающегося умыкнуть прелестную Победу…

Эти строчки раннего стихотворения отразили мою тогдашнюю инфантильную уверенность в том, что Судьбу можно обмануть, что она не всемогуща. Наверное, многие люди и ныне так считают. Но сам я давно уже убежден в обратном.

 

 

ВАХТЕР

 

За окном горит прожектор, вьется снег…

Померещился вахтеру человек.

 

Вышел он, звеня ключами, — никого.

Только сердце вдруг застыло у него.

 

Показалось: из окна глядит вахтер,

На него глядит — а он стоит, как вор.

 

Нервы, что ли? Он к окошку подошел,

Взглядом комнату знакомую обвел:

 

Плитка, чайник, стул казенный у стола.

А хозяин, видно, вышел: всё дела…

 

И на всем пустом объекте — ни души…

Ох, чего не померещится в глуши!

 

Это стихотворение, написанное в годы студенчества и навеянное впечатлениями от нескольких месяцев подработки ночным сторожем на автостоянке, было моей попыткой поэтически поставить проблему раздвоения личности, взаимоотношений «я» и «не я». Не ведая, что над оным вопросом бились тысячи куда более могучих умов моей планеты, я просто припомнил свои ощущения и попытался воспроизвести их, возведя в нужную для стихотворения степень.

Какие задачи я ставил перед собой? Во-первых, мне очень хотелось поселить в читательской душе, пусть хотя бы на миг, то ощущение «странности» раздвоенного бытия, которое порой посещало и меня самого. Во-вторых, я хотел указать на метод погружения в это ощущение — нужно занять противоположную точку в системе «свой-чужой», поставить себя на место Другого. И еще я стремился показать, что человек не может и не хочет долго пребывать в расщепленном мире — он стремится поскорее вернуться к своему привычному «я», на свою человеческую «вахту».

Увы, никто из прочитавших это стихотворение никогда не сказал мне о нем ничего вразумительного. Решив, что вещь не удалась, я оставил попытки двигаться в этом направлении.

Может быть, и напрасно.

 

 

ПУТЬ НА СЕВЕР

 

Покидаю домашний уют.

Ничего, — говорю, — ерунда!

Полтора этих года пройдут

И в душе не оставят следа!

 

Но плывет, словно шумный ковчег,

За окном ярославский перрон,

И молчит, как один человек,

До отказа набитый вагон.

 

И редеют леса за окном,

И всё чаще — кусты да песок.

И становится в поле темно,

И рассвет еще очень далек.

 

Хохочу, говорю невпопад,

В зыбкий сумрак смотрю до утра.

А колеса стучат и стучат:

Полтора!

Полтора!

Полтора!..

 

В вузе, который я окончил, не было военной кафедры, и поэтому выпускники, не успевшие ранее отдать родине священный долг, должны были после учебы служить не офицерами, а рядовыми. Тут-то им (и мне в том числе) и пришлось хлебнуть горячего до слёз. Ведь тянуть солдатскую лямку «не со своим годом» всегда нелегко, а если тебя, великовозрастного молодого специалиста с высшим образованием, подчас уже отца семейства, отдают в подчинение 19-летним балбесам с двумя-тремя лычками на погонах, то и вообще получается тоскливо.

Правда, одно послабление отчизна сделала: служили мы не два года, как другие призывники, а лишь полтора. Но и этого хватило под завязку. Боже, как мы завидовали своим погодкам, которым посчастливилось окончить вуз с военной кафедрой, — все они отбарабанили свои полтора года лейтенантами!

Меня «советская армия» поначалу просто оглушила. Мужское общежитие — вообще не очень-то приятная штука, я это понял еще в свои 18 лет, когда сверстник, деревенский бугай, одолев в неравной борьбе, заломил мне за спину мою же руку и легко сломал ее в локте (а потом были месяцы хождения в гипсе). Но армия — это насилие мужчин над мужчинами, протяженное во времени. Не день и не два, а год (полтора, два, три) ты живешь в атмосфере сильнейшего давления на твое «я». А сопротивляться тебе запрещено.

