Хельга Карловна из города N

Хельга Карловна из города N

(главы из романа, начало)

Всем женщинам и детям, пережившим войну

 

Глава 1.

По прозвищу Шляпа

Самолет аккуратно коснулся германской земли, и все тридцать пассажиров выдохнули.

Сели, — сказал муж. — Давай, звони!

Мы переглянулись и фыркнули.

«Вылетаете? Рейс не отменили? — Все по плану! — Ждем!» — сколько таких звонков было за последнюю неделю?

А началось все полгода назад, когда, планируя отпуск, мы решили не ограничиваться одним городом.

Давай махнем в Амстердам и еще куда-нибудь, — предложил муж, — у нас целых две недели…

Давай. В Бремен.

Почему именно в Бремен?

Там живет моя школьная подруга Наташка…

С Наташкой мы познакомились случайно на общегородском слете в воркутинском Доме пионеров: она нашла мою потерянную варежку у стойки гардероба. Оказалось, мы жили по соседству и учились в одной школе, только я на целый класс младше.

С того самого дня мы не умели расставаться, не могли закончить разговор, провожали друг друга по сотне раз «до угла». Нам никогда не было скучно вдвоем: каток, кинотеатр, танцевальный кружок, кафе с рядами глазированных эклеров и яркими конусами соков. И я знала, что Наташка захочет молочный коктейль, а она знала, что я предпочитаю виноградный сок. Мы вместе начинали смеяться без причины, мы обменивались жгучими взглядами, понимая друг друга без слов, когда в поле зрения появлялся тот самый мальчик…

К концу мая население Воркуты заметно сокращалось. Все старались вывезти детей туда, где больше зелени и солнца. Кто-то ехал к морю в санаторий, кто-то в пионерский лагерь, кто-то к родне. Неважно, куда, главное — южнее. И мы с Наташей расставались до нового учебного года: ее отправляли к родственникам в Актюбинск, меня — в Псковскую область, и вся наша жизнь превращалась в переписку. Я ходила на разведку от газетного киоска до сияющей витрины книжного магазина, выискивая на прилавках трогательные открытки художника Четверикова и яркие календарики для Наташки. Она их коллекционировала — «собирала», как тогда говорили. И можно было целую неделю сладостно предвкушать Наташкин ответ в пухлом, надорванном по сгибам конверте.

Именно с Наташкой я впервые увидела северное сияние: гигантские ядовито-салатовые зигзаги размашистой кардиограммой перечеркнули низкое небо, заставляя меня врасти в ледяную дорогу. Едва я ахнула, как зелень свернулась в крохотный клубок и тут же развернулась малиновой гармонью от края до края. Жар дрогнул, сжался в точку — небо облиняло, стало серым и снова вспыхнуло зеленью и сразу красным, малиновым, бурым… Всполохи казались аккордами неведомой песни, вся тундра вокруг замерла, прислушиваясь.

В тот миг я видела, словно со стороны, сияние и себя — завороженную букашку, что наблюдала, разинув рот. Наташке пришлось пару раз меня толкнуть, чтобы я очнулась:

Рот закрывай и домой! Бегом! Сейчас будет пурга!

Так Наташка спасла меня…

День за днем я ждала письмо от Наташки. А еще я вязала для нее новые варежки и сочиняла очередное длинное послание. Первые страшные тайны, тексты популярных песен и стихи про любовь. И как же быстро исписывались эти страницы, порой обрываясь на полуслове: «Бегу за новым конвертом. Жди письма № 2».

Так незаметно пролетали летние каникулы. И сентябрь был долгожданным, как встреча с лучшей подругой. Но однажды, перед самым десятым классом, вдруг пришло письмо в три строчки: переехали навсегда. И адрес. Это был первый в моей жизни страшный удар — внезапное расставание, когда даже попрощаться толком не удалось. Спасла нас переписка, которую мы вели много-много лет, переезжая, меняя адреса, вузы, привычки, но снова находя друг друга. С годами писем стало меньше: два подробных с новостями да открытка к новому году.

Из одной такой рождественской открытки я узнала, что Наташа живет в ФРГ. Это, наконец, объясняло ее неблагозвучную фамилию: Шлаппе1.

Мы созвонились, уточнили маршрут, даты и совместные планы. Наташка предвкушала, как мы встретимся, куда пойдем, что посмотрим. Иногда она звонила просто так посредине дня и спрашивала по моде нашей юности: «Мать, все в силе? — и вздыхала: — Дождаться не могу!»

О наших планах забронировать номер в гостинице Наташа даже слушать не захотела:

Жить будете только у нас! У нас же дом в три этажа!

Надо ли говорить, что все это время я говорила только о ней? Окрыленная нашими планами, я нашла старые школьные фотографии, анкеты и тетради пожеланий. Муж с живейшим интересом наблюдал за моими «археологическими» находками в культурном советском слое.

Скажи, которая Татьяна? В смысле, Наташа? — вопрошал он, разглядывая групповой снимок нашего 10 «Б».

Ее на этом снимке нет. Мы же с ней из разных классов. Когда познакомились, я училась в 6 «В», а Наташа в 7 «А». Но фотка была…

И действительно, я вскоре нашла ту самую фотографию, сделанную в фотоателье и подписанную: «На добрую память, Воркута, 1986». Здесь мы обе были в синих форменных костюмах, только у меня были длинные русые косы, а у Наташи — стрижка каре.

Новая форма? — спросил муж, изучая снимок.

Эту форму только-только вводили. У нас половина школьниц донашивала коричневые платья с фартуками, а мы с Наташей, видишь, уже переоделись.

Исторический кадр, — подытожил муж.

Мне вдруг вспомнилось, как мы с Наташей пришли делать эту фотографию, как мы прихорашивались перед большим казенным зеркалом и обдумывали, как нам лучше встать. Мы хотели обняться, но фотограф предложил: «Просто возьмитесь за руки». И мы послушались…

А теперь скажи, похожа она на немку? — спросила я Диму.

Не знаю, — он снова пристально взглянул на фотографию, — шатенка, глаза светлые. По-моему, самая обычная советская девочка. А фамилия у нее какая?

Шлаппе…

В нашей школе было много ребят с необычными фамилиями — только знай, запоминай! Может потому, что ехали в Воркуту молодые энергичные люди со всего СССР. Загадочная кокетка Лена Клаус, улыбчивый Вилли Раадик, карьерист Илья Штейнберг, разбитная Ларка Китайдорога, спортсмен Ринат Агдавлетов, бледная русалка Маша Рудольф, хохотушка Элина Тойвонен, задумчивая Вита Йоффе, весельчак Алмас Хабибулин, который, заслышав свою фамилию, уточнял: «Кстати, Алмас Вахжитович!»

Ребята одинаково уважали и Андрея Петрова, и Андрея Кениггерстенкорна, фамилию которого учителя безбожно перевирали, и весь класс поправлял по слогам, разборчиво, досадуя, и что тут можно перепутать. Наташа Шлаппе была одной из нас. Я никогда не воспринимала ее немкой. Да мы и не говорили на тему национальностей. Никогда.

Для меня Наташка Шлаппе была просто Наташка по прозвищу Шляпа, — призналась я. — Своя, наша, родная. И представить, что она вдруг ни с того ни с сего уедет из страны… Уже позднее я узнала, что в Германию переселились еще несколько ребят из нашей школы.

Ты же мне рассказывала, что в вашем городе жили люди со всего света, — ответил муж. — Одно дело — восьмидесятые годы, когда люди сами «завербовались на Севера», желая подзаработать. Но ведь были и семьи, которые при Сталине туда попали. За казенный счет и без всякого желания.

Все верно, — кивнула я. — Но Андрюха Кениггерстенкорн по-прежнему живет в Воркуте. А моя лучшая подруга уехала! И, что удивительно, никогда ни словом не обмолвилась, что их семья планирует отъезд… Вот мой дальний родственник Толик Лоттер жил под девизом «Пора валить!» аж с середины семидесятых.

И насколько родственник дальний?

Как бы покороче рассказать, — поморщилась я. — Была у меня родственница по линии маминой мамы. Звали ее Хельга Карловна. У нее была дочь Сонечка, которая вышла замуж за Толика, который страстно жаждал уехать и таки уехал.

Стало быть, вы имеете родню за границей, — подмигнул мне муж.

Раньше — да, была родня: Хельга Карловна. А теперь, увы, нет…

Помолчали.

Она была самым удивительным человеком из всех, кого я знала. Столько лет прошло, а я все жду, что она позвонит среди ночи.

Расскажи! — попросил муж.

И я рассказала.

 

Глава 2.

Телеграмма

Комната была огромная, неправильной формы, с трапециевидным эркером, украшенным бирюзово-желтыми витражами. Всякий раз, как мы приезжали погостить к Хельге Карловне, нам выделялась именно эта гостиная, с темной полированной мебелью, с громоздким хрусталем ваз и салатников, с хрупкими гэдээровскими статуэтками балерин и пастушек, украшающими стеклянные полочки серванта, с креслами под торшером, где незаметно досыпала свой век бабушка Фрида.

