Журнальный мир

Глава 17.

Хельга

Начался новый учебный год. В октябре ударили морозы, но батареи во всем городе N едва теплились: топили по минимуму, лишь бы вода в трубах не замерзла.

В аудиториях института было сумрачно и зябко. Освещали только доску и кафедру лектора. Студенты занимались, не снимая верхней одежды. В авторучках замерзала паста.

Из институтской столовой исчезли вилки, чайные ложечки и стаканы. На переменах согревались чаем, некрепким и безвкусным, как эта осень. Потрепанные подносы, плотно заставленные маленькими банками, наполненными янтарной жидкостью, встречали нас в буфете. И кто только додумался разливать чай в тару из-под майонеза?

Единственной отрадой были письма Хельги Карловны. Какие же они были грустные! В одном из них меня царапнула фраза: «Не уйти от судьбы: рожденных сгореть в крематории змея не ужалит». После этих слов меня не покидало предчувствие надвигающегося горя, и ничего нельзя было с этим поделать.

Бабушка жила от письма до письма. Их переписка с Хельгой напоминала нашу с Наташей: послания не умещались в маленькие конверты, их приходилось делить на две, а то и на три части.

Изредка звонила Соня. Сообщения были однотипными:

— Ой, ребята! Получили пособие! Купили гарнитур!

— Вы не поверите: мы переехали! Такие красивые обои купили!

— Дора квартиру получила! Даже больше, чем была у нас!

Оттепель, птичий щебет, зачетная неделя, а там и сессия. Чем длиннее становились дни, тем чаще я ловила себя на мысли: «Зима пройдет, и на каникулах мы увидимся с Хельгой».

Неожиданно позвонила Соня.

— Хорошо, что я тебя поймала, — застрекотала она в трубку, не давая мне опомниться. — Приезжаем в среду, десятого июля. Ну, говори, что страшно рада! Да? Жить будем у вас! Пустите? Аиде-старшей не звоню, чтобы она не померла от радости…

Они приехали в понедельник восьмого июля. Соня бросилась обниматься, а Хельга Карловна замерла на пороге, как чужая.

— Да как же я могла перепутать? — растерялась бабушка.

— Ой, какая разница? — рассмеялась Соня. — Мы уже приехали!

— Да-да, пожалуйста, проходите!

— А плитка все та же! — журчала Соня из ванной комнаты. — А где полотенце? А, я уже нашла!.. А обед будет?

Из ванной Соня протопала на кухню, заглянула в холодильник, а уж потом заметила у плиты меня:

— Что же не встречаешь? А-а, ты тут с тестом возишься…

— Мы вас ждали десятого, в среду, — сказала я. — Сегодня на обед самый обычный суп с лапшой.

— Ничего страшного, — Соня улыбнулась, уселась во главе кухонного стола и погладила рукой скатерть. — Какие церемонии! Мам! Ну, что ты там, приклеилась? Проходи, будь как дома.

Но Хельга с бабушкой приникли друг к другу и не могли вымолвить ни слова.

— Тургеневские девушки! — махнула рукой Соня и повернулась ко мне. — А хлебца можно? Черного, горбушку.

Мы с бабушкой накрывали на стол, расставляли приборы, разливали по тарелкам дымящийся суп.

Вышла к столу молчаливая и торжественная Хельга Карловна.

— Вот вы и дома! — улыбнулась бабушка и погладила ее по руке.

— Вот мы и дома, — эхом повторила Хельга.

За чаем наши гостьи делились планами. Хельга Карловна жаждала повидать всех родных и близких, навести порядок в квартире, забрать любимые книги и милые сердцу мелочи, сходить на кладбище, посетить дантиста и ЖЭК.

Главной целью Сони были вещи: мясорубка с комплектом насадок, шерстяные нитки, льняные полотенца, хлопчатобумажные бюстгальтеры, семейные сатиновые трусы, иглы штопальные, сервиз, елочные игрушки, пластинки Аллы Пугачевой и жестяной круг для изготовления пельменей. И конечно, дантист — куда же без него!

— Ну, расскажите, как вы устроились? — попросили мы с бабушкой.

— После-после, — жеманно пообещала Соня. — Устроим обед, всех пригласим и тогда все расскажем. Да, мам? Чтобы не повторяться.

— Хорошо придумано, — согласилась бабушка. — А сейчас отдыхайте.

— А ты с бабушкой живешь? — обратилась Соня ко мне.

— Да, мне так в институт ближе. А сестра Оля — с родителями, неподалеку от школы.

— Диванчик твой? А то хочу занять.

— Диван общий, — ответила за меня бабушка. — Приляг, Соня, я плед принесу.

Пока Соня располагалась на диване, Хельга Карловна ринулась на кухню. Убедить ее, что негоже гостье мыть посуду, не удалось.

— Хельга, я готова, — отрапортовала бабушка Аида, заглядывая в кухню.

— Через две минуты, — отозвалась Хельга.

Посуда была вымыта. Две подруги накрасили губы и отбыли в неизвестном направлении.

— Меньше народу — больше кислороду, — сказала Соня. — Давай поставим Пугачеву!

«Держи меня, соломинка, держи, когда вокруг шторма в двенадцать баллов», — звенел на всю квартиру сильный голос со старой виниловой пластинки.

Соня подпевала, раскинувшись на диване.

— Сегодня побалдеем, — обещала мне она, — а завтра прямо с самого утра почешем на работу! Чтобы свет даром не жечь…

«Варяжские гостьи» отбыли так же внезапно, как и появились. Солнечным августовским утром, сразу после завтрака, Соня с трудом выволокла к входной двери два чемодана.

— Все, тетя Аида, вещи собраны, — сообщила она. — Мы намылились nach Hause¹.

— Да что вы? — растерялась бабушка. — Я ни сном, ни духом…

— Ты же знаешь, мне собраться — только подпоясаться. А долгие проводы — лишние слезы, — подвела черту Хельга.

— Вам волноваться нечего, — добавила Соня. — Нас зять проводит.

Алексей появился ровно через полчаса и повез их на своем автомобиле до северной столицы, а там и до аэропорта.

Через сутки он снова зашел к нам:

— София Всеволодовна строго-настрого мне наказала доложить: проводил, усадил, рейс проверил.

— Спасибо вам, Алексей, — благодарили мы.

— Не брошу же я тещу и бабушку!

— Какой молодец! И не поленился заехать, — умилялась бабушка.

— Так мы же не чужие, — смущался он. — Если будет помощь нужна, обращайтесь в любое время. Вот мой телефон, — он протянул карточку с номером и откланялся.

— Славный парень, — заметила мама, — спокойный, рассудительный.

— И работящий, и непьющий, — добавила бабушка. — У него на рынке палатка с детскими вещами. Как ни выйду на толкучку, он ко мне подходит. Все про Дору спрашивает, а я в ответ вру, старая дура!

— О чем это ты? — удивились мы с мамой.

— Приветы ему из Германии передаю — а Дора там замуж выходит! — выпалила бабушка и густо покраснела.

Сразу стало ясно, что она рада избавиться от этой тайны.

— За кого? — ничего банальнее этого вопроса мне в голову не пришло.

— Говорят, за хорошего парня.

Помолчали.

— Может, — осторожно начала я, — Лоттеры действительно не могут сделать вызов для Алексея. Хотят, но не могут.

— Секрет Полишинеля, — хмыкнула мама. — Они с самого начала это знали и молчали. Просто так было удобнее.

— И нужен был Леша как водитель, грузчик и спонсор, — бабушка поморщилась. — Прости господи, чтобы все узнал, купил билеты, да еще и отвез.

— И встретил, и проводил, и ручкой помахал, — подхватила мама, — а его даже на обед не позвали!

— А в это время там, — бабушка указала перстом в окно, — идет подготовка к свадьбе, но наши «умные товарищи» запретили Доре объясняться с Лешей. А то вдруг снова приедут — кто же их тогда встретит? — бабушка была вне себя. — Какое малодушие!

Я никак не могла принять услышанное и продолжала спорить:

— Какими бы они ни были, а Хельгу Карловну все-таки Толик с собой забрал…

Мама усмехнулась и как-то странно на меня посмотрела, а потом обратилась к бабушке:

— Ты слышишь, что она говорит?

— Слышу, — кивнула бабушка с тяжелым вздохом. — Мы сами виноваты: столько лет умалчивали.

— Давай расскажем. Она ведь уже взрослая. Да и времена изменились…

— Времена всегда одинаковые, — с нажимом сказала бабушка. — А рассказать нужно, а то вдруг не успею.

— Начинай с самого начала, — поддержала мама.

— С самого начала, — бабушка снова тяжело вздохнула и долго-долго разглядывала свои ладони, словно пытаясь в них прочесть что-то давно позабытое. — Про нашу жизнь в оккупации ты не раз уже слышала. Да не все…

Я словно приросла к стулу, боясь пропустить хотя бы слово.

— Папа мой дом построил. Мы переехали в мае. Тепло было, все цвело, — неспешно начала бабушка. — Мы с мамой Лидой разбили грядки, цыплят купили. Потом — война. Папа на фронт ушел, и все наши мужчины на фронт ушли: и мамины братья, и мужья моих теток. Как мы их провожали, как плакали! Кто бы мне тогда сказал, что папу вижу последний раз, что он под Сталинградом погибнет… Проводили мы их, стали дальше жить. Немцы все ближе, бомбежки все чаще. А потом дом наш сгорел после артобстрела. Мы с мамой пошли жить к бабушке Саше. У нее был просторный дом на окраине поселка, на берегу реки Межи. Бабушка Саша жила с невесткой Анной и внуком Аликом. За нами к бабушке перебралась и мамина сестра Мария с сыном, и сестра моего отца Рая. Пытались вместе выживать…

Бабушка горько вздохнула и продолжила:

— В октябре 1941 года Нелидово взяли немцы. Лучшие здания из уцелевших они в первый же день обнесли колючей проволокой, посадили туда свое командование, выбрали из местных старосту и полицаев. На всех дорогах установили шлагбаумы: без пропуска не выйти и не войти. И на каждом столбе плакаты и листовки с угрозами расстрела: за нежелание сотрудничать, за связь с партизанами, за отсутствие пропуска, за то, что отец твой на фронте.