Грубые души, привыкшие унижать и унижаться, принимают такой порядок на ура, гордые и тонкие — ломаются или надолго замыкаются в себе. Я умудрился проплыть между Сциллой и Харибдой. Голова на плечах у меня всегда присутствовала, да и физически я был не так уж слаб. Оставалось обрести (а точнее говоря, пробудить в себе) еще кое-что — смелость, хитрость, склонность к авантюризму и, самое главное, глубокое внутреннее презрение к нормам и установкам, навязанным извне.

Через боль, через страх, через страдание я полтора года шел к своему новому «я», навеки закладывая в свою душу пласт, на который могу, если придется, опереться и теперь…

 

 

ПО УЛИЦЕ БЕДЫ

 

Я шел по улице Беды —

И тьма была близка.

Никто не вынес мне воды,

Не подал ни куска,

 

Не внял ни стонам, ни слезам,

Своих не бросил дел…

Тогда решил я выжить сам —

И выжил, как умел.

 

Знать, небу было все равно,

Коль донесло с высот:

Он должен был погибнуть… Но

Раз выжил — пусть живет!

 

Теряя темные следы,

Я тяжко шел на свет.

И люди с улицы Беды

Глядели мне вослед.

 

На «улицу Беды» я забредал в своей жизни часто, особенно в детские и подростковые годы. Позднее взросление, поражения в стычках со сверстниками, невнимание сверстниц, неудачи и хвори, полунищий быт родителей, — всё это я принимал слишком близко к сердцу. Утешали меня тогда только книги, первая и главная моя любовь.

Лишь годам к девятнадцати мое ощущение жизни стало, более или менее, комфортным: слезы и стоны остались позади, я научился выживать в мире людей, — как мог и умел.

Покидая улицу Беды, я шел мимо злобных, жадных, завистливых и тупых, мимо тех, кто в сердце своем давно уже поставил на мне крест. И мне не хотелось оборачиваться.

 

 

ХВОРЬ

 

Всё даст Господь!.. Любовь, победу, друга, —

Всё, что цветет на поле бытия!

Твое сомненье — это род недуга,

Всего лишь хворь постылая твоя.

 

Так излечись! И черпай полной мерой

Из закромов желанья своего.

Но для начала — в Господа уверуй

И попроси здоровья у Него.

 

Люди, живущие без Бога в душе, терпят в своей жизни самые жестокие, судьбоносные поражения — я видел таких людей, наблюдал их долголетние мучения. И желчно думал при этом: поделом вам, нехристи!

Но если в чьей-то грешной душе я замечал хоть толику страха Божьего, то всегда сожалел о судьбе такого человека. И, если имел возможность, протягивал ему руку помощи.

Помогали в этой жизни и мне — и, надо сказать, довольно часто. Из чего я заключил, что не я один так чувствую и так живу: нас довольно много и мы поддерживаем друг друга. Надо только не стесняться просить о подмоге, когда в твою жизнь приходит недобрый час. И, с Божьей помощью, подмога придет. Кто-то обязательно подаст тебе руку, выручит, посодействует.

Сомнение в вышесказанном — есть болезнь духа. Мое стихотворение свидетельствует о том, что мне и самому случалось страдать этим недугом. Но с одра своей болезни я кричал именно эти слова — никакие другие!..

 

 

ГЛАЗА ГЛУБИНЫ

 

Пруд застелил опавший лист,

И два листка червяк прогрыз.

Глядела в дыры глубина,

И понял я, что нету дна

У водоема… Но вопрос

Точил к сомненью склонный мозг:

Так неужель для взгляда вверх

Необходим грызущий червь?

 

Бездонное пространство человеческого «я» глядит вверх, в бездонную глубину мироздания, человек всматривается в Бога. Но без дыр, проточенных червем сомнения, мы ничего не разглядим, поскольку каждый устремленный в небеса людской зрачок плотно застелен иссохшей мудростью земных веков. Этот опавший опыт мешает нам видеть истину.

Так в своем раннем стихотворении я оправдывал необходимость вечного сомнения, нашу потребность в черве, неумолимо прогрызающем всё то, что не дает нам смотреть вверх. И образный ряд для поэтической передачи своих мыслей мне удавалось без труда находить в окружающей природе.