А еще в этой квартире часто гостила темноволосая, голубоглазая девочка Дора, которая приходилась мне сестрой, да не простой двоюродной, а четырехколенной, как говорили старшие. Дора была младше меня на три года и почти не выговаривала шипящие, но деваться было некуда — приходилось дружить. Ни в гостиной, ни в других комнатах квартиры, одна из которых именовалась «детской», не было ни единой детской игрушки, поэтому мы с Дорой играли бижутерией Хельги Карловны.

Вот и в тот день мы тихонечко прошли в гостиную и шмыгнули под обеденный стол, накрытый тяжелой скатертью с мережками и алыми маками. Хельга Карловна гордилась своим рукоделием. Она часто вспоминала, как вышивала на заказ салфетки для этажерок по послевоенной моде. Это помогло их семье выжить.

Принесла? — спросила я Дору одними губами.

Угу! — кивнула Дора и достала из-под кофты плоскую шкатулку с клипсами своей бабки. Я вытащила из-за пазухи зеркало и карандаш для подводки бровей. Мы предвкушали большое развлечение.

Тут в гостиную вошел дед Доры, Всеволод Иоаннович, миниатюрный красавец с холеными руками и военной выправкой. В тот вечер он был в старой гимнастерке и серых брюках, что означало «наряд на кухне» (в семействе Хельги Карловны любили использовать военную терминологию). Всеволод Иоаннович на ходу продолжал спорить, адресуя свои аргументы зятю Толику, отцу Доры. Тот появился на пороге гостиной вслед за тестем: худой, жилистый, с длинными волосами до плеч и очень короткой челкой. Толик был в черных клешах и белой нижней майке и напоминал Волка из «Ну, погоди!». В одной руке он сжимал картофелину, а в другой — нож.

Мужчины что-то искали в секретере и не находили. Толик позвал жену, но на зов явилась его мать Аграфена Никодимовна, и только потом — жена Сонечка.

Мы с Дорой переглянулись. Дора сделала страшные глаза, я пожала плечами, не проронив ни звука.

Чего их всех принесло в гостиную именно сейчас? Удрать не было никакой возможности. Из гостиной было два выхода: узенькая дверка слева от дивана вела в маленькую, тесную спаленку (сейчас на ее пороге замерла Аграфена Никодимовна — вторая, «приходящая» бабушка Доры), а напротив эркера располагались роскошные распашные двери, ведущие в переднюю и в коридор, по которому можно было незаметно проскочить на кухню или в детскую.

Мы с Дорой приникли к дырочкам мережек и почти не дышали.

И тут щелкнул замок входной двери, и в передней появилась Хельга Карловна. С отрешенным видом она чуть задержалась на пороге гостиной, опершись о дверной косяк рукой в темной шелковой перчатке: голова с копной каштановых, блестящих, изысканно уложенных волос, подбородок вперед, ярко очерченные губы сжаты. Хельга Карловна красиво вздохнула, дождалась всеобщего внимания и прошла к своему креслу, звонко впечатывая каждый шаг в паркет. Бордовая ткань платья приятно шуршала в такт ее шагам.

Все замерли, уставившись на нее, а она держала паузу, неспешно снимая перчатки. И, наконец, изрекла:

Я только что телеграфировала в Кремль…

Повисла напряженная тишина.

Кому? — выпалил Толик.

Горбачеву, — ответствовала теща и грациозно откинулась на мягкую спинку кресла.

Тут заговорили все сразу, громко, перебивая друг друга.

Показательно, но никто не спросил — зачем. О причинах речи не было, ибо говорено до оскомины, из сита в решето перелито, и бумажки все подшиты-завизированы, и комиссии заседали, да не высидели, и крыша течет, хоть ты душ принимай, и голуби… И никаких перемен месяц за месяцем!

Вот теперь, сватья, вам припомнят оккупированную территорию и вашу тягу к прекрасному! — с ненавистью сказала Аграфена Никодимовна.

Маленькая, упитанная, с пегими барашками перманента на круглой голове, в коричневом трикотажном костюме с вышитыми асимметричными треугольниками алого и желтого цвета на груди, она стояла, подбоченившись, и ждала ответа от Хельги Карловны. Но та словно не услышала ее.

А это, прости господи, здесь при чем? — отозвался Всеволод Иоаннович.

Советские люди «по тиятрам» каждую неделю не ходют! — сообщила Аграфена Никодимовна.

Ну да, они на огородах колени протирают…

Вам теперь все всплывет, и чемодан ресторанных платьев конфискуют! — продолжала Аграфена Никодимовна, распаляясь все больше.

Не обращая внимания на последнее замечание, муж спросил Хельгу Карловну:

Но как, как ты это сделала?

Как вам это удалось? — подхватил зять Толик.

Я пошла с паспортом, со всеми документами. Специально в воскресенье, чтобы очереди не было.

И сразу взяли?

Нет, уговаривали отказаться от этой идеи. Тетка из окошечка спросила: «Вы с ума сошли?» А я ей — справку из психдиспансера…

И как вам ее дали, я поражаюсь! — с новой силой продолжила Аграфена Никодимовна. — Вот теперь все всплывет! И на кой, спроси беса, мой Толик с вашей пигалицей связался?

Да уймите вы ее! — вдруг страшно закричал Всеволод Иоаннович, человек утонченный, деликатный, не раз менявший документы, имя, дату рождения и города, дабы скрыть свое непролетарское происхождение.

Вы мне свои барские команды оставьте, а то передач в тюрьму не дождетесь! — бубнила сватья, отступая на всякий случай вглубь маленькой спаленки.

Да хватит уже, мама! — оборвал ее Толик.

А ты мне не мамкай! Голуби ей помешали!

Голуби нам помешали, мама! У нас крыша течет, ты забыла? — Толик сердито махнул рукой, в которой был зажат нож, о котором он начисто забыл и на который теперь сам с ужасом воззрился.

Хельга Карловна в своем кресле замерла бледной статуей.

Да чего теперь-то поделаешь! С такой тещей зятю и врагов не нужно! — продолжала стенать сватья из спальни. — Теперь только «воронка» и жди…

Если что и было тайной, вы орали так, что всему подъезду известно наше темное прошлое, — резко оборвала ее невестка Сонечка, унаследовавшая благородные черты своего отца и стройность матери.

Ах так! Я, значит, орала!..

И обязательно рейтузы надо взять, — подала голос из своего кресла бабушка Фрида.

Неча было с ней родниться! — свекровь перешла на рэп. — Хряк павлина не снесет!

Совершенно с вами согласна! — неожиданно отозвалась Хельга Карловна. Едва заметная усмешка заиграла на ее губах.

Далее — валериановые капли, слезы, проклятия, хлопанье дверьми.

А вот рейтузы я бы на вашем месте прямо сейчас стала искать! — напоследок заявила сватья.

 

— …А нас с Дорой никто не заметил. Не до нас им было. Хельга Карловна потом много лет общалась с Аграфеной Никодимовной. А Толик и Сонечка в один прекрасный день уехали в Германию.

А крыша? — спросил муж.

Крыша была починена на следующий день.

Что-то мне подсказывает, что в Кремль та телеграмма так и не попала…

Может, она и город не покидала.

Скорее всего, кто-то на почте сразу стукнул кому-то в обком.

Важен результат, — сказала я. — Никто до Хельги Карловны до такого не додумался.

Да-а! — покачал головой муж. — Захватить справку из психдиспансера на всякий пожарный случай — это сильно!

В этом она была вся.

 

Глава 3.

Наши «немцы»

Мое детство прошло в городе Нелидово Тверской области. Всего одна ночь на поезде до Москвы, если ехать на восток, и всего одна ночь до Риги, если ехать на запад. Мы жили в новенькой пятиэтажке на окраине города. Мои родители только-только получили квартиру как молодые специалисты. Через два квартала от нас в старом двухэтажном доме послевоенной постройки жили родители моего отца. А на другом конце городка, где заканчивались многоэтажные здания и начинался частный сектор, на высоком берегу реки Межи в небольшом деревянном домике жила бабушка моей мамы Лидия Федоровна. Я, как и все вокруг, называла ее просто бабушка Лида, хотя мне она доводилась прабабушкой.

Отец работал горным инженером на шахте, мама — товароведом, а я целые дни проводила у прабабушки Лиды. Иногда из другого города приезжали родители моей мамы — дедушка Виталий и бабушка Аида, в честь которой меня и назвали. И с ними непременно приезжала Хельга Карловна. В такие особые дни прабабушка Лида пекла пироги, и все-все наши родственники собирались за одним круглым столом. Сколько же было радости, смеха и счастья! Бабушка Аида и Хельга Карловна расспрашивали меня обо всем на свете, крутили так и эдак, задаривали гостинцами, наперебой повторяя: «Первая внучка в нашем семействе!»

Потом гости уезжали, обещая писать письма, а мы с прабабушкой Лидой оставались этих писем ждать. А чтобы не скучно было ждать, покупали конверт с яркой маркой, и она учила меня прикладывать ладонь к тетрадному листу и тщательно обводила карандашом каждый мой пальчик…

В один прекрасный летний день мы с мамой пошли на вокзал, купили билеты и поехали в гости к ее родителям. Всего три часа на жестких желтых лавках пригородного поезда разделяли наш маленький тихий город Нелидово и непривычный, шумный, огромный, как мне тогда показалось, город N, где жили они.

