Журнальный мир

Степан в глубокой задумчивости сидел на отполированной штанами односельчан широкой лавке у палисадника и невидящими глазами смотрел себе под ноги. Вот уже второй день после того, как улетели куда-то в звездные дали его нежданные гости-инопланетяне, на душе было пасмурно и тоскливо. С тяжелым вздохом Степан вдавил в сырую землю окурок, встал, привычно придерживая правой рукой больную поясницу, прошел в дом, взял с подоконника початую бутылку водки, долго вертел ее так и сяк, потом опять с глубоким вздохом поставил обратно.

Надо было хоть как-то развеять накатившую тоску, но пить больше не хотелось.

— Заговорили, что ли? — подумал лениво.— Наверное, я им трезвый нужен для сурьезного разговора. Ведь обещали же, что вернутся. Может, и с собой заберут? Хорошо бы вместе с Дарьей, а то куда я там один среди чужих-то? А какое хоть сегодня число-то?

Покрутил ручку радио, но оно молчало.

— А-а-а! Дак ведь я же провода оборвал, чтобы взлетать тарелке не мешали,— вспомнил вдруг причину молчания черного обормота, как он называл приемник, который бормотал что-то малоразборчивое с шести утра и до полуночи с часовым перерывом на обед.— Пойти что ли натянуть провода-то? Только когда гости прилетят, опять ведь мешать станут. А число можно узнать у Захаровны. А того проще пересчитать пустые бутылки.

Степан точно помнил, что когда картошка была выкопана, по настоянию районных врачей его Дарья уехала в санаторий на 21 день по горящей путевке, за которую и доплатить-то пришлось всего ничего. Он тогда на вырученные от продажи картошки деньги сразу взял у Зинаиды ящик водки. Подумал, и добавил еще две бутылки. Одна — на день отъезда, вторая — чтобы аккурат хватило на время пребывания жены в санатории. Не ради пьянства, тоску заливать. Да и то — за все годы семейной жизни это была первая столь продолжительная разлука.

За коровой с теленком взялась ухаживать Захаровна, потому что мужиков Красава не любила и даже хозяина к себе близко не подпускала. Бывало, он обряжал ее, выносил приготовленное Дарьей, когда та страдала поясницей, ведро пойла, но доить даже не пытался. Да если бы и подпустила к вымени такая ласковая с хозяйкой корова, ему бы не высидеть было вприсядку столько времени. Так что от всех хозяйственных забот Степан был избавлен и мог пьянствовать без оглядки на какие-то дела.

Степан вышел в сени, пересчитал в ящике пустую тару, среди которой одна бутылка была не распечатана. Шести штук не хватало, не было тары и под лавкой в доме.

— Неужели гости с собой забрали? — недовольно подумал вдруг, разочаровываясь в пришельцах. А может, по привычке заначку где сделал, припрятал куда? Только от ково прятать? От себя разве што. И какое же севодни число-то? — напрягал память Степан.— Того и гляди Дарья со дня на день вернется, надо бы хоть в избе немного прибраться.

— Эй, Степан! Ты живой? — раздался с улицы голос.

— Во, Иван пришел,— обрадовался приятелю Степан и пошел встречать гостя.

Сели на лавку, закурили.

— Ты пошто у Захаровны провода-то обрезал? — спросил Иван.— Пришла седни ко мне, грит, посмотри там, радивашто-то второй день молчит. Степана хотела просить, да пьет, окаянный, без просыпу с того самого дня, как Дарья в санаторию уехала. Пришел, гляжу, а тут все провода обрезаны. Чо это ты разбушевался-то?

— Провода им взлететь мешали, вот и пришлось отрезать,— пояснил Степан.

— Кому им? — недоуменно поинтересовался Иван, не понимая, о ком идет речь.

— Да этим… Инопланетянам-то.

— Ты, Степан, с перепоя-то не того? — повертел у виска.

— Да нет, все нормально. Они меня даже от пьянки заговорили.

— Может тебе похмелиться надо, чтобы в сознание прийти. Эть не мудрено и рассудка лишиться — две недели гулеванил.

— Да не гулеванил я, тоску заливал. А тут они в гости заявились. Вот оттуда в своей тарелке почти прямо на грядки юзнули.— Степан показал в сторону бани.— Я тут на лавке сижу, курю, гляжу, тарелка какая-то большая, вжик и села. Лежит прямо на земле этакая гладкая вся, сверкает, хоть и солнца нету.

— Большая?

— Да с баню, поди. Только сплюснутая. Ну, будто две тарелки одна на другую положены. Дарья у миня их так складывает, когда блины остаются, чтобы не засохли.