— Так они же все на фронте, — вырвалось у меня.

— Да, — кивнула она, — значит, можно расстрелять любого. Девушку из нашей школы расстреляли во дворе дома за то, что у нее был комсомольский билет.

Бабушка мотнула головой, словно пыталась скинуть невыносимые воспоминания.

— Однажды у колодца, где все брали воду, соседка Лиза оттолкнула маму и полезла без очереди: «А ты, Лидочка, теперь со мной поосторожнее, а то старосте скажу, что муж твой Мишка — коммунист. И вас всех — к стенке!» Сколько лет прошло, а я по сей день не знаю, откуда такая ненависть. Ведь мы с той соседкой не ссорились, здоровались при встрече. За что? Так и не смогла понять.

Я молчала, сраженная ее рассказом.

— Вскоре к нам явились немецкие офицеры. Нас выгнали из дома, велели построиться во дворе. «Как тебя зовут? Ваш отец есть коммунист?» — один офицер допрашивал нас по разговорнику на ломаном русском языке. И мама, и тетки, и бабушка по очереди назвали свои имена, и каждая добавляла: «Нет. Мой муж не коммунист», — а немцы хохотали. Мы стояли перед ними навытяжку и не знали, что будет дальше: может, нас тут же, во дворе, расстреляют? Потом дошла очередь до меня. Я из детей была самая старшая, поэтому меня первую и спросили. Мы в школе немецкий учили, я и сказала по-немецки, что меня зовут Аида. Они не поверили. Потребовали наши документы, приказали своему переводчику проверить, что там на самом деле написано. Он кивает: «Все верно. Аида». А у них в разговорнике не было такого варианта, — бабушка улыбнулась. — Тоня, Маня, Таня было, а Аида не было. Что тут началось! Они ахали, смеялись, пожимали плечами и все спрашивали маму, почему меня так назвали. Мама ответила, что слушала пластинку с записью оперы «Аида». Офицеры потребовали показать пластинку. Мама ответила, что не может, поскольку они сожгли ее дом вместе с пластинкой. Ее спросили, кто написал оперу, и мама сказала: композитор Джузеппе Верди.

— И вот здесь что-то произошло. Пусть на минуту, но мы стали для них людьми, а не дикарями, как им втолковывал Гитлер, — бабушка вытерла глаза платком.

— Подумать только! Любовь к музыке спасла целую семью, — проговорила мама.

— Ну, меня назвали Аидой не только из-за любви к музыке, — ответила бабушка. — У моей мамы до меня было трое детей, но все умирали в младенчестве. Одна бабка посоветовала маме назвать ребенка необычным именем, чтобы Смерть запутать. Придет Смерть за Маней, а ты ей в ответ: «У нас Мани нет!» Станет Смерть думать и гадать, имена перечислять — да где ей догадаться, что девочку зовут Аида?

— Ты мне раньше об этом не рассказывала, — заметила мама.

— А что было дальше? — спросила я.

— Эти немцы были офицерами инженерных войск. По сути — гражданские люди в форме, не каратели, — продолжала бабушка. — Их прислали для восстановления железнодорожного моста, который наши взорвали, когда отступали. До Москвы оставалось всего триста шестьдесят пять километров, а тут — какая-то речка. У станции скопились огромные эшелоны с запасами топлива, продовольствия, боеприпасов. И виден локоть, да не укусишь, — усмехнулась бабушка. — Вот они и работали целыми днями с чертежами в нашем доме. Нас из дома в сарай выгнали и заставили прислуживать: воду таскать, дрова колоть, печи топить, стирать, готовить. Просто повезло, что сено у нас было запасено: зарывались в него по ночам, потому и не замерзли.

— А кто же мост возводил? — спросила я.

— Пленные солдаты, — ответила бабушка, — наши, советские. Их каждый день под конвоем гнали на работу. Держали на территории бывших колхозных складов, не лечили, кормили отбросами, за попытку побега расстреливали на месте. Многие посельчане пытались им помогать: приносили бинты, еду и одежду. Конвоиры все это отбирали. Тогда моя бабушка, Александра Егоровна, кое-что придумала. Она с ночи опару ставила, на заре будила дочек, все дружно пекли хлеб и накрывали на стол, а потом, когда «квартиранты» поедят, они умоляли самого главного офицера разрешить покормить пленных. Тот мог разрешить, а мог и запретить. Мы ходили каждый день к той дороге, где пленных гнали, и старались им сунуть краюху хлеба или картошку. Один раз, когда моя тетя Мария передавала хлеб, конвойный разогнал людей прикладом, а потом дал очередь в толпу… Мария чудом осталась в живых, пуля просвистела у виска. Но люди все равно приходили. Позднее военнопленных повезли в Торопец, но до города не довезли — мы узнали, что их всех расстреляли на берегу реки Межи, между Большой и Малой Каменками. Только после освобождения поселка их тела были перезахоронены в братскую могилу у деревни Каменка.

Бабушка снова тяжело вздохнула.

— Однажды ночью к нам в сарай пришла женщина с дочкой. Перед самой войной ее муж уехал в Ленинград. Командировка затянулась, и он не успел забрать семью. Женщина знала, что за ней придут: кто-нибудь выдаст, что она — жена коммуниста Карла Нойманна. Она просила нас спасти ее девочку. Папина сестра тетя Рая, у которой тем летом умерла от скарлатины дочь, сразу согласилась. Женщина сожгла все их вещи и документы. «Помни, что зовут тебя Оля, а мы называли — Хельга», — повторяла она, прощаясь с дочерью. Хельга никогда больше не видела свою родную мать. Себя она называла — Оля Карпова.

За окном щебетали невидимые птицы. Мы сидели за столом и молчали. Наконец, я спросила:

— Что стало с ее матерью?

— Угнали в Германию, — еле слышно ответила бабушка. — Там она пропала без вести.

— Как ты думаешь, — подала голос мама, — почему она пришла именно к вам?

— Не знаю, — пожала плечами бабушка. — Может, была знакома с моими тетками в прежней, мирной жизни.

— Может быть… Хочешь спрятать — положи на виду, — кивнула мама.

— С того дня мы боялись, — продолжала бабушка, — что какая-нибудь соседка заметит, что у нас во дворе было трое детей, а стало четверо. Мы с Хельгой выходили по нужде только в сумерках: то она, то я. Один и тот же зеленый платок по очереди повязывали. Так целый месяц прошел. А в конце декабря фашисты совсем с цепи сорвались, запретили кормить пленных, на нас только рявкали. Видимо, боялись под трибунал попасть из-за задержки со строительством моста. Ждали, когда им специальные заклепки привезут, особо прочные… Это все нам Хельга переводила, когда их разговоры слышала. Мы поняли, что со дня на день мост достроят, и пойдут немецкие эшелоны на Москву. Такой ужас нас обуял! Стали мы с Хельгой думать, как потихоньку в лес к партизанам уйти, чтобы про мост рассказать. А во дворе, как нарочно, ординарцы немецкие дежурят.

— А если бы вас поймали? — в ужасе вскрикнула мама.

— Что там гадать. Не поймали же! Да и бабушка нас бы не пустила. Только молиться оставалось, чтобы заклепки эти проклятые пропали, а еще лучше — чтобы партизаны мост взорвали. Время шло невыносимо медленно. Заклепки все-таки привезли, мост достроили, даже проверили — паровоз по мосту туда-сюда раза четыре прогнали. А ночью 21 января наши пошли в наступление² и освободили нас.

— У меня мороз по коже, как представлю, чем вы рисковали, — воскликнула я. — Какое счастье, что фашисты вас не разоблачили!

— Да они относились к нам, как к мебели. А мы, дети, все были беленькие. Хельга среди нас не выделялась.

— Как — беленькие? — удивилась я. — Она же рыжая, а ты — брюнетка.

— Так мы с юности волосы красили, — пояснила бабушка. — После одной бомбежки все поседели. Это было уже в сорок втором, после того, как наш поселок освободили. Налетели самолеты, стали бомбить, так что не понять, где земля, где небо. Люди метались в ужасе. А я схватила братишку Алика, положила в свежую воронку от взрыва и собой закрыла. Лежу и истерически смеюсь: «Врешь, не возьмешь!» Когда кончилась бомбежка, мы с братиком вылезли из воронки и пошли живых искать. Вокруг такое — словами не передать. Да и не надо тебе знать, что мы там увидели. Взрослые в канавке нашли моего кузена Эрика, Хельгу да соседского мальчика Гаврика. Вечером бабушка Саша заметила, что в наших русых волосах появилась седина.

Я боялась проронить хотя бы звук. Бабушка продолжала:

— А сколько было радости, когда нас освободили! Наши устроили госпиталь для раненых, а местные жители и мы с Хельгой, ясное дело, пошли помогать. Голодали, мерзли, но каждую минуту пели и смеялись… После войны, когда начали возвращаться люди из эвакуации и с фронта, кто-то узнал Хельгу и донес, что у нас под чужим именем проживает дочь непонятно куда пропавшего немца — «недобиток». Тетя Рая бросилась в прокуратуру, принялась объяснять. «А почему вы скрывали? А где свидетели? А где ее мать?» Мы день за днем ходили, уговаривали, объясняли. У Хельги не было ни единого документа, ни одной фотокарточки, ничего вообще. А кто ты без бумажки? Шпион! Вы бы знали, девочки, какую боль вынесли люди, какую ненависть они испытывали к немцам! Находились такие, кто требовал «фашистский мост» над Межой взорвать. Его же возводили под немецким руководством и по немецким чертежам.

— Но ведь наши пленные строили!

— Потому он и стоит по сей день, — кивнула бабушка. — Я просто хочу, чтобы вы представили себе обстановку тех дней. Никто из поселкового руководства не захотел вступиться за немецкую девочку без документов. И новую бумажку выписать — ответственность никто на себя не брал. Так и отправили Хельгу в Москву, а оттуда выслали в Казахстан.