Квартира бабушки и дедушки стала настоящим открытием: иная планировка, иная мебель, иной вид из окна. Жили они на четвертом этаже, и окна квартиры выходили на оживленную улицу, где сновали автомобили, куда-то спешили десятки людей.

Смотри-смотри, — шептала мне на ухо бабушка Аида, — отсюда кажется, что люди маленькие, как муравьи!

И я наблюдала, затаив дыхание, за жизнью большого города: вот два старичка покупают в киоске газеты, вот автобус подошел к остановке, выпуская на тротуар целую дюжину пассажиров, вот мальчик проехал на велосипеде, протопала дамочка на каблучках, а там пробежала собачка — букашка, если глядеть с такой высоты. А чуть дальше простирается сквер. Как на ладони: липовые аллеи, лавочки и фонтан! Мне казалось, я весь день могу простоять у окна, потому что на свете нет ничего интересней.

Но гораздо сильнее меня поразила безразмерная сталинская квартира, в которой жила Хельга Карловна. Старшие говорили, что раньше там была коммуналка, а еще раньше хоромы занимал архитектор, по проекту которого этот дом и построили. Неведомый Архитектор (мне он представлялся в чудной профессорской шапочке и мантии до пят) долгое время занимал мое детское воображение. Ну, не мог же, в самом деле, обычный советский гражданин жить в квартире, где так много комнат и все двери в них разные!

Манили, так и приглашая войти, высокие двери гостиной, украшенные непрозрачными, словно янтарными, стеклами. А если от этих дверей повернуть налево в темный длинный коридор, где все заставлено книгами так, что казалось, им нет края и конца, и идти дальше и дальше, никуда не сворачивая, то можно было дошагать до ванной комнаты с неказистой темной дверью. Слева от ванной располагалась кухня, справа по коридору еще две комнаты: уютная детская, в которой гостила девочка Дора, и узенькая келья бабушки Фриды. Здесь только кровать у окна, сундук с рукоделием да темное деревянное распятие на стене. Не сразу я открыла, что у этой узкой скромной комнатки есть великая тайна: из ее окна можно было увидеть выступающий эркер гостиной, богато украшенный лепниной. Пышные снопы колосьев, цветочные гирлянды и венки, а еще рог изобилия, доверху наполненный виноградными гроздьями. И все это каменное великолепие дополнялось роскошными витражами — златыми ветвями лавра на лазурном фоне. Никогда мне не забыть, как чудесно они переливались в лучах полуденного солнца!

А если вернуться в «книжный» коридор и снова пройти его весь от ванной комнаты до гостиной и обратно, то среди сотен бархатистых, лаковых и шероховатых книжных корешков, слева в стене, вдруг обнаруживалась небольшая ниша с белой филенчатой дверцей. Здесь находился кабинет Всеволода Иоанновича — супруга Хельги Карловны. Как же мне хотелось дернуть ручку двери и заглянуть внутрь! Но две казенные таблички на двери предостерегали: «Не входить!» — белыми буквами на красном фоне запрещала верхняя, а прямо под ней еще одна черным по белому: «Не включать! Работают люди». Сбоку под табличкой был приколот кнопками тетрадный листок: «Не включать СВЕТ!» — и размашистая подпись «Барсов В. И.». И от этого войти хотелось еще сильнее. В двери была самая обыкновенная замочная скважина, но не попадался в темном коридоре ни хрустальный столик, ни золотой ключик.

И я заглядывала в гостиную, где в кресле под торшером дремала старенькая бабушка Фрида, безучастная ко всему вокруг, как вдруг… Она откладывала свое вязание, бодренько вставала, потирая руки, и накрывала большой стол, и потчевала нас с мамой ароматным печеньем. Маленькие маковые подковки золотились на блюде. А какие красивые чашки Хельга Карловна достала из серванта! Чашки, расписанные алыми пионами. И у каждой чашечки позолоченная ручка. Из таких чашек, наверное, пьют чай принцессы в сказках.

И тут в гостиную вошел Всеволод Иоаннович и пригласил нас с мамой к себе. В тот вечер поверх костюма у него был надет красивый белый халат, в котором он занимался со студентами медицинского института. Это означало, что в гости нас приглашает не просто супруг Хельги Карловны, а сам профессор Барсов!

Едва дыша, я переступила порог заветной комнаты, стараясь запомнить все-все: рабочий стол и полки, на которых толпились лампы, фонари, свечи в канделябре, флаконы, банки, трубки и склянки, названий которых я тогда еще не знала; и огромный отрез темной ткани, свисающей, как мне показалось, с самого потолка. Всеволод Иоаннович усадил нас с мамой на венские стулья, затем включил все свои фонари и лампы и принялся читать нам стихи про короля, который хотел на завтрак бутерброд с маслом. Читал он замечательно, еще и подмигивал мне, когда я смеялась, и что-то мудреное настраивал и подкручивал в старинном фотоаппарате на трехногой подставке. В те минуты его медицинский халат казался мне роскошным белым смокингом. Я и не заметила, как строгий профессор Барсов В. И., повесивший на своей двери блестящие таблички, стал вдруг просто дядей Севой — таким близким и родным.

Вернувшись в Нелидово, я догадалась, что дядя Сева — алхимик. Мне не давали покоя мысли о его волшебной комнате, в которой никогда не выветривался особый химический запах, где на стеллажах в строгом порядке лежали веера, перчатки, пудреницы, цилиндр, чалма и даже лорнет, а на столе замер странный громоздкий прибор с не менее странным названием «увеличитель». Оставалось только гадать: что же им можно увеличивать? Вот бы пришел Мальчик-с-пальчик или Маленький Мук!

А под Новый год нам пришло письмо из города N. В конверт были вложены черно-белые фотокарточки. Дядя Сева и вправду был алхимиком — это были мои лучшие снимки.

Чем старше я становилась, тем чаще мы бывали в городе N. Я приезжала на осенних и зимних каникулах, а летом Хельга Карловна нас навещала, непременно останавливаясь в доме прабабушки Лиды. От моего детского взора не ускользнуло то, как нежно Хельга Карловна была привязана к моей прабабушке, даже к самому ее дому. И это сближало нас еще сильнее. Постепенно из разговоров старших я узнала, что моя бабушка Аида Михайловна в юные годы училась с Хельгой Карловной в зубоврачебной школе в Ленинграде, там они подружились и уже не разлучались всю жизнь.

Отчего бабушка сошлась именно с Хельгой Карловной, своей троюродной сестрой по отцу, я особо не вникала. Их дружба была выше всякого родства, а Хельга Карловна давно стала всеобщей тетушкой. Ее имя не казалось мне странным, и я никогда не считала ее немкой.

Как банка морской капусты к новогоднему продуктовому набору, «в нагрузку» к Хельге Карловне прилагалась ее разношерстная родня: свояченицы, кузены, кумовья и зять Толик.

Уж если кто и был немец, так это он — Толик Лоттер! Толик пребывал в перманентном состоянии жгучей любви к далекой отчизне и не менее жгучей ненависти к Союзу Советских Социалистических Республик. Толик ложился спать с ненавистью к «проклятому совку» и с ненавистью вставал. Все вокруг он критиковал с утра до поздней ночи. Жизнь виделась ему убогим черновиком, грела лишь мечта, что однажды, когда он уедет в Германию, все непременно начнется с чистой страницы. С тем же успехом он мог бы мечтать о жизни на Марсе. Потому и относились окружающие к его мечтам по-доброму, как к чудачеству.

Семейство Толика пострадало при Сталине: перед войной его родителей, как и тысячи других российских немцев, переселили из Поволжья в Казахстан. Толик любил рассказывать, как его мать, беременная им, была вынуждена ходить отмечаться в комендатуре аула, где они проживали, пока генералиссимус не умер.

Годы шли, жизнь менялась. Толик встретил Соню — дочь Хельги Карловны. Ей было восемнадцать, ему двадцать один. Через два месяца после знакомства они поженились. Года не прошло, как у них родилась дочь Дора. И вскоре молодая семья перебралась к родителям Сонечки в Псковскую область. Тут уж Толик Лоттер развернулся! К двадцати пяти годам он водил дружбу с лучшими людьми города N, ибо специальность у него была хлебная и почетная — он был грузчиком в мебельном магазине.

Грузчик — это вам не какой-то доцент или инженер. Это человек, имеющий доступ к дефициту. Всегда нарядный, гладко выбритый, благоухающий хорошим одеколоном, при первой встрече Толик казался киноартистом. Сонечку он баловал ежедневно: лучшие сапожки, платформы, джинсы, сумочки, парики и французские духи…

Он имел несоветскую хватку и придумал «бизнес». Толик покупал роскошный ковер и летел к брату Степе в Казахстан, где в течение пяти минут ковер втридорога продавался и заключался договор на поставку нового ковра. Отдохнувший и разбогатевший, Толик возвращался в город N. Спрос на его товар увеличивался. Любой на месте Толика через неделю отправил бы в Казахстан кума, свата или тещу с новым ковром и купил бы кооператив, дачу, садовый участок… Махнул бы в Крым, на Черное море, в бархатный сезон! Что же делал Толик? Арендовал небольшую квартиру с мебелью недалеко от дома тещи, переезжал туда с женой и дочкой, а затем брал отпуск за свой счет. Переезжали Лоттеры вроде как понарошку: каждый вечер все семейство вновь собиралось за круглым столом Хельги Карловны. Это была такая игра в самостоятельность. Если хозяин арендованной квартиры указывал им на дверь, всегда можно было вернуться к родителям Сони, где им была выделена отдельная комната — «детская», как называла ее Хельга Карловна.