— И чо?

— Чо, чо? Нетерпеливый ты какой-то, Иван! Смотрю, лаз такой навроде трапа открывается, и на землю как с горки мужик съезжает. Стройный такой и весь будто в рыбьей чешуе. Тоже блестяшший-блестяшший. Походит, здоровкается.

— По нашему здоровкается-та?

— Конечно, по-нашему. Я по-иностранному-то бы и не понял. Ну, я отвечаю тоже, мол, будьте здоровы да милости просим. Он што-то булькнул, и снова лаз открывается, и ишшо один мужик на землю съезжает.

— Да ты пошто знаешь, што мужик-то?

— Дакэть причиндалы то выпирают, коли одежа в обтяжку.

— Ну, ну, дальше давай. Ты не струхнул?

— А чо тут бояться-то? Они же не с ружьями ко мне пришли. Голос этакий добрый. Ну, я сижу, ошалел, конешно, чо-то и мысли никакие в голову не идут. Опосля уже подумал, а какого лешего им от меня надо-то? Может, заблудились, дорогу узнать хочут. А первый снова чо-то булькнул, и опять лаз открывается, и ишшо двое на землю ступают. Смотрю, эти, вроде, девки, потому как выпирает не в паху, а там, где надо. Ну, я сообразил, что не гоже гостей на улице держать, в дом пригласил, пока они избу осматривали да фотки на стене разглядывали, я самовар поставил. Ты же знаешь, он у нас быстро кипит. И поговорить как следует не успели, он уж и зафыркал. Ну, я чай заварил, чашки на стол, там пряники ишшо были. Хоть и черствые, но, думаю, все одно потчевать-то больше нечем. Проголодались, дак и это сойдет.

Ну, мужики они мужики и есть. Эти сразу за ружье. Вертят его так и этак, смотрю, разобрались, што к чему, цевье отстегнули, стволы от приклада отсоединили, проверяют, чищено ли. Но ты же знаешь, што я ружье всегда в порядке держу. Посмотрели, собрали, похвалили, спрашивают, для чего оно. Говорю, на охоту ходить. Спрашивают, как оно действует, взял патроны, позвал на улицу, как жахнул, они аж присели. Я — из второго ствола. Уже нормально среагировали.

— Дак это ты посядни палил-то? — прервал рассказ Иван.— А то мы все гадали, кто дурью мается, в деревне стрельбу устроил. Теперь понятно.

— Да чо тебе, Ванька, понятно-то? Они тоже потом по разу пальнули. А девки хоть бы што! Даже на улицу не вышли посмотреть, откуда гром средь ясного неба.

— Ну, небо-то, положим, не такое уж и ясное было. Дожди вон сколько ден не перестают. Льет и льет с небольшими перерывами.

— Да ладно тебе! — отмахнулся Степан.— Не интересно, дак так и скажи. Я пойду печку затоплю, а то сыро в доме-то и холодно.

— Да не обижайся ты, я просто так, для себя уточнил. А бабы-то што?

— А бабы они бабы и есть! Хоть наши, хоть с какой звезды или ишшо откуда. Эти на кухне ухваты да чугунки разглядывают, самовар изучают, понять не могут, почему он горячий стал и паром пыхает. Потом одна в горнице за занавеской Дарьин полушубок увидела. Крутила его и так и сяк, спрашивает, зачем это? Ну, я, знамо дело, объяснил, что у нас скоро зима наступит, мороз будет, а чтобы не замерзнуть, из овечьей шкуры люди себе вот такие одежки шьют. Она на своем костюме што-то нажала, и вся чешуя враз на пол к ногам свалилась. Я аж ошалел. Стоит голехонька, только титьки сверкают.

— Ну-ка, ну-ка, как они, инопланетянки-то? — оживился Иван.

— А такие же, как и наши. Только стройные, а титьки совсем малюхонькие и промеж ног, как у ребенка, чисто. Может, не растет, может, бреют. И, главно дело, не стесняются нисколько ни меня, ни своих. Накинула полушубок на голое тело, перед трюмо вертится, хохочут обеи. Потом другая свою чешую сбросила, тоже полушубок примерять стала. Я ишшо шаль подал, показал, как повязывать. Ой, ну у их и смеху было! И я аж до слез хохотал! Ну, потом оне полушубок на место повесили, свою чешую натянули, за стол сели. Я чаю налил, потом думаю, не по-людски как-то получается, гости в доме, а вина нету. Принес бутылку, налил мужикам по полстакана, вспомнил, что у миня «шампанское» припасено к Дарьиному приезду, чтобы ей праздник устроить, с возращеньицем, значит, поздравить. Ай, думаю, Дарье-то я другую куплю, а эту девкам выпою. Поди, не каждый день «шампанским-то» их потчуют.