— Сколько лет ей тогда было? — спросила я.

— К концу войны исполнилось семнадцать. Мы ровесницы, — ответила бабушка.

— А вы что делали?

— А что нам оставалось? Ждали. Вестей с фронта, писем от Хельги… Пришла к нам в дом великая радость: два маминых брата, Василий и Александр, вернулись домой! Бабушке Саше все женщины-солдатки кланялись, обнимали ее, словно хотели удачи от нее набраться. Величали «Счастливая Саша»: два сына вернулись, раненые, но живые! Две дочки оккупацию, голод и тиф пережили, — тут бабушкин голос дрогнул. — А в августе сорок шестого года принесли нам с мамой похоронку: «Извещаем, что Ваш муж Курындин Михаил Иванович пропал без вести под Сталинградом». Мама не поверила, что он погиб, и мне не позволяла верить. Вдруг он ранен, контужен, память потерял, в госпитале лежит. Мы надеялись на чудо, запросы посылали по всем инстанциям, пока, наконец, не пришло письмо от папиного командира. До сих пор помню небольшой листок бумаги, почему-то ядовито-пурпурный, а на нем — всего несколько строк черными чернилами: «На Ваше письмо сообщаю, что муж Ваш убит 26 сентября 1942 года. О том послано извещение Военкомату Нелидово. Больше сообщить ничего не могу». Дальше — дата, подпись и адрес полевой почты. Так в тридцать девять лет мама стала вдовой. Но она все равно ждала. Замуж звали ее, и не раз, но она так и не вышла…

Бабушка надолго замолчала. Мы не осмеливались нарушить тишину.

— Сдав школьный курс, в сорок девятом году я поехала учиться в Ленинград. И именно там встретила Хельгу! Как в кино, — усмехнулась бабушка. — Нас, студентов, послали на субботник — мы сквер у кладбища убирали, а Хельга туда пришла искать могилу отца. «Мир тесен!» — говорю. А она — в обморок. Я ее быстро в чувства привела и потащила к себе в общежитие.

— Что она рассказала?

— Что ее выслали в Карагандинскую область. Там был целый район поволжских немцев. Их по приказу Сталина перед войной целыми деревнями переселяли, на сборы давали сорок восемь часов. Подобрала Хельгу женщина — такая же переселенная немка. Родные ее от тифа умерли, и она одна осталась. Откормила, отогрела нашу Хельгу-Олю. Стали вместе выживать.

— А почему Хельга не писала вам?

— Боялась навредить. Время было такое — могли постучать в дверь среди ночи… Хельга и сегодня не любит обсуждать свою биографию. Как я восстановила из ее немногословного рассказа, в Казахстане она стала опытной портнихой. Знала самые модные фасоны платьев и причесок. Вызвали ее раз к коменданту. Хельга шла и думала, куда же теперь сошлют. Оказалось, жена коменданта хочет платье заказать. За первым платьем последовало второе, за вторым — третье. Хельга со своей нареченной тетушкой обшивали «барыню» в четыре руки. Уезжая из Казахстана, «барынька» захотела забрать с собой и Хельгу. Не поленилась, сделала запрос в Ленинград и выяснила судьбу Карла Ноймана, который, как оказалось, был оставлен особым распоряжением по железнодорожному транспорту и до последней минуты работал в блокадном городе на благо победы. Умер от истощения в сорок лет.

— Он был наш советский немец?

— Да. Его дед еще при царе приехал строить железную дорогу и остался. Вот так оказалось, что Хельга — не вражеский недобиток, а дочь достойнейшего человека. Долго ли коротко ли, но документы ей выправили. Без бумажки ты — букашка, а с бумажкой — человек!

— Вот так судьба! Умение шить спасло жизнь!

— В том-то и дело. Жена коменданта вручила Хельге документы, рассказала про отца и предложила уехать в Ленинград. А Хельга очень уж хотела могилу отца разыскать. В слезах побежала домой, к своей спасительнице: «Что мне делать?» — «Уезжай, спасай себя, дочка!»

— Разыскала могилу? — не спросила, а выдохнула я.

Бабушка покачала головой:

— Нет. Узнала только, что отец ее умер в декабре 1942 года, похоронен в братской могиле.

— А что потом?

— Потом я сагитировала ее к нам в зубоврачебную школу поступать. Она и сама хотела непременно стать врачом. Так и начали мы вместе учиться в зубоврачебной школе. Практику проходили в стоматологической поликлинике на улице Рентгена, там был такой дивный особняк. Однажды на вечере танцев Хельга встретила своего Севу.

— Любовь с первого взгляда? — спросила мама.

— Да, пожалуй, с первого бала, — улыбнулась бабушка. — Хельга мечтала о семье, о детях. Соня у нее родилась слабенькая, часто болела, а других детей у Хельги не было. Застудилась он в Казахстане — там зимы суровые, ветры ледяные.

— А как же тетя Рая? — спросила я.

— Хельга Карловна ее не забыла, — сказала мама. — Всю жизнь помогала, в гости звала. Но сама к ней не приезжала. На нейтральной территории встречались, как шпионы. Как будто боялась, что опять донесут.

— По иронии судьбы, едва Хельга вышла замуж, как ее мужа командировали в Казахстан, — добавила бабушка. — Другая бы ужаснулась, а Хельга обрадовалась: она мечтала свою спасительницу разыскать.

— И что, нашла? — спросила я.

— И нашла, и к себе жить забрала, и всю жизнь, как о матери, заботилась.

Я уставилась на бабушку. Она с улыбкой смотрела на меня.

— Неужели не догадалась? — спросила меня мама. — Звали ту женщину Фредерика Генриховна. Бабушка Фрида.

Глава 19.

Кассета

Хельга Карловна прислала бабушке приглашение в гости. Аида-старшая собралась в рекордные сроки. С собой она взяла альбом с моими детскими фотографиями.

— А это зачем? — удивилась я.

— Что заказали, то и везу. Хельга желает видеть эти снимки. Точка!

Так мы и расстались.

«Путешественница» вернулась в новой кремовой молодежной курточке, посвежевшая, помолодевшая. Она аккуратно поставила дорожную сумку в угол, вымыла руки и уселась проверять квитанции за электроэнергию, словно ничего важнее не было. Сидела за столом полдня, покусывала кончик химического карандаша, чего за ней не водилось никогда, ибо зубы полагалось беречь. Не откусывать нитки, не грызть ручки, ни-ни!

Через день на серванте появились две цветные фотокарточки. На одной была запечатлена Аида-старшая собственной персоной, на фоне цветущего жасмина, неожиданно робкая, словно испуганная, а с другой нам улыбалась Хельга Карловна на фоне огромной статуи. Еще через пару дней, когда к нам в гости зашла мама, на журнальном столике появилась видеокассета — без упаковки, без наклейки с названием фильма. Черный пластиковый гробик, и все.

— Что там? — спросила я.

— Смотрите, если включится, — равнодушно ответила бабушка и села в кресло перед телевизором.

Сама она не умела ни включить, ни выключить видеомагнитофон. Я включила кассету. Картинка дергалась и дрожала, словно оператор был мертвецки пьян, но вскоре выровнялась, и мы услышали голос Доры:

— Вот, значит, так мы и живем. Заходите, гости дорогие!

Мы увидели просторную прихожую, комнаты, стерильно белую кухню. Дора ходила по квартире, открывала дверцы, дергала ручки, пыталась шутить. Я посмотрела на бабушку, но видела только ее затылок; она сидела на краешке кресла, с очень ровной спиной, словно под дверью кабинета высокого начальства, куда ее вызвали пропесочить.

Пройдя по одной квартире, Дора перешла в другую — точную копию первой, так же дергая ручки и открывая все двери. Мы так и не поняли, где живет Дора, а где Соня, но обе были очень довольны и разливались соловьями.

Запись прервалась. На экране появилась толпа людей в черном, они чего-то ждали на крыльце мрачного замшелого здания, потом двинулись куда-то… Мелькали темные спины. Следующий кадр: темнота, свечи и едва слышные звуки органа. Ряды одинаковых хлипких стульчиков. На стульчиках — множество незнакомых людей. Все сидят, сложив ручки на коленях. О! Вот и Соня с пышной залакированной укладкой сидит скромненько сбоку в трикотажном старомодном платье. А рядом Толик — неожиданно маленький, сгорбленный, жалкий.

Камера пошарила по полу, клюнула потолок и наконец развернулась к алтарю, где уже стоял священник в красивом облачении. Он что-то долго и поспешно бормотал, пока к нему не вывели молодых. Белая фата, бутоньерка в лацкане смокинга, гости, стены, витражи, свечи… И невеста с неживым черным лицом, глядящая куда-то в пол.

— Наша Дора! — воскликнула мама.

А потом сразу, без перехода — ресторан, столы буквой «П», «Юра — вумен, Вася — мен!³», много-много потных спин, обтянутых белыми сорочками, белая фата, сломанный цветок в лацкане смокинга, хлопки и свист и огромный зеленый огурец, который подвыпившие гости зажимали коленями и передавали друг другу по кругу, пока он не раскис окончательно. И Дора, так и не посмевшая улыбнуться.

Мы долго сидели перед темным экраном, не решаясь нарушить молчание.

— Ты была на свадьбе? — спросила мама бабушку.

— Нет. Это было еще в сентябре.

— А с женихом ты познакомилась?

— Да, нас представили. Хороший парень, душевный. А⁼рнольд его зовут, так чудно у них — ударение на первый слог. Меня, как родную, встречал, обо всем расспрашивал…

— Он понимает по-русски?

— Еще как! Он наш, советский немец, всю жизнь в Актюбинске прожил. В 90-е годы его родители уехали в Германию, и он за ними. В общем, все, как у нашего Толика.

— Надеюсь, не все! — испугалась мама.

— Да, по характеру Арнольд — его полная противоположность, — заверила бабушка. — Дору любит до самозабвения. Да толку-то в этом?

Она вышла из комнаты и вернулась с цветным снимком в роскошной рамке: Дора с мужем сидели, как голубки, рука в руке, ясноглазые и черноволосые, и счастливо улыбались.