«Отпуск» продолжался месяц или полтора — столько, сколько удавалось протянуть на вырученные деньги. Потерять работу Толик не боялся: он был грузчиком со стажем и знал, что на эту работу берут лишь «своих». Уволившись из мебельного, он без проблем устроился в магазин готового платья, потом — в спорттовары, и так далее, пока не закрепился в роскошном магазине музыкальных товаров, где продавали магнитофоны, проигрыватели, цветные телевизоры и пластинки.

Свои полеты в Казахстан Толик уважительно называл командировками. Из одной такой «командировки» он вернулся в город N со своей овдовевшей матерью.

Родители Сони встретили Аграфену Никодимовну с распростертыми объятиями. Хельга Карловна уже строила планы, как они дружно заживут под одной крышей. Но сватья отказалась наотрез: «Заботу вашу век не забуду, но приживалкой не останусь: найду работу, сниму комнату…»

Всеволод Иоаннович поднял свои связи, Хельга Карловна припомнила всех, кому делала мосты и ставила коронки, и вскоре сватью устроили кастеляншей в общежитии политехнического института. Аграфена Никодимовна сразу же получила ведомственное жилье, да не простое, а с телефоном.

Вот как я все устроил, — хвастался Толик. — Мама со мной, потому что я — любимый младший сын. Пусть поживет по-человечески!

А в Казахстане как живут? — простодушно спрашивали слушатели.

Толик морщился:

Они же — кочевники! Скажем, на поминки они лошадь должны зарезать обязательно, даже если живут в многоквартирном доме, на пятом этаже…

Значит, Казахстан остался в прошлом? — спрашивали у него.

Еще чего! — не соглашался Толик. — Во-первых, у меня ковры, во-вторых, там Степка — брат мой старший.

Значит, надо и его сюда…

А он и там живет неплохо, — ухмылялся Толик. — Он же старший научный сотрудник в НИИ. Денег у него — куры не клюют, потому что уже не могут.

Так прошли семидесятые. Семья Толика тянула «от ковра до ковра» в режиме жесткой экономии, с редкими «отрывами» на внутрисемейных праздниках, когда подвыпивший Толик нахваливал далекую Фатерляндию как рай земной, где и трава зеленей, и сахар слаще. С ним пытались спорить другие гости, имевшие счастье выехать за рубеж: не все там так идеально, есть свои особенности, к тому же всюду надо пахать. Как говорится, DDR — Давай, Давай, Работай!

Слушать Толик ничего не желал.

Завидуете! Нарочно Дойчланд порочите, — кривился он. — Вот уеду, устроюсь к фермеру сезонным рабочим и разбогатею…

На том и расходились.

Каждый прожитый год завершался «Голубым огоньком», новой песней Аллы Пугачевой и, если повезет, передачей «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». В одну новогоднюю ночь показали балет телевидения ГДР.

Вот где красотки! — тыкал в экран цветного тещиного телевизора Толик.

Мы с Дорой послушно кивали и смотрели в экран, лишь бы только его не расстраивать. А потом нас отправили спать. Тут-то я и заметила, что у Доры под хлопчатобумажными колготками странные трусы — такие же темные, как и колготки.

Что это у тебя? — спросила я.

А ты не видишь? — буркнула Дора. — Трусы! Мама сшила.

На колготки похоже…

Из колготок и сшила. Это экономия, — поучительно добавила Дора. — Из штанин я выросла, но трусы-то еще можно поносить!

Надо же! — изумилась я. — А моя мама и не догадалась!

Просто твоя мама — дура, — подвела черту Дора и неожиданно добавила: — Вы все, русаки — дураки!

 

Глава 4.

Домик для Толика

В год московской олимпиады у меня появилась младшая сестра Оля. Я окончила начальную школу, вступила в пионеры. Родители приняли решение переехать в Заполярье: отец нашел хорошую работу на одной из воркутинских шахт. Новый город, новая школа, знакомство с Наташей. Долгая полярная ночь совпадала со временем учебы, и только летом мы уезжали из Воркуты в среднюю полосу.

Первую половину летних каникул мы с сестрой проводили в Нелидово, вторую — в городе N, с головой окунаясь в бурные страсти семьи Хельги Карловны.

Начало больших перемен в стране совпало с торжеством в семье Лоттеров. После долгих поисков им удалось обменять комнату в бараке на двухкомнатную квартиру в благополучном районе города N. К слову, жилье в бараке, хоть и с удобствами во дворе, получила Соня, которая уже несколько лет работала патронажной сестрой в городской поликлинике.

Толик хвастался хитрой жилищной операцией: тесть после дембеля кооператив купил, а теща умудрилась их трехкомнатную разменять на две двухкомнатных. Один доцент, который съезжался с барышней, поменялся с потерей площади.

Такая удача раз в сто лет бывает! — Толик хохотал, обнажая ослепительно белые зубы. — А потом тесть с тещей две двухкомнатные поменяли на одну «сталинку» в центре. А мы приехали, прописались к ним, Сонька работать пошла и встала в очередь на улучшение условий.

Что же тут можно улучшать? — изумлялись слушатели, видевшие огромную квартиру Хельги Карловны.

Улучшать можно что угодно! — подмигивал Толик. — По документам тут проживают: в одной комнате — профессор Барсов В. И., во второй — семья Лоттеров (три человека), — тут он горделиво погладил себя по груди, — Нойман Хельга Карловна плюс бабушка Фрида, у которой своя личная фамилия, между прочим, занимают гостиную и спальню — смежные, неделимые. Что мы получаем? Четыре комнаты и четыре фамилии. Коммуналка! Вот потому Соню на очередь поставили и выделили комнату. А мы туда Дору прописали и стали искать варианты обмена.

И кто же на барак согласился? — спросила я.

Такие алкаши — смотреть страшно! — отмахнулся Толик. — Мы им доплатили четыреста рублей — и вся любовь…

Однако, вместо того чтобы радоваться удачному обмену, Толик продолжал жаловаться на жизнь: квартирка — «полное фуфло», две смежные комнатки, санузел с титаном, и крыша-зараза течет! Поэтому семейство Лоттеров по-прежнему оставалось в роскошной квартире Хельги Карловны.

И тогда Хельга Карловна, по словам ее терпеливого супруга, в очередной раз «отчебучила». Однажды после завтрака она вручила Соне ключ и адрес:

Мы с отцом вам домик купили.

Потрясены были все, кроме зятя. С наимрачнейшим видом Толик поехал изучать подарок. Он ходил по участку и костерил тещу на чем свет стоит:

Вот жадина-говядина! Не могла добавить еще пару тысяч! Мы бы лучше вариант нашли!

Позднее выяснилось, что на этот подарок Хельга Карловна потратила все семейные сбережения.

Зайчик, мы отказываемся, да? — заглядывала Толику в глаза Сонечка.

Дуй к мамке вещи паковать! — скомандовал Толик. — Свинство разведем!

«Развести свинство» — это было любимое выражение Толика. Развести свинство он мечтал почти так же сильно, как уехать в Германию. И вот, благодаря теще, в одночасье Толик стал обладателем частного деревянного домика с огородом, где можно было воплотить мечту в реальность.

Не прошло и полгода, как Толик с Соней «развели свинство». Участок было не узнать. Старый гнилой частокол заменила новенькая изгородь. От калитки к дому вела гладкая цементная дорожка. Дом был выкрашен темно-зеленой краской и сиял обновленными наличниками. Разнокалиберные грядки сменились ровными рядами кормовой свеклы. За домом притаился теплый свинарник на высоком, сделанном на совесть фундаменте. В самой глубине участка Толик возвел парник для томатов и огурцов. Оборудовав скотный двор, Толик купил двух породистых поросят, кроликов и козу.

Вскоре его холеные руки загрубели. Соседи, с сомнением наблюдавшие за деятельностью соседа, прониклись к нему уважением. На себя он работал с наслаждением, так, что любо-дорого посмотреть. По весне были куплены суточные цыплята. Тут уж Соня с Толиком испытали все прелести «материнства»: боясь простудить цыплят, они соорудили инкубатор из старого сита и абажура и поочередно задавали малышам корма.

Так бы и жили Лоттеры натуральным хозяйством, но нужны были и наличные. Увы, излишков на продажу хозяйство Толика не давало. Малые крохи шли на обмен с соседями: яйца он менял на молоко и масло, и так далее.

В городе жизнь замирала. Поначалу Толик только обрадовался: в его магазине сократили рабочий день, товаров становилось все меньше. Он перевелся на полставки и нашел подработку недалеко от дома — в зеленхозе. Соня устроилась «надомницей» в ателье — вязала трикотаж на казенной вязальной машине.

Пустяки, мы все переживем, — усмехались они. — Самое главное — хозяйство! Свинство!

Все родственники Хельги Карловны так или иначе были вовлечены в битву за траву для живности Лоттеров. И наша семья не избежала этой участи.