Девки-то сразу захмелели, хохочут и хохочут. Ну, совсем как наши бабы, когда напьются. Думаю, ну, сейчас, как наши, после смеха-то плакать начнут. А нет, так пока за столом сидели, все хохотали да хохотали. Ну, мы с одним мужиком тоже приняли, второй отказался, верно, за рулем был. Ответственный! А то с пьяну-то да на их скоростях не мудрено куда угодно забуриться.

Вот, посидели мы, значит, поговорили про житье-бытье, они собираться стали. Мол, спасибо тебе, добрый человек, очень тронуты твоим гостеприимством. Скоро снова заедем. Может, и с собой возьмем. Ну, я и брякни, мол, одному-то мне у вас, поди, скучновато будет, особливо, ежели у вас там радива нету. Поеду, если и Дарью мою тоже возьмете. Она скоро из санатории вернуться должна. Да, говорят, не проблема. Можешь ишшо хоть ково из вашей деревни взять. Иван, может вмистях махнем погостить?

— А обратно как?

— Дакить, отправят, поди, на попутках. А ежели и там оставят, дак чо нам тут терять-то?

— Не скажи! — возразил Иван.— Дома тут, вон дров на две зимы заготовлено, картошки целый погреб, грибов насолили. Да и родители опять же тут похоронены. Кто за могилками-то ухаживать станет? И главно, ты хоть спросил у них, а там водка-то есть?

— Не спросил,— виновато согласился Степан.— Да и зачем она. Вон у меня с их гостевания стоит недопитая. Ежели будешь, налью.

— А сам будешь? — радостно спросил Иван.

— Не хочу чо-то,— горестно промолвил Степан.— Наговор што ли какой сделали. Поди, я им тут тверезый нужен, как дежурный по аэродрому. Вдруг там опять провода какие мешать будут, как я в пьяном-то виде на столб полезу?

— Дак вот, провода-то ты нахрена у Захаровны отрезал?

— Дак я тебе талдычу, талдычу, что они им взлетать мешали. Они со стороны бани на огород-то юзнули, а, видно, обратного хода у тарелки нету, взлетать по прямой надо. А тут наши с Захаровной провода висят. Вот я и обрезал.

— Степан, а ты может и вправду с перепоя-то немного того, свихнулся чуток? Говорят, это бывает, белая горячка называется?

— Да пошел ты! — разозлился Степан на Ивановы подозрения в его ненормальности.— Знаешь ить, што у миня ухо с тово года текет. Дак эть выздоровело! И поясницу боле не ломит. Вот! Только пожалился, вылечили махом. Вот бы врачам из больнички у их так научиться! Да што болячки, не у тибя болело, не поверишь. Ты вон на огороде-то посмотри, до сих пор след от ихней тарелки остался.

Степан потащил Ивана за дом, где на картофельном поле действительно была будто вдавленная инородным телом круглая вмятина. То ли от огромной созданной прошедшими ливнями лужи, уже впитавшейся в землю, то ли на самом деле от какой-то летающей тарелки.

Иван долго смотрел на это пятно, сдвигал на лоб кепку, чесал в затылке, потом пожал плечами и начал пятиться назад.

— Видел? — строго спросил Степан.— То-то! А то свихнулся, свихнулся… Вы ишшо миня на смех поднимите, мол, Степан допился до того, что инопланетяне привиделись. Пойдем в дом, я тебе их подарок покажу.

Мужики зашли в дом, Степан взял с комода и подал гостю какую-то эллипсовидной формы хорошо отполированную стекляшку. Тот с опаской взял в руки невиданную штуковину, повертел и сунул обратно.

— Может она излучает што?

— А хрен его знает! — Согласился Степан.— Может и излучает. И, главно дело, не помню, когда они мне эту штуковину подарили. Утром проснулся, смотрю, лежит на столе рядом со стаканом, от которого гость отказался. Может сто грамм налить?

— Знаешь, Степан, не по себе что-то. В другой раз, если достоит.

— Да достоит, я ведь теперича тоже не хочу. Вот смотрю на бутылку, а не хочется.

Мужики вышли на улицу, сели снова на лавку, молча закурили, погрузившись в размышления о невиданных чудесах. Потом Иван поднялся:

— Пойду, я Степан. Захаровне скажу, что провода мы с тобой завтрева натянем.

— Ладно, Иван, ты иди, а я пока на лавке посижу. Может, они на обратном пути ишшо заедут. Обешшали же… Я их ничем не обидел. Чо бы и не заехать?