— Красивая пара, — сказала мама.

— Фотограф — кудесник, — сказала бабушка. — Вот только Арнольд вокруг Доры крутится: цветы-подарки. А она — ни жива, ни мертва, глаза в пол.

— А Хельга?

— Встретились, обнялись, поплакали. Вспомнили бабушку Фриду, посиделки наши, подруг, наши клубничные грядки, — она уставилась на меня. — И божьи ножки! Хельга велела передать, что твои «божьи ножки» ее на ноги и поставили.

Тут мы все переглянулись и засмеялись: это была любимая история Хельги Карловны, связанная с моим детством. Едва я появилась на свет, как Аида, в одночасье ставшая «старшей», зазвала Хельгу посмотреть на Аиду-младшую. Подруги склонились над моей колыбелькой.

— Господь всемогущий, — простонала Хельга. — Это же божьи ножки!

Этот возглас: «Божьи ножки» — потряс всех. Все ринулись смотреть на меня, а Хельга уже тащила свои альбомы и всем демонстрировала Пречистую Деву с Младенцем кисти Рафаэля:

— Вы только посмотрите! Это не девочка, это — Эпоха Возрождения! Божьи Ножки!

С тех пор, стоило нам с Хельгой и Аидой-старшей встретиться после любой разлуки, как раздавалось восторженное: «Ах! Эти Божьи ножки!»

— Хельга Карловна всем передавала поклон и привет.

— Бабушка, а как живет Степан, брат Толика?

— Отлично. И мама его шикарно живет на полном обеспечении, а Стефан работает, как всегда.

— А где работает? — заинтересовалась мама.

— В проектном бюро крупного промышленного предприятия. Пашет без выходных. Приборы изобретает и ремонтирует. У нас таких умельцев называли: «специалист широкого профиля».

— Надо же! — удивилась я. — Что-то на Толика не похож.

— Как поливали, так и росло. Их семью перед войной сослали в Казахстан. Жили в бараке. Вместе с ними жили три инженера, часовщик и два профессора, которые изъяснялись на латыни. Степка загорелся науками с самого раннего детства. А Толик родился осенью пятьдесят второго. После смерти Сталина все стало меняться. Лоттеров переселили в нормальный дом с удобствами. Двор был интернациональный, много было сосланных чеченцев. Лоттер-старший с ними быстро поладил. День за днем он сидел во дворе с друзьями, рассуждая о высоком и вечном, пока Агафья работала на трех работах, чтобы детей прокормить. Отсюда и такие взгляды у Толика: баба должна о семье беспокоиться, а мужчинам не до пустяков.

Прошел год. В конце сентября мы получили открытку из Германии: «26.09.97. Дора родила Томаса. 3500.56».

С седьмого класса Дора твердила, что назовет сына Томасом, в честь Томаса Андерса из группы «Modern Talking». Одноклассницы подсмеивались: «Дитер болен, но серьезно!»

— Да, — кивала Дора, — а второго назову Дитером.

Скажите, пожалуйста — некоторые мечты сбываются!

Глава 20.

Ширмбиль-райхен-унтер-зухинг!

Время летело локомотивом. Диплом, госэкзамены, банкет в ресторане, направление в аспирантуру, должность инженера в редакционно-издательском отделе нашего института.

Новость о том, что сегодня скорый поезд из Санкт-Петербурга доставит к нам Дору, показалась совершенно фантастической. На вокзал мы отправились все: мама, бабушка и я. Стояли, вглядываясь в толпу пассажиров:

— Какая из них наша?

Стройная девушка с короткой модной стрижкой подошла к нам и небрежно кивнула:

— Ну, привет! Где тут у вас такси?

Бабушка суетилась, тщетно пыталась отобрать у нее пузатую спортивную сумку и спрашивала, спрашивала. Дора терпеливо отвечала на все ее вопросы и с хладной любезностью улыбнулась моей маме. На меня она даже не взглянула.

Позже выяснилось: Дора хотела забрать у меня оставленные на хранение черное платье и куклу, но Соня сказала ей, что все давным-давно выброшено.

Вещи Доры лежали у нас в целости и сохранности.

— Простите меня. Не понимаю, зачем мама так, — Дора запнулась и подняла на нас заплаканные глаза.

Она заглянула в пакет и застыла на месте, прижимая к груди свои сокровища, словно боясь их снова потерять.

— Садись на диван и посмотри, — предложила моя мама.

— Конечно, — подхватила бабушка. — Если что потеряли — найдем!

— Да, спасибо, — кивнула Дора и вдруг счастливо улыбнулась. — Как же с вами хорошо!

От ее слов все выдохнули, словно сбросили тяжкий груз.

— Давай-ка чаю с дороги, — предложила бабушка. — И расскажешь, как там наша Хельга.

— Вот я балда! — Дора подскочила и ринулась в прихожую. — Я же забыла совсем! Тетя Аида-старшая, вам посылка от бабушки Хельги!

— Опять посылка… Бедная ты наша! Даже из Германии тащить заставили!

Дора внесла в комнату большую коробку. По всему выходило, что эта посылка занимала весь объем дорожной сумки Доры. Как она приехала без вещей? Но размышлять было некогда: мы изнывали от любопытства.

— Что это? Смотри, какое платье, а здесь! Батюшки, какие бусы! Обязательно должно быть письмо! Дора, Хельга передала письмо?

— Да-да, — кивала Дора.

А мама уже нашла конверт и читала, кому какой подарок предназначен.

Вдруг бабушка воскликнула:

— Девочки! Здесь фотокарточки!

Мы замерли над цветными снимками, где наша Хельга улыбалась и махала рукой. Вот она у дома, вот на мосту…

На одной из фотографий был малыш в синеньком костюмчике.

— Так вот он какой, Томас!

Аида-старшая принялась спорить с нами, доказывая, чей у Томаса нос, чей рот, на кого он похож больше — на Хельгу или на Арнольда.

— Мне это нравится, — покачала головой Дора. — Хельга и Арнольд! А я, значит, сбоку припека?

— Дора, ты — мать, а значит — самая главная, — сказала мама.

— Спасибо, тетя Люба.

— А как здоровье? — спросила бабушка. — Роды легкие были? Нам Соня говорила, что медицина там у вас — ого-го, на высочайшем уровне!

— Да какой там уровень, — поморщилась Дора. — Смех один. На все осмотры мы ходили с Арни…

Бабушка схватилась за сердце:

— Это как — с мужем на осмотры? Прямо в женскую консультацию?

— Можно и криво, — огрызнулась Дора. — У них принято так. Считается дикостью, если отец ребенка в процессе не участвует. Значит, он скотина равнодушная. Мы, хоть и эмигранты, стараемся жить по немецким правилам… В общем, приходим на осмотр, Арни переводит (он по-немецки очень быстро шпрехает), а я только слушаю — сама-то ниче не пе=трю по-ихнему. Только и напоминаю ему: переведи, чтобы выписали направление к глазному, зубному, хирургу-фигургу, моча-кровь… Они там припухли, лопочут что-то, глазки таращат. Арнольд говорит: они поражены, как ты все знаешь. — Дора приосанилась. — Я же, слава Богу, медработник!

Мы покатились со смеху.

— Что ты ржешь, мой конь ретивый? — насупилась Дора. — Два года в роддоме отпахала — это вам не кот наплакал!

— Дора, — давясь от смеха, прошептала моя мама, — ты сейчас — вылитая Хельга!

— Ну ладно, — улыбнулась Дора. — Может быть сходство.

И продолжила, как ни в чем не бывало:

— Дальше мы попросили направление на флюорографию. А они, врачи эти, выпучились на меня, и ни бэ, ни мэ, ни ку-ка-ре-ку. Муж бегал, выяснял, в чем проблема, а они никак не могли въехать, чего мы просим. У них там это по-другому называется. Но когда до врачихи дошло, чего мы хотим, она посинела и рванула к главврачу. Мы за ней. Они полопотали между собой и спрашивают: «Вам когда-то уже делали этот снимок?» Мы, естественно, киваем. Ну, кому у нас его не делали? — обратилась Дора к нам.

— Всем делали, каждый год — профилактика, — ответила я.

— Вот! — просияла Дора. — Мы так и сказали. Знали бы вы, что там поднялось! Они были уверены, что у нас с Арни туберкулез. Других причин регулярно делать флюорографию, по их мнению, не бывает! Но я их просветила, как медработник, — загадочно добавила она. — О том, как и когда у нас делают флюорографию: в школе, в учебных заведениях, на заводах… И дите тебе из роддома не выдадут, пока все члены семьи не принесут ту самую «флюшку». Когда немецкие врачи наконец-то уразумели, о чем я им толкую, они офонарели! Главврач вылетел в коридор и кричит: есть русаки? Кто-то откликнулся, и он спрашивает: делали вам «флюшку» в школе? Они кивают. И тетки кивают, и их мужья! Главный так и обмяк. В кабинет вернулись, а он весь белый, сидит, репу чешет: «Это очень дорогой анализ. Только в экстренных случаях его делаем». А потом как гаркнет: «Ширмбиль-райхен-унтер-зухинг! Как же богата эта Россия, если там делают флюорографию каждому ежегодно!»

— Мы с Арнольдом до самых родов повторяли: «Ширмбиль-райхен-унтер-зухинг!» — добавила Дора.

— Это они так ругаются? — поинтересовалась Аида-старшая.

— Да нет, — улыбнулась Дора. — Это у них так массовая флюорография называется⁴. А вы мне говорите про их медицину!

— Как ты с хозяйством справляешься? — перескочила с одной темы на другую бабушка. — С маленьким?

— С маленьким — легкотня, — отмахнулась Дора. — Тут от педиатра нет никакого спасу! Гестапо! Только выслушиваю их запреты: то нельзя, это нельзя. Представляете — манку давать детям нельзя!

— Почему? — изумились мы.

— Потому что в ней только калории, а пользы — ноль без палочки. Нас педиатр и стращал: русаки, не смейте кормить детей этой дрянью! Ахтунг! Это вредно! Запрещено! Ваши дети — уже немцы, им манка губительна.