Поезд доставил нас в город N вечером. Бабушка, Аида-старшая, встречала нас на пороге в нарядном атласном халате. Взрослые неспешно разматывали пышные клубки последних новостей, а мы с сестрой наскоро перекусывали и устремлялись изучать бабушкину квартиру, вид из окна и все, что успели позабыть с прошлого лета. И, засыпая, можно было шепнуть самой себе: «Сплю на новом месте, приснись жених невесте!» — и предвкушать, что завтра мы обязательно пойдем к Хельге Карловне и вновь увидим все её невероятно красивые безделушки, шкатулки и бирюльки, казавшиеся нам сокровищами Али-Бабы.

Вот же странность — все вокруг говорили: «Зайдем к Хельге Карловне» либо «к тёте Хельге», даже Толик Лоттер говорил: «зайду к тёще», но никогда не «к тестю». Лишь студенты медицинского института, появлявшиеся шумной стайкой, сообщали: «Мы к профессору Барсову!» Может, так сложилось потому, что общей фамилии у супругов не было: после свадьбы с Барсовым В. И. Хельга сохранила свою девичью фамилию — Нойман.

Мы приходили к Хельге Карловне, и она ликовала, тянула нас к накрытому столу и настаивала, чтобы мы остались именно у нее, ведь места так много, есть целая гостиная комната, и никакого стеснения, и не спорь, пожалуйста, Аида, все дети общие, и Дора у нас дикарка, ей нужна компания. Каждый раз меня охватывало смятенье, что бабушка Аида не согласится, и она действительно поначалу возражала, но быстро уступала, сраженная последним решающим аргументом. И как же было здорово поселиться, точнее, гостить в этой непривычно огромной комнате, получив от хозяйки, благоухающей заграничным кремом, потрясающей красоты книжку «Принц и нищий» и удивительно вкусные шоколадные конфеты, и мечтать-мечтать-мечтать о том, сколько всяких открытий ждет меня здесь завтра и послезавтра…

Вскоре являлась насупленная девятилетняя Дора, всем видом отрицающая сам факт нашего знакомства (я для нее была слишком большой, моя сестра Оля — слишком маленькой). Дора выслушивала инструкции Хельги Карловны, вздыхала, требовала чаю и бесцеремонно лезла в буфет за шоколадом.

Девочки! — потирая руки, возвещала Хельга Карловна. — Отправляйтесь к Соне, передадите ей мою посылку, а потом делайте, что скажет она.

С этими? — хмуро уточняла Дора, до последнего надеясь, что ее отправят одну, без нас.

Да, детка! — радостно улыбалась Хельга Карловна. — А ты им все покажешь, всему научишь! Ты же уже все-все знаешь.

Долго ли собраться летом? Сарафан и яркие гольфы, тонкие ремешки сандаликов. И вот уже мы отправлялись к Соне с «посылкой». А в «посылке» могли быть и квитанции на оплату коммунальных услуг (квартиру дочки оплачивала мама), и эмалированный бидончик с супом или целый ужин, разложенный по баночкам-скляночкам, и корзинки с ягодами, и матерчатые сумки с яблоками, и штопаные носки или теплые кофточки. К посылкам обязательно прилагались письма.

Хельга Карловна снабжала нас и ношей, и работой:

Все равно же будете сидеть, трепаться! — говорила она. — А пока смеетесь, переберите облепиху. Долго ли за разговорами?

И мы послушно волокли облепиху (или другую ягоду) в квартиру Сони и Толика, которая располагалась на другом конце города.

Аида, Дора, Оля. Тринадцать, девять, пять. Так мы шли, выстроившись по росту, и каждая несла сообразную возрасту часть «посылки».

 

Глава 7.

Перемены

Зимой 1987 года умерла моя прабабушка Лида. Ее смерть стала моей первой утратой. Я долго не могла поверить, что ее больше нет с нами и нет дома на высоком берегу реки Межи, где нас ждали всегда.

А в самом начале 1991 года в семье Хельги Карловны скончалась бабушка Фрида, а за ней скоропостижно ушел нестарый еще Всеволод Иоаннович. Вскоре овдовела и моя бабушка Аида. Горе сплотило Аиду и Хельгу еще сильнее.

Город N погрузился в тяжелый болезненный сон. Многие предприятия начали задерживать работникам зарплату. Казалось, вокруг только и говорят о грядущих сокращениях. Пожилых сотрудников без долгих разговоров отправляли на пенсию. Музыкальный магазин, где работал Толик, доживал последние дни: новые товары с межрайбазы не поступали, надо было суетиться самим, чего сотрудники не хотели и не умели. Опустевший торговый зал директор придумал сдать в аренду. Прилавки покрылись новым товаром: импортными сигаретами и ликерами, «вечными» колготками и поддельными французскими духами. Пока коллектив магазина курил на складе, кооператоры делали свои первые деньги.

Все не так! — злился Толик. — Волю им дали, а они работать не могут!

А ты можешь? — удивлялись его напарники. — Так давай: вперед и с песней!

Больно надо, — огрызался Толик. — Я только на себя работать буду!

Без привычных семейных диспутов Толик начал чахнуть. Он повадился «инспектировать» стихийные городские толкучки, поучая там всех и каждого.

Женская часть семьи готовилась к новому сезону: все подоконники зеленели помидорной рассадой. Но напрасно Соня пыталась увлечь этим Толика — он только отмахивался. Все мысли его были о другом: вот кабы был начальный капитал, вот тут бы он развернулся…

А ранней весной 1992 года на участке Толика из земли «выросли» артиллерийские снаряды.

Самый первый снаряд Толик нашел еще в 1985 году, едва приступив к благоустройству своего участка. Не чуя от страха ног, он бежал к телефону-автомату вызывать милицию. Целую вечность ждал у калитки, глядя на дорогу, мысленно прощаясь с дочкой и женой. Наконец, к нему на помощь с сиреной примчались и саперы, и милиция, и пожарная машина. Огромный снаряд бережно эвакуировали.

Через год еще одна страшная находка — и Толик снова бежал к телефону-автомату, звонил, и помощь приходила. Саперы записали его адрес: «частный сектор, улица Заречная, 16», и дали свой телефон, чтобы в случае чего звонил напрямую. Потому в этот раз Толик пошел звонить без всякой паники.

А большие они у вас? — вяло поинтересовалась трубка. — А сами привезти не можете?

Вы шутите? Это снаряды! Каждый — килограмм на сто!

Ну, сильно не трясите, — разрешили на том конце. — Может, будет машина на неделе, а может, и не будет…

И что мне делать? — опешил Толик.

Да что хотите. К концу месяца заберем…

Так и жили. Устали бояться.

Натуральное хозяйство супругов Лоттер еще кормило, но поголовье пришлось сократить. Если раньше Толик ухитрялся доставать комбикорм в местном совхозе, то теперь его не было ни за две цены, ни за пять. Матери Толика урезали ставку и все чаще напоминали про пенсию. Семейство выживало за счет несгибаемой неунывающей тещи.

Я — медработник, вы же знаете, — загадочно улыбалась она на все вопросы о ее внезапных задержках после работы.

Лишь спустя месяц Соня случайно узнала, что в придачу к своей основной работе в поликлинике Хельга Карловна устроилась на полставки зубным врачом в общество слепых.

Квартирантов возьму, — обещала она. — Куда мне одной такую квартиру? Коллеги Севы давно просили студентов взять.

Вы интересная чудачка! — качал головой зять. — Небось еще и оформите их через институт за три копейки?

А как же! — усмехалась теща. — Что же я вам, скупой рыцарь?

Совсем ку-ку, — крутил Толик пальцем у виска. — А могла бы цену заломить!

Но она не могла. Не могла заломить цену, не могла воспользоваться ситуацией. Не могла, не умела, не хотела учиться! И потому по выходным она выносила на барахолку старенький рыжий чемоданчик с «мануфактурой»: отрезы тканей, «ресторанные» платья, яркие мотки мулине, пуговки…

Глядя на мать, Соня взяла вторую ставку (и вторую машинку) в своем ателье. Дору по великому знакомству устроили мыть полы в городской больнице. Других вариантов после восьми классов средней школы для Доры не было. Порой она заводила разговор о подружках-одноклассницах, кто и где учится теперь.

Маринка в медучилище, а Таня в политех прошла!

Ой, какие умные, как тряпки полоумные, — ухмылялся Толик. — Ума нет — иди в пед, стыда нет — иди в мед!

И Дора осекалась на полуслове. Со временем она стала бояться разговоров про учебу. На все расспросы и советы бабушки она только втягивала голову в плечи: «Что ты, что ты! Я не смогу!» — и косилась на дверь, до дрожи боясь быть застигнутой отцом при обсуждении столь скользкой темы. Лишь однажды Дора захотела учиться — увидела в газете объявление о курсах кройки и шитья.

Правильно, — поддержала Хельга Карловна, — запишись, а я за курсы заплачу.

Дора упорно занималась несколько месяцев, но как только началась подготовка к зачету, загрустила. Толик мог собой гордиться: его дочь уверовала, что выше двойки ей не поставят в любом случае. Курсы она прошла, но сдать зачет не сумела. «Корочку» ей не выдали, а без «корочки» в ателье не брали.