Если бы я остался верен этой, условно говоря, тютчевской традиции, моя творческая судьба сложилась бы, возможно, совсем иначе. Но тогда, в конце 70-х, я счел верными упреки в «кузнецовщине», звучавшие в мой адрес, — и пошел в другую сторону.

Может быть, и напрасно. Во всяком случае, сегодняшний я послал бы всех, кто меня упрекает, очень далеко — и продолжал гнуть своё.

 

 

ПАМЯТЬ

 

Дитя на пепелище

На корточках сидит.

То что-то в пепле ищет,

То хмуро вдаль глядит.

 

Разроет пепел темный

И уголек найдет…

И вновь о доме вспомнит,

И вновь слезу прольет.

 

Неподцензурная литература была в конце 70-х для меня недоступна, западные радиоголоса я слушал редко, вполуха, не доверял им. Сведущего человека рядом не было. Душа моя жаждала полной правды обо всем, но получала лишь какие-то крохи, фрагменты, обломки…

Я чувствовал, что не знаю чего-то самого главного. Но чего именно?

Порой я казался себе ребенком, сидящим на пепелище родного дома и пытающимся вспомнить, каким был этот дом. Я выгребал из пепла уголек за угольком и до рези в глазах всматривался в них…

 

 

***

А что, если нету за зло наказанья —

И всё как попало идет в мирозданье,

И все душегубы пребудут в тепле,

А те, что погублены, — в пепле, в золе,

И все, кто исчезли в пучине войны, —

На мрак и забвение осуждены?

 

Гоню я подальше мысль черную эту…

А что, если нету? А что, если нету?

Зло, совершенное людьми, должно быть отомщено — в этом у меня никогда не было сомнений. Но если на мщение у людей нет сил, кто отомстит? Иисус Христос говорит: не мстите, оставьте отмщение мне, я сам воздам за каждое зло. Но когда еще это будет, да и будет ли? А душегубы — вот же они, совсем рядом!

Такие вопросы занимали меня в конце 70-х годов, когда рождалось это стихотворение. К мысли о том, что в итоге все равно побеждает добро, а сатана является всего лишь слепым орудием в руках Господа, мне предстояло прийти только лет через десять…

 

 

ОБИДА

 

Разное было в жизни…

Что же, судьба, спасибо

За оплеухи злые

И золотые сны!

Многое было в жизни,

Даже обидно как-то —

Больше не испытаю

Радости новизны.

 

Кажется мне порою:

Был я в саду огромном,

Много плодов красивых,

Пробуя, надкусил.

Горькими я гнушался,

Сладкими — наслаждался.

Съел бы и самый вкусный,

Да не хватило сил.

 

Вопль миллионов слышу:

«Ух ты, какой, гляди-ка!

Нам вот одно досталось —

Горечь и кислота…»

Братцы, я понимаю,

И говорю спасибо.

Но все равно обидно,

Что не сбылась мечта.

 

Всё это ирония, конечно, самоирония… Однако, земная жизнь и в самом деле представляется мне очень похожей на плодоносящий сад: так много в ней — несмотря ни на что! — хорошего, доброго, красивого, притягательного. Если когда-нибудь все наши войны будут перенесены за пределы планеты, Землю вполне можно будет сделать чем-то вроде библейского Эдема — и разрешение людям пожить в этом раю будет выдаваться только за особые заслуги перед человечеством.

А мне вот, грешному, вкупе с моими собратьями по историческому времени, довелось побывать в этом райском саду просто так, за здорово живешь. Повезло, что уж там кривить душой.

А вопли миллионов… ну, я тоже вопил в свое время. Да и сейчас еще иногда постанываю. Но больше по инерции. На самом-то деле, начиная с конца 80-х годов прошлого столетия, когда и было написано это стихотворение, я каким-то краешком души всегда ощущал — мы все живем в райском саду. А страдаем, кричим и злимся потому, что не научились в нем жить. И не желаем учиться, вот что удивительно!..