— Ты подумай! — всплеснула руками бабушка. — А мы ели и как-то живем.

— На пятнадцать лет меньше, чем они, — грустно уточнила Дора.

— А бабушка Хельга помогает?

— Не бабушка, а прабабушка! — поправила Дора. — Как всегда, жизни учит. Теперь и я могу научить, девочки, — добавила она назидательно. — Мажьте кремом живот всю беременность. Простым жирным кремом, можно детским. Никаких растяжек не будет.

Она так грациозно сложила руки на груди, что мы вновь вспомнили Хельгу Карловну.

— Спасибо, — за всех нас поклонилась бабушка Аида. — Все же яблочко от яблоньки недалеко падает.

Так мы и сидели над остывшим чаем, хохотали и вспоминали, грустили и улыбались, и казалось, что в старом кресле у окна дремлет бабушка Фрида, а Хельга Карловна вышла на кухню согреть чайник…

— Можно мы с Аидой-младшей пройдемся? — спросила Дора. — Я соскучилась по нашим фонтанам.

— Идите, дети, идите!

— И отнесите посылку Соне, — напомнила Дора, и мы снова засмеялись.

Она быстро переоделась в джинсовый костюм, нарядное черное платье спрятала в дорожную сумку и заглянула в комнату, где бабушка с мамой все еще рассматривали фотографии.

— Ну, пока! — Дора беспечно помахала рукой.

— Счастливо вам погулять, — отозвалась Аида-старшая.

Дора кивнула, плотно закрыла дверь в комнату, погляделась в зеркало, поправила челку, взяла свою дорожную сумку и вышла.

— Не тяжело? — спросила я, нагоняя ее на лестнице.

— Все свое ношу с собой, — парировала она.

Пока мы шли через двор, я размышляла, отчего она не оставила свои вещи? Неужели не доверяла нам или так боялась потерять свою немецкую куклу? Но Дора всегда была непохожей на других. Приходилось просто принимать это.

Мы вышли на проспект Ленина.

— Ну, как живешь? — спросила я.

— Ничего интересного, — дернула плечом она.

— Про мужа расскажи.

— А что про него рассказать? Ну, ходит сало по квартире и ходит…

— Почему «сало»? — не поняла я.

— Сало и есть, — небрежно бросила она.

Мне стало не по себе от ее слов.

— Ты думаешь, я за платьем приехала? Просто было бы обидно, если бы вы его выкинули, — проговорила Дора.

Она остановилась, достала сигареты и оглянулась в поисках скамейки.

— Давай в сквер зайдем, — предложила я.

Мы повернули налево и вошли в каменную арку. Здесь в тени деревьев спрятались две старые лавочки. Дора смахнула с сидения пыль, бережно поставила сумку и села. Теперь, когда нас никто не видел, она могла закурить.

— Помнишь, как мы уезжали? Сколько прошло — три года? — поинтересовалась она, глубоко затягиваясь. — А я могу точно сказать, что прошло с моего отъезда одна тысяча сто восемьдесят восемь дней. И не было дня, чтобы я не думала о нем. Понимаешь?

Я кивнула.

— Помнишь, как я ехать не хотела? — страстно продолжала она. — Папаша с мамкой меня убеждали поехать временно, фиктивно: мол, визу дают только из-за меня, так как я молодая, а значит, будут подъемные, всякие пособия и льготы. Лапшу мне на уши вешали: ты только приедешь, только на учет станешь, деньги получишь, а потом — назад, в Россию. Мамка на коленях меня умоляла, всеми богами клялась. И я, дура, поверила!

Дора резко отвернулась. Ее душили слезы.

— Приехали, в лагере зависли — ни туда, ни сюда. Я хотела Леше написать, так мать на конверты денег не давала, каждую копейку считала. «Пока мы в подвешенном состоянии», — Дора горько усмехнулась. — Всегда у нее находились причины. Потом жилье первое получили, пособие нам дали на обустройство. Тут уж я стала писать, а в ответ ни звука. Мать Лешу костерила последними словами, мол, изменник, забыл сразу, а папаша ржал: «Твои письма, система ниппель: туда дуй, оттуда…» Потом на курсы дойча стали ходить. Скучно же, сама понимаешь — на курсах все перезнакомились между собой, с пацанами вместе на перемене курили, нашу русскую жизнь вспоминали. Там-то папаша заметил, что парни на меня заглядываются, и решил выдать меня замуж. «Фиктивно», как он говорил. В общем, убеждали они меня долго, что мы огромную квартиру получим, всякие льготы и небесные пряники. Я не сразу догадалась, что все это — фуфло, динамо, лишь бы меня удержать, не дать мне вернуться в Россию. Мать резко «заболела», все мои пособия забирала себе «на лекарства», чтобы я на билет не стала откладывать. А тут Арнольд появился. Он серьезно ухаживал, я и стала с ним уходить в кино или в кафе. Лишь бы не дома, лишь бы не с ними. Он предложение сделал, я согласилась. Думала, клин клином… Не получилось, — она осеклась и добавила совсем другим голосом. — А потом выяснилось, что мамка письма Лешины воровала из ящика и жгла. А я, заметь, живу в другом доме. Так она ключи мои от ящика украла! Шнур телефонный перерезала, чтобы он мне не дозвонился!

— А ты ему не звонила?

— Куда? — горестно спросила Дора. — В их коммуналке отродясь не было телефона.

Мы сидели на лавочке под кустом сирени и молчали. Где-то сверху хлопнуло окно, и послышались знакомые аккорды: «Старинные часы еще идут, старинные часы… свидетели и судьи…»

— Ты не представляешь, как это больно, — сказала Дора и всхлипнула. — А какие он письма писал!

— Ты их все-таки получила?

— Бабушка Хельга посоветовала указать ее адрес — ну, когда она в Германию приехала и все это узнала. И сразу же пришел ответ! Только бабушка меня и понимала…

Дора достала платок и вытерла заплаканное лицо.

— Я хотела свадьбу отменить, мать в обморок: за ресторан аванс внесли, водку закупили. Папаша насел: «Тебе хату огромную дадут, у Арнольда родни — как грязи, подарков тебе накупят. А Леша простит, если вправду любит…»

Я молчала, раздавленная услышанным, а она молчала, опустошенная сказанным.

— Ладно, проехали, — Дора встала и взяла свою сумку.

Мы вышли на залитый полуденным солнцем проспект Ленина. Я подумала: как странно, вот мы снова идем тем же маршрутом, только без посылки, и не нужно больше собирать траву для поросят. Почему же так грустно на душе…

— Дойдем до моего дома, — предложила она.

Почему-то я сразу догадалась, что она говорит про ту старую квартиру, где Соня целыми днями «делала план» по вязанию.

— Как они Томаса ждали! Руки потирали: родит и все забудет. А я помню, — Дора прижала кулак к сердцу. — Помню! Не могу забыть.

— А как же Леша? — спросила я.

— Леша в командировке был. С минуты на минуту подъедет. А это значит, что на ближайшую неделю я для всех пропала без вести.

И тут до меня дошло, что она не шутит.

— А если твои позвонят? — испугалась я.

— Ври, что хочешь! — разрешила она. — Или просто посылай их.

— И что ты дальше будешь делать? — страшась своего вопроса, спросила я.

— А дальше — будет мне тридцать лет, и я снова приеду, и на тридцать пять приеду, и на сорок.

— Почему так редко? — невольно вырвалось у меня.

— Во-первых, билеты дорогие, а во-вторых, на круглые даты положены большие подарки. Кому колечко, кому авто, а мне — мой цветочек аленький, Алешенька! Эти поездки — мои подарки на все мои будущие дни рождения. Вот на таком условии я вышла замуж. Фирштейн? В этот раз я вне плана прилетела — подарок за рождение сына! Смешно, правда?

От ее слов стало невыносимо больно.

— Помнишь, как мы тут свадьбы караулили? — она повернулась к зданию ЗАГСа. — Мне этот дом три года снился. Будто я карабкаюсь по этой лестнице и подняться не могу…

Мы замерли на нижней ступеньке.

— Ну, давай прощаться! — сказала Дора и улыбнулась мне счастливой улыбкой. — Уеду я ровно через неделю, вечерним поездом в Санкт-Петербург. Если будет желание, приходи проводить.

— Ты, что же, не зайдешь к нам больше? — растерялась я.

— Шутишь? — усмехнулась она. — Я с вами целую пятилетку просидела за столом, а мне осталось несколько минут до отъезда…

— Почему? — не поняла я.

— Потому что мы — русаки, такие дураки! — она чмокнула меня в щеку и побежала прочь.

Я смотрела ей вслед: как она бежала вприпрыжку до угла своего дома, а там запрыгала на одной ножке по меловым клеточкам кем-то давно нарисованных «классиков»; как вдруг замерла, уронив на асфальт свою дорожную сумку и, казалось, даже не заметив этого; как побежала опять. Так бегут спортсмены, когда до финишной черты остаются последние метры. И тут, как из-под земли, появился он, такой же беглец. Июльские сумерки дрогнули, и Дора рухнула в его объятия.

Глава 23.

Подлинные сокровища этого суетного мира

Через неделю я провожала Дору на вокзале. Она была на редкость спокойной, светилась изнутри тихой радостью. Я не стала спрашивать, почему не пришел Алексей.

В нужный срок набухли почки и выросла трава. Еще одно лето, а потом еще и еще одно. В памяти остались лишь письма Хельги Карловны. Страница за страницей, она вспоминала любимые стихи и прочитанные книги, наши лютые морозы и разбитые колени, наши тройки и пионерские галстуки, дворового щенка и беседку. Каждое ее письмо одаривало нас теплотой, как объятие родного человека.

В тот день была прекрасная солнечная погода. Что нас дернуло включить телевизор? По всем каналам показывали атаку террористов на башни-близнецы Нью-Йорка. Мы замерли у экрана, не веря своим глазам. Все увиденное казалось дурным затянувшимся фильмом.

— Бедные люди! Чем они виноваты? — плакала бабушка.