 

Время ползло. Городок N засыпало серой пылью. Все вокруг спорили, толкались и огрызались. Внезапно в моду вошла клетка шуршащих баулов. Кто-то от отчаянья скупал на последние деньги дрели и зубную пасту и ехал в Польшу. Кому-то повезло, кого-то грабили в дороге. Обсуждали, сочувствовали, злорадствовали. И снова тишина и серая пыль.

Ненастной ночью к Хельге Карловне явилась сватья, Аграфена Никодимовна. Укутанная по самые брови в старый пуховый платок, она тяжело вздохнула, неловко примостилась на калошнице и зарыдала.

Груня! — бросилась к ней Хельга Карловна, пугаясь и слез сватьи, и своего внезапного фамильярного обращения (за двадцать лет общения они так и не перешли на «ты»). — Что? Не молчи!

Вызов Штефану пришел! — выдохнула еле слышно гостья и схватилась за сердце.

Пока Хельга Карловна искала склянку корвалола, пока отсчитывала нужное количество капель, в ее голове прыгали самые страшные догадки про неведомого Штефана и непонятный вызов. Наконец-то гостья успокоилась и смогла говорить. Оказалось, ее старший сын, все еще живущий в Казахстане, написал прошение на выезд в Германию, а вчера пришел «ответ для Штефана».

Дорогая, какого Штефана? — переспросила Хельга Карловна.

Для Степы! Сына моего! — снова заплакала Аграфена Никодимовна. — И для фрау Агаты Лоттерлебен!

А это кто? — окончательно запуталась Хельга.

А это я!

 

Глава 8.

Страдания немолодого Лоттера

Известие о вызове ошеломило Толика. Он было побежал на телеграф звонить брату, но уже в очереди вдруг испугался, что телефон могут прослушивать, и звонок отменил. Дома он набросился на мать, но она только руками развела и показала телеграмму от Степана: «Срочно приезжай тчк без вещей тчк только документы».

Ну, и где? Где здесь про вызов? — Толик вертел телеграмму так и эдак и злился все больше.

Я Степе звонила, — пояснила мать. — Как телеграмму принесли, сразу же и набрала.

С работы? Да как тебе в голову пришло? — взвился сын. — Счет придет! Все теперь узнают!

Счет придет, заплатим, — пожала плечами Аграфена Никодимовна. — Все равно надо увольняться.

Злость Толика сменилась обидой:

Разве так можно? Нам ни слова, а за спиной шуры-муры!

Он то ругал брата за самодеятельность, то переживал, что его не выпустят, то пенял матери, почему скрывала. Сам того не желая, он ускорил ее отъезд. Игнорируя вопли Толика о тратах, Аграфена Никодимовна сделала копии всех документов семьи, заверила их у нотариуса и со старым чемоданом «на одну смену белья» уехала.

Толику хотелось, чтобы его утешали, а жена с дочкой молчали. Чем страшнее он ругался, чем больше стонал, тем усерднее Дора с Соней дергали каретки вязальных машин: туда-сюда — городу нужны были
теплые рейтузы. Толик уходил на работу, сгорая от желания поделиться новостями и страшась стукачей. От переживаний у него обострилась язвенная болезнь, и теща рьяно взялась приводить его в норму: картофельный сок натощак, овсянка на воде. К лету он поправился, но по-прежнему хандрил.

Выздоровление Толика совпало с нашим переездом из Воркуты в город N. Разделенные в год смерти Брежнева двумя с половиной тысячами километров, принужденные общаться лишь во время каникул, в середине 90-х две ветви нашего семейства наконец объединились.

А на что жить будете? — поинтересовался Толик.

Работать будем, — отвечали мои родители.

Не наработались еще? — удивлялся Толик. — А как же длинные рубли?

И старшее поколение нашей семьи углублялось в тяжелый и долгий разговор о сгоревших сбережениях, об отмененных северных надбавках, о том, что все госпредприятия работают черт знает как. Напрасно мой отец предлагал Толику открыть кооператив и работать вместе. Тот и слышать не хотел.

Да ни в жисть! У меня — свинство! Раз! — загибал он пальцы. — Семья вся на мне — два! Да и уеду я со дня на день — три!

Между тем дела его шли все хуже. От роскошного магазина советских времен остался лишь жалкий прилавок с пластинками в глубине торгового зала. Аборигены работали теперь только сменами, по полдня за минимальный оклад, а пришельцы-кооператоры, напротив, отменили и обеды, и выходные. На двух сотнях магазинных метров, сданных в аренду («захваченных», как уверял Толик), можно было купить и черта, и метлу, и новенькую ступу. Незаметно с кооперативных ценников исчезли копейки, а затем и рубли сменились двумя грубыми буквами: «у. е.»2 , и в этом сокращении мерещилось что-то нецензурное.

Народ валил валом: магазин располагался в самом центре города, в двух шагах от узловой остановки всех видов городского транспорта.

Поразмыслив, мои родители предпочли арендовать киоск на другом конце города, поближе к автовокзалу.

Пока мы суетились, осваиваясь на новом месте, супруги Лоттер замерли в перманентном ожидании вестей. Единственной их радостью стали вечерние сериалы. Что еще учудит Джина? Простит ли Иден Круза? Кого полюбит Мейсон? Такие богатые и такие несчастные жители Санта-Барбары!3 Еще один вечер придуманной киношной жизни. Можно было биться об заклад, что в тот момент, когда Джина Кэпвелл заделает очередную подлянку богатенькому муженьку, Толик сложит пальцы пистолетом, прицелится и — паф! — «выстрелит» ей в лицо. Но в последние дни он не просто целился в экран — он кричал ей, богатой и сытой: «Хенде хох! Швайн!4»

И вдруг в один из самых обычных вечеров в квартире Хельги Карловны зазвонил телефон. Попросили Толика.

Здравствуй, брат! — раздалось из трубки.

Кто это? — брюзгливо спросил Толик.

Это я — Степа!

Радостный мужской голос звучал так близко, словно звонили из дома напротив.

А-а-а, — протянул Толик. — Приехали, значит?

Да, — засмеялся Степан. — Догадайся, где я!

Делать мне нечего! — взорвался Толик. — Бабу себе завел?

Ты чего? Какую бабу? — Степан оторопел.

Ну, что ты меня морочишь? — огрызнулся Толик. — Из автомата звонит и дурачится!

Да, из автомата, — признался Степан. — Мы уже прилетели, устроились хорошо. И мама с нами. Все в ажуре! Не «давай-давай», а «бундес»! Понимаешь, брат? «Бундес»!

Толик так и обмер возле телефона.

«Давай-давай-работай!» — так многие шутливо называли ГДР5, а «Бундес»6 — ФРГ. Значит, Степан оказался в западной, капиталистической части Германии.

Дальнейшее Толик помнил, как во сне. Брат давал инструкции, что и как надо делать, обещал написать подробности в письме, клялся при первой возможности там, у себя, подать заявление о необходимости объединения семьи, прислать вызов.

Толик потерял сон. Он только и говорил о том, что надо срочно что-то делать. Прямо сейчас вставать, бежать, звонить. И срочно избавляться от дома! И от хозяйства! Чтобы никакой собственности — сплошная нужда.

Через пару дней весь его порыв «что-то менять» выкипел, как вода из котла. Первый же пункт плана — «пишите заявление» — вызывал у Толика отчаянный протест.

Вот же юмористы! — злился Толик. — А я что, не писал? А я что, не подавал заяву? Вот как начались все эти слухи о возращении на историческую родину, так и стал писать, и ни разу мне не ответили.

Зайчик, — ласково обнимала его Соня, — не переживай. Мы еще раз напишем. Вот как Степа сказал, так и напишем. Все будет хорошо!

«Степа сказал», — передразнил Толик. — Он языком-то чесать мастер. Работа его такая — болтология. Научный работник! Он нам всем насоветует!

И насоветует! — радостно соглашалась Соня, не обращая внимания на горестный тон мужа. — Он и язык знает, и уже все это прошел, и уже там, заметь. Значит, и мы сможем!

Да много ты понимаешь-то! — отмахивался Толик.

Ему хотелось прямо сейчас очутиться там, в Бундесе, рядом со Степой, одним движением, как иглу проигрывателя переставить на нужную песню виниловой пластинки — хоп! И — миллион, миллион, миллион алых роз!

 

Глава 9.

Русский обоз

Толик и Соня снова написали заявление и стали ждать вызова, что не отменяло обычных семейных забот. В положенный срок на их участке появлялись помидоры, краснели ягоды вишни, наливались медом яблоки. Надо было полоть грядки, окучивать, поливать…

Мы жили в разных районах города, редко виделись. Хельга Карловна сообщала моей бабушке Аиде последние новости, почти шифровки:

Без перемен. Кроликов распродали.

Без перемен. Зарезали поросенка.

Без перемен. Дали объявление о продаже дома.

«Без перемен» — означало, что вызов не прислали. Говорить на эту тему с Толиком не решался никто, ибо он балансировал на грани истерики. Мечта, казавшаяся бредом в СССР, была не дальше локтя, а не укусишь. Свою досаду он срывал на жене.

Еще бы они меня вызвали! — саркастически начинал Толик, что не предвещало ничего хорошего.

Соня молчала. Толик удовлетворенно крякал, закуривал и продолжал язвительно:

 — Куда я с таким прицепом?! Взять хотя бы тещу и тестя. Тесть нас с вышки охранял, пока мы в ссылке были…

Тесть Толика был военным врачом и не имел отношения к ссылке семьи Лоттер. Да и жили они в Казахстане не за колючей проволокой, как теперь представлял ситуацию Толик, а в самом обычном городе.

Соня отмахивалась от его обвинений, Дора их и вовсе не слушала. Она все чаще старалась улизнуть из дома и регулярно заходила ко мне. Ее родители, погруженные в бесконечное ожидание, не заметили, что их девочка выросла и влюбилась.

Без перемен. Решили продавать.

Без перемен. Слишком мало дают за дом…

Без перемен. Дали объявление о размене: дом плюс квартира.

Без перемен. Есть неплохие варианты.

Все это время Хельга Карловна была на связи со сватьей Аграфеной Никодимовной, которую теперь Толик величал только «фрау Агата». По телефону они обсуждали вопросы сугубо житейские: что детям нужно везти с собой, чего не брать, что продавать и так далее.

Август уже перевалил за половину, когда домик со свинарником и тесная хрущевка были окончательно и бесповоротно приговорены к размену. Толик никак не мог попрощаться с домом.

Эх ты — свинство мое! — твердил он, обходя свой участок в последний раз. — Как же я вас любил! Ножками они грязь месят, а я, веришь, так бы те копытца и поцеловал!

На клумбах города N отцветали розы, когда Толик и Соня перебрались в просторную трехкомнатную квартиру.

Начался новый учебный год. Для меня — в институте, для моей сестры — в старших классах школы. Дора все чаще просила помочь ей с прической и макияжем и смотрела на себя, преображенную, в зеркало, едва дыша, смущаясь и краснея под пудрой.

Сегодня такой вечер… — шептала она. — Я сказала дома, что у вас ночую, ладно?

И я кивала, дабы не заставлять ее выдумывать пустые слова оправданий. И так хотелось, чтобы вечер стал особым для нее и для того единственного человека, который ждет ее с букетом у фонтана…

Она являлась под утро с улыбкой до ушей.

Он подарил мне зонтик-трость! Последний писк моды! Его зовут Алексей! — Дора смеялась и взахлеб, прыгая с пятого на десятое, рассказывала, как они гуляли по набережной, встречая рассвет, радуясь всем сердцем таким простым и таким важным дарам юности — двум меловым буквам на стене: «Д + А = Л».

Я смотрела на Дору и не верила глазам: куда исчезла сутулая девочка с роговой гребенкой? Откуда взялась влюбленная девушка с голубыми глазами?

Всю неделю она щебетала, как ласточка. Казалось, все вокруг ликовало и пело вместе с ней. А в среду она явилась ко мне посредине дня и, уронив у порога сумку и грязные туфли, прошла в комнату. Сколько лет прошло, а я помню ту глину на ее черных лодочках. Помню, потому что Дора всегда была аккуратной, а тут — комьями жирная грязь, точно шла и под ноги не смотрела.

Я рванула за ней. Дора курила, не заботясь, что кто-то из старших заметит, руки ее дрожали:

Мы вчера были в ЗАГСе, а сегодня… — ее душили рыдания.

Помиритесь, — пообещала я.

Мы не ссорились! — выкрикнула она.

У меня мороз пошел по коже.

Что случилось?

Вызов пришел!

Этот долгий разговор я не смогу ни пересказать, ни забыть. Дора рыдала у меня на плече, повторяя, что ее не спросили, что она не хочет эту чужую мечту, она хочет здесь жить, а ее увозят.

Им нужна новая кровь, понимаешь? Вызов дают ради моих будущих детей… А я зонтик сломала! Я — не Мери Поппинс! Не хочу улетать!

 

Глава 10.

Чемоданное настроение

Дальше были долгие сборы. Несчастная Соня десятки раз собирала и разбирала чемоданы, перекладывала, снова собирала, взвешивала и снова перепроверяла списки самого необходимого. Нет, никак не удавалось вывезти все!

И это было не самым страшным. Нужно было еще оформить гору бумаг и справок. Всем семейством бегали по инстанциям, кисли в очередях. Даже главный эмигрант принимал живейшее участие, хотя идти в КГБ отказался наотрез. Пришлось Сонечке ехать в областной центр.

Сама она отнеслась к поездке с юмором и здорово нас посмешила, изображая в лицах, как пыталась сориентироваться в незнакомом городе и, помыкавшись пару часов, подошла к милиционеру на перекрестке.

Вот представьте меня, — сорокалетняя Соня разводила руки, чтобы мы могли получше рассмотреть ее девичью фигуру. — Вот все мои метр пятьдесят плюс шапка с ушами плюс окуляры. Подошла в запотевших очках и говорю гнусаво: «Дядя, скажите, где КГБ?». Милиционер аж жезл уронил: «Доча, зачем тебе туда? Туда ходить не надо!»

Раз в неделю Соня звонила нам.

Есть дело на сто миллионов, — шептала она в трубку. — Заходи!

Это значило, что среди вещей вновь появился «негабарит».

Не влезает! — досадовала Соня. — Вам нужно? Смотрите, а то ведь продам!

Параллельно со сборами шла широкомасштабная распродажа запасов. Соня дала объявление в газету, и теперь телефон разрывался от звонков.

Чего только не было в закромах у Толика! Радиоприемники и аквариумы, гитарные струны и иглы для проигрывателей, центрифуги для отжима белья, самоучители игры на музыкальных инструментах, ноты, ноты и еще раз ноты, а также две желтые гитары и четыре темно-коричневые флейты. Но более всего нас поразила новенькая стиральная машина, увидев которую Хельга Карловна пошла пятнами и придумала себе срочное дело на другом конце города. А я надолго задумалась, отчего при наличии такой техники Сонечка много лет стирала белье на машинке допотопной.

То одна, то другая родственница являлась в гости, и, отозвав Дору в сторонку, вручала ей золотое кольцо или кулон.

Ой, кому это нужно? — кривился Толик, придирчиво взвешивая на ладони подношения. — Там самоварное золото не ценят. Там — Европа!

В свою очередь колечко принесла и моя мама. Выслушав ехидные тирады Толика, она возразила:

Я дарю не тебе, а Доре. Кто знает, что ее ждет в чужой стране…

Не твоя забота! — парировал он. — У нее есть, каким местом заработать!

Ноги моей больше у них не будет, — сказала мне мама после этого визита.

Не прошло и часа, как к нам прибежала Соня в пальто нараспашку.

Простите меня! — рыдала она, возвращая кольцо. — Простите за Толю, он сам не свой! Простите, что о таком прошу… Мы с Дорой так обносились, сказать стыдно! Не то что на билеты денег нет — даже колготок нет приличных, только штопаные. Не нужно подарков, купите нам колготки… — она протянула внушительный список самого необходимого.

А Дора ничего в те дни не видела и не слышала. Она ходила ни жива ни мертва, думая только о своем Леше и предстоящей разлуке.

Еще не хватало оглоеда тащить за собой! — бесился Толик. — Да он на тебя и клюнул-то ради Германии.

Находиться с ним рядом стало невыносимо. Вслед за моей мамой к Лоттерам перестала ходить и бабушка Аида.

В тот зимний день Хельга Карловна позвонила нам с бабушкой радостная, сообщила, что смогла продать фотоувеличитель, просила зайти вечером к Соне, грозилась принести «что-то особенное» к чаю. Бабушка Аида отказалась наотрез, а я пошла, но не ради угощения, а ради Хельги Карловны. Она, как никто другой, страдала из-за выходок Толика, приведших к разладу в нашем семействе. Всю дорогу я уговаривала саму себя не реагировать на провокации Толика и все услышанное обращать в шутку.

У подъезда Лоттеров я столкнулась с Дорой. Она буркнула что-то про внезапный вызов на работу и скрылась в снежном тумане. Было ясно, что моя четырехколенная сестра спешит на свидание, а звонок с работы организовал кто-то из ее подруг. Я порадовалась за Дору, тяжело вздохнула и нацепила улыбку. Хмурый Толик открыл мне дверь, едва кивнул и ушел курить на кухню. Следом за ним в прихожую вылетела сияющая Соня:

Ну, проходи же скорей! Вас всех за смертью посылать!

Битый час мы с Соней беседовали, листали журналы по вязанию, гадали, чем нас порадует Хельга Карловна, которая запаздывала, смотрели «Санта-Барбару», почти как в старые добрые времена…

Пока бессовестная Джина Кэпвелл не решила стереть файлы в компьютере с помощью огромного магнита. Вот тут и разгорелся спор не на жизнь, а на смерть, могло ли такое быть, испортит ли магнит компьютер.

Кто меня дернул вмешаться? Я сказала лишь, что все студенты, как правило, оповещаются под роспись о том, что магниты не стоит приносить в компьютерный класс.

Никогда прежде Толик так не злился. Основной смысл его выступления состоял в том, что он не позволит какой-то девчонке поправлять его. Повторив эту нехитрую мысль на все лады, он добавил, что представители моей национальности всегда умом не отличались.