Уже за полночь раздался нестерпимо долгий звонок. Звонила мать Толика, Аграфена Никодимовна.

— Сегодня утром Хельга Карловна скончалась, — сказала она сквозь слезы. — Всего семьдесят три года. Осиротели мы. Никого у меня не было ближе.

Мы принялись звонить Соне и Доре, но их телефоны не отвечали. Лишь спустя два дня позвонила Соня.

— Ой, девчонки! — тараторила она в телефонную трубку. — Все так дорого — дешевле жить! Надо за землю платить, как за квартиру почти, а гроб — это почти полмашины! А у нас кредит. Как нам быть-то?

Она тарахтела, не давая вставить слово:

— Надо же, мама удружила! И что нам делать теперь без ее пенсии? Нас же теперь этих денег лишат! Ведь лишат! А могила? Ты ее покупаешь сперва на двадцать лет, а потом они выкинут, если ты вновь не заплатил! Выкопают и выкинут! А цены-цены!

— Так что же, теперь не хоронить?! — закричала бабушка.

— Почему не хоронить? По социалу сделаем!

— Почему ты сразу не позвонила?

— Тревожить не хотела. Вы же ее не воскресите. Ой, а тут же были эти башни-близнецы по ящику! Вот где ужас!.. Ой, теть Аида, я как представлю — ни гроба, ни могилы, ничего, взяли тебя, в целлофан закрутили и сожгли, пепел в урну, и на полочку! Ой, ведь и меня же так закатают! Кстати, урна эта — тоже дорого!

— Соня! — крикнула бабушка. — Хотя бы сейчас ты можешь думать о матери?

Но Соня не услышала. Бабушка протянула мне трубку. Я немного послушала и положила трубку на рычаг.

— В урну и на полочку! Нашу Хельгу! — воскликнула бабушка и разрыдалась.

Раздавленная горем, в тот момент я не осознавала, о какой урне идет речь. Ясно было одно: нашу прекрасную Хельгу Карловну, такую сердечную и настоящую, похоронят совсем не так, как она заслужила.

Потянулись невыносимо долгие месяцы осени. Бабушка взяла отпуск за свой счет и слегла. День за днем лежала на диване, отвернувшись к стене, и молчала. Тщетно я пыталась ее растормошить.

— Это острая стадия горя, — равнодушно констатировала бабушка. — Я же медработник, ты забыла?

В конце ноября бабушка встала и заявила, что отказывается верить. Не признает, и точка.

— Давай будем думать, что наша Хельга просто не может нам написать, — предложила я.

— Да, детка, верно, — поддержала бабушка. — Но мы будем ждать.

Так мы и решили.

Время шло, но не лечило. Боль не утихала. Работа-дом-работа. Как у всех. Пока однажды, морозным декабрьским днем, бабушка не позвонила мне на работу.

— В нашу квартиру кто-то влез, — шепотом сказала она. — Соседка позвонила. Что делать?

Не помню, как хватала куртку с крючка, как летела через три ступени, считая лестничные марши, а они все не кончались и не кончались. Я бежала, вколачивая каждый шаг, левой-правой-левой, что же медленно так, еще и еще… Улица, дорога, угол, перекресток, машины, ну, быстрее давай. Бабушка, я бегу, подожди! И с пересохшим ртом — все выше и выше, первый, второй, третий, четвертый — наш…

— Бабушка! Как ты?

— Да я-то что! Ты посмотри, что в доме!

— Звонила в милицию?

— Испугалась…

Я нажала на ручку двери и вошла. Шкаф в передней был распахнут, пальто и куртки были свалены в одну кучу, коробки с обувью перевернуты. Тут же валялись старые бабушкины чемоданы, которые она хранила на антресолях. И в гостиной, и в коридоре, и в спальне, и даже в кухне нельзя было шагу ступить: туфли, галстуки, шляпы, наволочки, чулки, платья, нитки, шарфы и — о ужас! — смятые документы покрывали пол сплошным пестрым ковром. Господи, что они искали, и почему у нас, за старенькой потертой дверью?

Бабушка схватилась за грудь и сползла по стене, точно ей подрубили ноги. Я попыталась ее подхватить, но не смогла, мы обе рухнули на смятую одежду. Она уткнулась лицом мне в плечо и впервые со дня смерти Хельги Карловны разрыдалась.

— Уходить надо, уходить, — повторяла она. — Нас фашисты точно так же обыскивали…

Милицейский наряд приехал быстро.

— Красиво вскрыли, — почесал ухо румяный милиционер. — Замок цел. Вот нафига мне ваш вызов к Новому году? Что из вещей пропало?

Мы переглянулись:

— Пока трудно сказать.

— А ключи, мамаша, не давали соседям? — допрашивал страж порядка. — Может, бывшему мужу или лучшей подруге?

— У дочки есть ключ, и у родственников в другом городе, — вспомнила бабушка, не решаясь назвать имя Хельги Карловны.

— Во-от! — погрозил пальцем милиционер. — А вы с родней говорили? Нет? А надо поговорить. С дочкой не ругались? А с зятем?

— И не ругались мы, и невозможно это! — возмутилась бабушка.

— Ай, мамаша! Все возможно, — милиционер сдвинул ушанку на затылок. — И брат на брата, и дочь против мамки. Насмотрелся! И за такую фигню, — он брезгливо махнул рукой. — На той неделе сосед соседа зарезал за триста рублей и пузырек шампуня!

— Мать честная! — бабушка схватилась за сердце. — Не пугайте так.

— Да я разве же пугаю, — поморщился тот, — я о том толкую, что протокол не поможет, только люди премию из-за ваших разборок не получат…

И бабушка согласилась не составлять протокол.

До полуночи мы наводили порядок и долго-долго не могли уснуть: не покидало гадкое чувство незащищенности. Утром следующего дня я с тяжелой головой ушла на работу.

Часа не прошло, как ко мне влетела секретарша ректора:

— С вашей бабушкой что-то! Срочно идите! Вас водитель отвезет.

Ни жива ни мертва, я снова летела домой.

Бабушка сидела на венском стуле, укутанная в свою шубейку.

— Что? — только и смогла спросить я пересохшими губами.

Бабушка кивнула на коробку, стоящую перед ней на столе, и поведала отстраненно, как утром захотела чаю, как поставила чайник, как ключ в замке входной двери повернулся, как она бросилась в переднюю, полагая, что это вернулась я, и замерла огорошенная.

— Я думала, может, ты забыла что-то — а там Соня стоит.

На миг мне показалось, что бабушка бредит.

— Что ты, что ты! — ласково принялась я ее успокаивать. — Это просто дурной сон! Соня в Германии. Откуда ей тут взяться? Бред какой…

— Это не бред! — воскликнула бабушка и хлопнула ладонью по столу. — Я пока в своем уме!

Глаза ее мгновенно наполнились слезами.

— Хотела бы я, чтобы это было бредом! — горестно промолвила она. — Соня уже три дня здесь, в городе, живет у своей подруги Жени… Слышала бы ты, что она мне говорила! Ведь это она вчера перерыла наш дом.

— Как же это? — еле вымолвила я.

— Когда она пришла, я к ней, конечно — дескать, какими судьбами. А она с порога: «Верните вещи моей мамы!» Я вынесла ей Хельгину коробку, а она, — бабушка судорожно сглотнула, но взяла себя в руки и продолжила, — она вытряхнула все на пол и заорала, что не даст себя обмануть, что мать должна была что-то оставить. Она топтала письма, фотокарточки и кричала: «Старый хлам! Кому он нужен! Мать говорила, что оставила здесь самое ценное!» И я… не знаю, что на меня нашло, но я отдала ей все мои похоронные деньги. Я сказала: «Ты не там искала» — и отдала.

— Ты правильно сделала, — сказала я и крепко обняла бабушку.

— Как же нам теперь жить дальше? — бабушка прижалась ко мне, как испуганный ребенок.

Не зная, что предпринять в этой странной ситуации, я позвонила родителям. На семейном совете было решено заменить входную дверь. Родители не поскупились ни на дверь, ни на замки. После этого мы с бабушкой могли спать спокойно. Но тревога не уходила. Недели не прошло, как я столкнулась с Соней возле нашего подъезда.

— Попрощаться зашла, — деловито сообщила она. — Что-то дверь вашу не открыть. Замки, что ли, сменили?

— Сменили, — сказала я и посмотрела ей в глаза.

— А я хотела оставить вам на хранение пару статуэток, — ни капли не смутившись, продолжала она. — Сохраните, пожалуйста. Никак не влезают. Это нам с Толей на свадьбу подарили. Пастушок и пастушка. Ну, все, — она сунула мне в руки пестрый тряпичный сверток и, не дожидаясь ответа, поспешила прочь.

Я медленно поднималась на четвертый этаж, сжимая в руке свадебный подарок супругов Лоттер, для которого не нашлось места в ее багаже. И тут меня посетила странная мысль. Я развернулась и пошла вниз. Вышла из подъезда, прошла через весь наш двор, обогнула беседку, остов песочницы и железные исполинские «А» с перекладиной для выбивания ковров. За кирпичной стенкой прели три ржавых мусорных ящика. Я размотала тряпицу, толстый слой старых газет и ваты и извлекла на свет божий двух розоватых человечков, покрутила их в руках, даже разрешила им последний поцелуй. Затем я сжала в кулаках их пустые фарфоровые головки и разбила в мелкие крошки о край зловонного ящика.

— Вот теперь — все. Точка.

Муж молчал, и я молчала.

— Значит, ты не сохранила свадебный подарок супругов Лоттер? — наконец, спросил он.

— Я его разбила, и не жалею об этом.

— А деньги они вернули?

— Соня думает, что вернули, — хмыкнула я.

— Это как понять? — удивился муж.

— А так: занимали они, когда в стране был один курс доллара, а возвращали, когда курс сменился. Вот они долг нам и вернули по тому, старому курсу. Грубо говоря, четверть от реальной суммы. Мать писала-звонила, да все без толку — на письма не отвечают, трубку не берут.

— А бабушка? Как она все это пережила?

— Она не пережила. Умерла через полгода.

— Прости, — смутился он.

— Ничего, — вздохнула я. — Потом я в Москву уехала, с тобой познакомилась…

— А после смерти бабушки, — предположил муж, — все межнациональное общение закончилось?

— Не совсем, — ответила я. — Дора звонит моим родителям, когда к Леше приезжает…

— Погоди-погоди! Что же получается, Алексей все эти годы… сколько там прошло? Все тринадцать лет ждет, что она уйдет от мужа?

— Дима, спроси что-нибудь полегче! — взмолилась я. — Чужая душа — потемки. Леша так и не женился. Поговаривали, пить начал в последние годы, бизнес свой забросил…

— Не понимаю, — пробормотал он. — Если хочешь уйти к другому, зачем тринадцать лет тянуть? Или главная причина — дантист?

— А может, стилист! — усмехнулась я и добавила: — Дора любит школьные вечера выпускников.

— Она же только восемь классов закончила.

— Ну и что же! Собираются все одноклассники, кто в городе.

— И Дора специально ради этого приезжает?

— Да. Шьет новое платье, нанимает стилиста. Я не сразу догадалась, откуда у нее такая страсть к этим вечерам, пока не вспомнила ее трусы, перешитые из колготок.

— Приезжает доказать, что она не хуже других?

— Именно так, — кивнула я.

— Ну, а главный герой великого переселения — Толик? — продолжал допытываться муж. — Он-то как поживает в западном раю? Мечту воплотил? Разбогател?

— Уж чего не знаю, того не знаю, — призналась я.

— Эх! А ведь это самое интересное.

Помолчали.

— Значит, ты не планируешь их навестить?

— Нет, — решительно ответила я. — Только Доре позвоню, спрошу, где могила Хельги Карловны.

— Они же все равно узнают, — предупредил он.

— Вот те раз, — рассмеялась я. — Лоттеры узнают, есть перестанут!

— Ну, дело твое. Это твои родственники, — сказал муж.

И правда, это ведь мои родственники. Моя Хельга Карловна, а они — ее родственники. А значит, и мои.

Я положила в чемодан компьютерные игры для сыновей Доры и диски Аллы Пугачевой для Сони с Толиком.

Глава 24.

Отпуск

Как я была счастлива в Амстердаме, в ожидании встречи с лучшей школьной подругой! Ах, скорей бы!

В ночь перед вылетом в Бремен мне приснилась покойная бабушка Аида. Во сне я пришла в незнакомый темный дом и замешкалась на входе. Бабушка медленно приближалась ко мне. Все ее движения были резкие, ломаные, словно старые суставы разом отказались ей служить: шаг — другой, и она обрушивалась на меня и тянула куда-то вниз. Бесконечный страх захлестывал меня, а она прижималась и ластилась, впивалась пальцами в плечи, заглядывала снизу вверх в мое лицо, пытаясь поймать мой взгляд… Вдруг откуда-то сбоку появилась Хельга Карловна. С царственным достоинством она кивнула мне и поцеловала эту странную изломанную женщину, мгновенно наполнив комнату ярким солнечным светом.

— Почему я испугалась? — повторяла я самой себе. — Почему? Это ведь моя бабушка!

— Бабушка? — изумился-прозвенел над ухом высокий незнакомый голос.

Я вывалилась из сна в явь и долго не могла успокоиться. Мужу пересказывать сон не стала: не хотела тревожить накануне перелета.

Самолет аккуратно коснулся германской земли, и все тридцать пассажиров выдохнули.

— Сели, — сказал муж. — Давай, звони!

Мы переглянулись и фыркнули. Я снова набрала знакомый номер. Сердце колотилось: надо же, через несколько минут я увижу Наташу!

Наконец, она сняла трубку. Ее голос звучал еле слышно из-за помех.

— Я не успе… встре… — последние слова пропали в скрежете.

— Не слышу, Наташа! Алло!

— Не ус-пе-ва-ю! В пробке… Тебя встретит Ад… — снова треск не дал закончить фразу.

— Не слышу!

— Встретит А⁼дольф, А⁼-дольф! — четко произнесла Наташка, ударяя на А.

— Кто? — растерялась я.

— А⁼дольф А⁼бер! Встретит и проводит… — в трубке раздались короткие гудки.

Горькое разочарование переполнило меня до краев, как в детстве, когда под елкой находишь не куклу, а новенькие носочки.

— Что говорит? — осведомился муж.

— Застряла в пробке. Выслала нам какого-то Адольфа.

— Класс! — усмехнулся муж. — Добро пожаловать в Германию! Что-то ты бледная…

— Я летать боюсь. А тут еще бабушка покойная приснилась…

— А мы мягко приземлились, и все будет отлично.

— Да-да, — как можно беспечнее ответила я, — получим багаж и пойдем искать Адольфа.

Наконец, с формальностями было покончено. Мы направились в зал прилета, где за металлическим барьером толпились встречающие.

— Как думаешь, он уже здесь? — спросил муж.

— Здесь, — сказала я. — Вон тот, в черном костюме.

— Тот, что с конским хвостом? Как ты догадалась?

— Сейчас поймешь…

Я не догадалась, а узнала. Из-за барьера в безупречном черном костюме улыбался Толик Лоттер собственной персоной. Он уже заметил меня и махал рукой.

— Добро пожаловать! — он протягивал ладонь над турникетом. — Как долетели? Их бин Адольф — Анатолий по-вашему.

— Очень приятно. Дмитрий. — муж пожал ему руку. — Добрались отлично!

— Зер гут! Ну, пойдемте на трамвай. Мне поручено вас проводить до места назначения, пока некоторые заняты… Шнель-шнель⁵ прямо туда! — Толик по-ленински указал направление к стеклянным дверям в конце зала.

Нет, этого не может быть! Мне только снятся Толик, аэропорт, дорога, остановка трамвая. Я все еще в Амстердаме, в нашем уютном номере. Сейчас прозвенит будильник, и я проснусь…

— Наш подойдет через две минуты! — воскликнул Толик, указывая на электронное табло с расписанием. — Гляньте!

Двойка на табло превратилась в единицу, затем в ноль, и к остановке плавно подкатил трамвай. Пропустив всех желающих вперед, вошли в вагон и мы с нашим рыжим чемоданом. Трамвай вздрогнул и поехал, все больше и больше набирая ход.

— Яка гарна дівчина виросла!⁶ — Толик прищелкнул языком и похлопал меня по плечу. — А я ее вот такусенькой помню, — пояснил он моему мужу. — Да, тесен мир! Форс-мажор — попросили встретить, а я и не против… — он говорил, улыбался, качал головой.

Я щипала себя за мочку уха, надеясь, что этот дикий сон закончится. Сон, в котором нас встречает Толик, вдруг заговоривший по-украински.

Дмитрий спросил, как оплатить проезд. Толик объяснял дотошно, путаясь в немецких глаголах и междометиях, как рассчитать время в дороге и сэкономить.

— Адольф научит! — он достал из кармана пиджака билетики и стал показывать, как их нужно вставить в компостер и как нажать; впрочем, через мгновение он забыл о них, отвлекшись на смуглого мальчика с роскошной шоколадной мамой в малиновой чалме.

Трамвай уносил нас все дальше, я смотрела в окно, считала остановки, гадая, на какой же из них нас встретит Наташа. Почему она сказала: «Адольф Абер», если он Лоттер? Или я недослышала? Герр Лоттер тем временем угощал смуглого мальчика жевательной резинкой, отвешивал комплименты его маме. Мальчик жевал, трамвай ехал, а кошмар никак не кончался.

— Здесь на пересадку, — буркнул Толик и выскочил из трамвая.

— Вывезено из СССР, — шепнула я мужу, — тот самый Толик.

— Я уже догадался, — кивнул он.

Мы вышли из трамвая. Тщетно я оглядывала людей на остановке — Наташи среди них не было.

— Здесь пересадка, — пояснил Толик, — через три минуты наш подъедет, можете засекать.

Действительно, через три минуты другой трамвай уже увозил нас туда, где многоэтажные дома сменялись тенистыми садами.

— А на прошлой остановке как раз надо было выходить, чтобы доехать до Наташи, — самодовольно сообщил Толик, и не успели мы даже ойкнуть, как трамвай стремительно повернул влево, едва не уронив нас и наш багаж.

«Что же ты раньше не сказал?» — едва не закричала я, но слова остались в горле.

Еще одна остановка, и еще одна. Пассажиров в трамвае оставалось все меньше и меньше. Я перестала волноваться. Едем и ладно. Однажды рельсы закончатся, по ним назад и вернемся. Толик снова что-то рассказывал, говорил о себе в третьем лице, тыкал пальцем в стекло, улыбался… Как же он постарел! Я его помнила юным мечтателем: голубые глаза, черные локоны и короткая челка на лбу — вылитый Павел Травничек из сказки «Три орешка для Золушки». И куда это кануло?

— Киндеры, выходим! — скомандовал Толик.

Мы вышли и огляделись. Кроме нас, на остановке никого не было, но трамвай не уезжал. Ступени у первой двери стали пандусом, и вагоновожатый выкатил на тротуар инвалидное кресло. Дама в нем сидела без малейшего движения, как статуя, чуть склонив голову к правому плечу. Сопровождал ее господин с портфелем. Через несколько шагов мы их нагнали. Мужчина что-то говорил и улыбался даме, глядя на нее сверху вниз. Она слушала, кратко выражая одобрение: «Ja, ja, natürlich…⁷» Ее красивое лицо было тщательно накрашено. Я вдруг осознала, что не сплю. Все вокруг — реальность: и красная помада на губах незнакомки, и трамвайные рельсы, и дома, и постаревший Толик Лоттер.

— А в этом доме мы живем, — похвастался он, указывая рукой на трехэтажный жилой дом, окруженный симпатичным палисадником. — Зайдем? Ну, вроде как по русскому обычаю.

— Конечно, — согласился муж.

Я ушам своим не могла поверить: «по русскому обычаю»? Никогда прежде Толик так не говорил. Через пару минут мы стояли у второго подъезда.