«Русаки — дураки!» — кивнула я.

Толик точно ждал этого.

Да какие вы русаки? — заорал он. — И ты, и мать твоя, и бабка! Все вы — ю=ден! — он тыкал в меня указательным пальцем. — И твоя прабабка Лида — ю=ден! Я же помню! Да и кто же русский в своем уме назовет дочку — Аида? Да тут же ясно!

Стало тихо-тихо. Даже ящик заткнулся. Я вспомнила деревянный прабабушкин дом с белыми кружевными наличниками на окнах, ее жаркую русскую печь и румяные пироги, которыми здесь встречали каждого гостя, каждого. И Толика с Соней, которые они приезжали к нам в Нелидово. Потом я вспомнила рассказы прабабушки про войну и оккупацию, когда в поселок Нелидово был занят фашистами. В их дом ворвались немецкие солдаты и прикладами автоматов выгнали всех из дома, приказав построиться по росту во дворе, а румяный статный офицер в новеньком мундире придирчиво изучал лица женщин и детей: «Russisch7?» — и сверялся с какой-то книжечкой в дорогом переплете: «Russisch!». Потом фашисты поселились в доме, выгнав всю семью в сарай: «Russische Schweine8 годятся только прислуживать!»

Бедные-бедные солдаты группы «Центр», — покачала я головой и встала. — Как же они промахнулись! Даже не заметили, что в доме евреев жили!

Ты еще поговори! — пригрозил мне пальцем Толик.

Но я уже хватала с крючка куртку и летела прочь: дверь, лестничный пролет, ступенька за ступенькой…

Я уеду, — раздалось на весь подъезд громогласное рычание, — а вы все будете на коленях умолять прислать вам вызов! На коленях будете просить!

Больше я к ним не приходила.

 

Глава 11.

Пора!

Наступил апрель. Все трепетало в ожидании тепла. На городских газонах среди серого пористого снега появлялись островки молодой зеленой травки.

Как-то вечером позвонила Хельга Карловна:

В котором часу ты обычно выходишь в школу?

Я улыбнулась про себя на это ее извечное «в школу».

Обычно к восьми.

Детка, не поленись, зайди ко мне в семь тридцать пять. Очень нужно!

На следующий день ровно в семь тридцать я подошла к ее дому. Хельга Карловна уже ждала меня у подъезда. Рядом с ней стояла бабушка Аида с подведенными бровями. Обе они были при параде и нараспашку.

Застегнитесь, не май месяц, — пожурила я. — Случилось-то что?

Обожди пять минут, Аида-младшая, — попросила Хельга Карловна. — И помни, нужно держать спину!

На десять минут мы замерли в торжественном молчании, пока не подъехала машина, из которой вылетела Сонечка в долгополом драповом пальто и норковой шапке.

Степка сказал, что шапку брать не надо, — затараторила она. — А я все равно взяла! Норковая! Зря, что ли, я ее берегла!

Ну и хорошо, — кивнула Хельга Карловна.

Не поминайте лихом, — продолжала стрекотать Соня. — Как смогу, сразу позвоню. Обещаю!

Да, Сонечка, конечно, — закивали мы все, улыбаясь как можно беспечнее.

А ты чего? — Соня постучала в окно машины. — Дочь, выйди, попрощайся!

Но Дора только отрицательно мотнула головой и сжалась в комок на заднем сидении. Водитель автомобиля обернулся к ней и взял ее за руку. До меня не сразу дошло, что это Алексей — жених Доры.

Ну, целоваться-то будем? — щебетала Соня, сдвигая громоздкую шапку на затылок. — Кто первый? Мам!

Да, детка, — Хельга Карловна торжественно обняла дочь. — Храни вас бог.

Тетя Аида-старшая! — Соня обернулась к моей бабушке. — Всего вам доброго!

Скатертью дорога! В добрый час! — пожелала бабушка Аида.

Ну, ты выйдешь уже или нет? — нырнула Соня в машину, вытаскивая Дору.

Дора вышла на снег и опустила заплаканные глаза:

До свидания… — только и смогла она вымолвить.

Золотая ты наша! — мы бросились к ней. — Все будет хорошо! А мы будем ждать, мы напишем!

Тут уж никто не смог сдержать слез…

Аида-младшая! — Соня припала ко мне. — Жду в гости! Мы тебя замуж за самого толстого бюргера отдадим.

Все взяли? — сказала я ей на ухо. — Билеты, деньги, визы, паспорта. Спокойно вспоминаем, проверяем…

Не успела я договорить, как из машины вылетел Толик, деловито стуча пальцем по циферблату часов:

Соня, время! Пора!

Он клюнул пожилых дам в щеки и скомандовал Алексею:

Давай, зятек! Погнали!

Машина скрылась за поворотом. Еще мгновение, и… две понурые старухи плакали у подъезда.

 

Месяц прошел в напряженном ожидании вестей. Хельга Карловна с головой ушла в работу. Задавать ей вопросы никто не решался. И вот, наконец, в один прекрасный майский день позвонила Соня. Она сообщала, что все идет хорошо, и скоро они получат квартиру в том же городе, где уже обосновалась свекровь.

Жизнь продолжалась. Деревья покрывались молодой листвой, пригородные автобусы набивались дачниками. Открыла сезон бабушка, а за ней и Хельга Карловна. Их дачные участки располагались на одной улице, через дом, и подруги фланировали с одного участка на другой, выбирая самые спелые ягоды. Сдав летнюю сессию, я присоединилась к ним.

Дни стояли теплые, погожие, наполненные ароматом клевера и донника. За спиной осталась городская суета и шум. Казалось, все вокруг покрыл сплошной зеленый ковер, но впервые за всю мою жизнь никто не рвал траву для поросят.

Поспевала красная смородина и клубника, наливался медом крыжовник. Мы варили варенье, заваривали чай из мяты и листа смородины и засиживались допоздна под желтым абажуром. Сколько было воспоминаний! И хотелось, чтобы они не кончались.

Уже в городе Хельга Карловна вдруг пропала на неделю. Как-то вечером она зашла цветущая, сияющая, с новой стрижкой и ярким маникюром.

Куда это ты подевалась? — осведомилась бабушка Аида.

Девочки, я путевку отхватила! В профилакторий. На двадцать четыре дня!

Повезло, — восхитились мы. — Когда ехать?

Прямо сейчас, — тряхнула она каштановой челкой. — Я на минутку, ключи вам занесла. Цветы поливайте!

И только мы ее и видели.

Умеют же люди устраиваться, даже в наши чудные времена, — удивлялась бабушка.

А через две недели в почтовом ящике появилась открытка:

 

«Девочки, дорогие, я уехала к Соне. Верьте слову: так, без долгих проводов, пережить легче. Простите. Искренне ваша Хельга. 17.08.1995 г.»

 

Вот это номер! — я была ошеломлена.

Да-да, так лучше, — покивала бабушка и спрятала открытку в секретер.

Но на моей душе скребли кошки…

Бурела и сохла трава, оголялись ветви сада, а яблоки, еще вчера травянисто-зеленые, заливались багряным румянцем. Снимали яблоки бережно, специальным секатором на длинной ручке, чтобы не обронить ни единого: падалица не могла вылежать долгую зиму. Как они были хороши! «Хороши, но каля=ные. Пощадите зубы!» — непременно сказала бы Хельга Карловна. И точно! С первого укуса было ясно, что и втроем нам, детям, одного яблока не одолеть. «Каля=ные» — твердокаменные, несъедобные. Уж не эти ли яблоки брала с собой дева из сказки про Финиста Ясного Сокола? «Ничего! Время лечит!» — подмигивала нам Хельга Карловна.

Оставалось лишь верить и помогать. Каждый плод обертывали особой навощенной бумагой. Яблоки, как хрустальные шары, нежно укладывали в деревянный ящик, наполненный свежей пахучей стружкой, и прятали в погребе. И только в новогоднюю ночь начинали угощаться сочными сладкими плодами.

Я закрывала глаза и видела ее. Вот она улыбнется сейчас и добавит: «Ничего! Время лечит!»

Закончим с яблоками, поможешь мне убрать сетку от комаров? — спрашивала бабушка, возвращая меня в реальность.

Конечно.

Мы приводили в порядок балкон, а по радио звучала старая песня: «У природы нет плохой погоды…»

К городу N подступала бессовестно рыжая осень.

 

 

Продолжение следует…

 

1 Schlappe (нем.) — шлепок, удар, щелчок, промах, поражение.

2 Условная единица (сокращенно «у. е.») — эвфемизм, применяемый в странах бывшего СССР для обозначения денежной суммы в иностранной валюте или ее эквивалентной сумме в рублях по официальному или обменному курсу.

3 Речь идет о героях американского сериала «Санта-Барбара», который транслировался в России на телеканале РТР с января 1992 года.

4 «Hände hoch! Schwein!» — «Руки вверх! Свинья!» (нем.)

5 Герма=нская Демократи=ческая Респу=блика (ГДР) — (нем.) Deutsche Demokratische Republik, DDR.

6 Федеративная Респу=блика Герма=ния (ФРГ) — (нем.) Bundesrepublik Deutschland, BRD.

7 Русский? (нем.)

8 Русские свиньи (нем.)