— Нам вот сюда, — Толик щелкнул длинным ногтем по серебристой табличке у парадных дверей: «Adolf Lotter — #18».

Мы бесшумно поднялись на третий этаж. Толик открыл дверь ключом и вошел.

— Гутен таг! — громко сказал он.

— Гутен таг! — эхом повторили мы.

За стеной что-то упало и со звоном покатилось по полу. Я обернулась на этот звон и замерла: на пороге комнаты появилась Соня — маленькая, худенькая и хрупкая. Каждое движение давалось ей с превеликим трудом, словно коленные суставы отказались служить. Шаг-другой, еще и еще — и она обрушилась на меня, повисла на моих плечах, заглядывая снизу вверх в мое лицо.

— А мы так ждали! Наконец-то! — бормотала она. — Вы проходите, будьте как дома! Мы рады-рады! — она прижималась и ластилась, пытаясь поймать мой взгляд. — Мы как узнали, мы же сразу сказали, что встретим. А Наташа задержалась, скоро-скоро подъедут, а вы оставайтесь-оставайтесь!

Я остолбенела, не в силах вымолвить ни слова: сон оказался вещим. На помощь пришел муж: извинившись, что мы ворвались нежданно-негаданно, он вручил хозяйке диски Аллы Пугачевой, а хозяину — бутылку «Столичной», чем мгновенно очаровал обоих.

Дальше последовали неизбежные объятья и аханья, свежее полотенце у рукомойника, экскурсия по квартире с оглашением всех ее плюсов: две изолированные, восемнадцать и двадцать три, два балкона, север-юг, и кухня. Ах, да! Белая сияющая кухня.

— А хлеб-соль? — хлопнул себя по лбу Толик. — С дороги обязательно, прошу, уважьте! — он широким жестом пригласил нас в гостиную.

Квадратная комната была выкрашена светлой краской. Из широкого окна, задрапированного кремовой шторой, лился солнечный свет. Слева от входа мерцал стеклянными дверцами сервант, справа раскинулся мягкий диван, в углу по диагонали дремал на тумбочке телевизор, а в центре комнаты сиял белоснежной скатертью накрытый стол.

— Хорошо у вас, — сказала я. — Просторно.

— Жалко, что вы мой ремонт не видели, — Соня вошла следом, с усилием переставляя непослушные ноги. — А теперь — скукота, типовые обои. Вот, смотрите.

— Это специальные обои, — Дмитрий провел рукой по стене. — Их можно красить, да?

— Да-да, можно, — кивнула она, добравшись до стула и наконец усаживаясь. — На социале во всех домах такие, как инкубаторские, а мы хотели с цветочками, как было у нас дома. Еле-еле добились разрешения переклеить, расписались почти что кровью, что за свой счет все переделаем назад, как станем уезжать. Пришлось мои цветочки оторвать и краской закрасить…

— Переезжаем, — пояснил Толик, внося поднос с закусками, — на первый этаж. Соне по здоровью положено.

Он уже сменил свой нарядный пиджак на яркий поварской фартук и с небывалым воодушевлением суетился вокруг стола.

— Сама, главное, села и молчу, — смутилась Соня. — Садитесь, ребята!

И Толик уже летел ухаживать, усаживать, пододвигать нам стулья.

— Чур, я напротив хозяйки, — сказал Дима и сел.

— Фишку сечет, — кивнул Толик.

Я примостилась на краешке стула слева от мужа.

— Внимание-внимание! Говорит Германия! — приподнялась Соня на своем месте. — Ну, давайте обедать! Паровые котлетки, как моя мама делала.

— По рецепту тещи — объедение! — подбадривал Дмитрия Толик. — Моя теща — это же была любимая тетка твоей женки, — добавил он и подмигнул мне.

Я сидела, как на иголках, ожидая спасительного звонка Наташи, после которого можно будет встать и распрощаться с семейством Лоттер, теперь уже навсегда.

— Давай-ка поешь, — сказала Соня. — Что в телефон вцепилась?

— Но ведь Наташа…

— Звонила раза три уже Наташа-растеряша! — перебила она. — Рейс они проворонили, опоздали, а теперь там погода нелетная.

— А где она? Когда она звонила? — совершенно растерялась я.

— Перед вашим приходом и звонила. Тебе не дозвонилась, позвонила нам, на домашний. В отпуске они были, на этой, как ее…

— На Майорке, — подсказал Толик.

— Да, — кивнула Соня. — Как раз нынче и должны были вернуться, но опоздали на рейс.

— Да как же так! — с досады вырвалось у меня. — Мы же договорились!

— Ну, бывает, — пожала плечами Соня, — я же вас не гоню.

— Правильно, погостите у нас, — поддержал супругу Толик, — глянете, как мы тут живем.

Они увещевали, уговаривали. Я кивала, но не вслушивалась.

«Какая нелепость! Я летела к Наташе в Бремен, а попала к Лоттерам, которые должны жить в Штуре, но уже не в Штуре, а Наташа на рейс опоздала, хотя должна была нас встречать в Бремене…»

Чем больше я думала, тем больше запутывалась. Сильнее всего поражало то, что моя школьная подруга ухитрилась перепоручить нас именно Лоттерам.

— Мир тесен, — словно прочтя мои мысли, заметил Дмитрий, — ехали мы в гости к школьной подруге, а попали к родственникам. С корабля на бал!

— В точку! — воскликнула Соня. — Так и есть! У нас же русаки общаются только с русаками. Все всех знают.

— Рыбак рыбака видит издалека! — подхватил Толик. — Заговоришь с кем-нибудь в поликлинике или на бирже труда, и окажется, что он — земляк, или есть общие знакомые, или в армии в одной части служили, только в разные годы. Я уже и не удивляюсь.

— А мы думали, вы живете в Штуре, — сказал Дима.

— Так мы и жили в Штуре. Толь, это который по счету у нас переезд?

— Шестой. Первая хата на троих — айн, Доре подобрали отдельную — цвайн, потом мы хотели рядом с мамой — драйн, потом Дора вышла замуж — им дали трешку, потом искали дом…

И супруги взялись вспоминать, как переезжали и выменивали; они спорили, путаясь в датах, городах и странах, но точно помня метраж и состояние сантехники.

— Еще хорошо, что Штефан подсказал про этот район, — Соня важно подняла указательный пальчик к потолку. — Тогда это был дальний пригород Бремена, потому и дешевле выходило. Плюс, точнее — минус, что рядом аэропорт. Это сейчас трамваи ходят, а раньше…

И пока хозяин приносил из кухни все новые салатники и миски, хозяйка рассказала о благоустройстве микрорайона за последние пять лет.

— И теперь вы перебираетесь на первый этаж, — напомнил Дмитрий.

— Да, — кивнула она, — там классно! Свой отдельный вход и садик.

Я сидела, откинувшись на спинку стула, и вспоминала Хельгу Карловну: «Из любой переделки будет выход, главное — понять, зачем тебе ее послали. Приглядись, и все поймешь». Предательски защипало в носу. Я сделала вид, что изучаю полированные полки серванта, где притаились фарфоровые танцовщицы в золоченых туфельках, где на тонких тарелках томные нимфы обнимали фавнов. Хрупкое наследство Хельги Карловны.

— Смотри, как Аида-младшая на твое приданое смотрит, — обрадовался хозяин.

— Ну, так хрусталь же! Глаз не отвести, — гордо отозвалась хозяйка.

— А давайте водочки, — Толик уже тащил запотевший пузатый тещин графин.

И водка заполняла тяжелые хрустальные рюмки, и возле каждой тарелки дремала мельхиоровая вилка из того самого набора, хранимого весь год в розовом атласном чреве серого футляра, и все знали, что это — приданое Сонечки, и ни-ни, не повседневное, только для редких праздников и юбилеев. Надо же, мы с Дорой чистили эти вилки зубным порошком когда-то очень давно, в детстве.

В каждую тарелку Толик щедро накладывал сельдь под шубой, пирожки с мясом и сырный салат. Хозяйка предложила выпить за встречу. Едва закусили, как Толик снова потянулся к бутылке.

— Полегче, — сквозь зубы осадила его жена, — куда гонишь?

— Ну, праздник же! — огрызнулся Толик.  — Не каждый же день.

— У тебя каждый день этот праздник, — не осталась в долгу она.

— Выпьем за ваше гостеприимство, — предложил Дмитрий. — За вас, София Всеволодовна!

— Ишь, чего удумал, — рассмеялась она. — Я — Соня, он — Толя! Никаких отчеств.

— Как скажете, — уступил Дмитрий.

— Аида не рассказывала, как я машинку вязальную покупала? — спрашивала Соня.

И тут же начинала рассказ:

— Мне тогда двадцать пять было. Вот представь: Питер, восемьдесят какой-то там год…

— Скажешь тоже, — перебил ее Толик, — это семидесятые были.

Они заспорили, уточняя дату. Победил Толик, напомнив, какие платформы он тогда достал к ее кримпленовому платью.

— Короче, дело к ночи, — продолжила Соня. — Я поехала покупать вязальную машину. А у нее чехол — такой огромный двухметровый чемоданчик. Широкий, но узкий.

— Ну, ты ваще, — Толик постучал себя пальцем по лбу. — Он узкий был, но длинный!

— А я так и сказала, — не смутилась Соня. — Если его поставить, он будет выше меня. Иду я с этой штуковиной, меня мотает туда-сюда. Пальтишко из детского магазина (удобно быть мелкой), шапочка вязаная, окуляры на глазах запотевшие. Иду еле-еле, и тут меня дядька какой-то увидел, и смачно так спрашивает: «Доча! На какой же бандуре ты играешь?»

Мы засмеялись.

— Маленькая собачка до старости щенок, — подытожила Соня.

— А вот у нас был в армии случай, — припомнил Толик и достал из кармана зажигалку. — Я сейчас расскажу…

— Так-так, перекур! — хлопнула в ладоши Соня, указывая пальцем на дверь.

Мужчины послушно удалились на кухню. Можно было биться об заклад, что теперь Толик допрашивает моего мужа по всей форме: где жил, где служил, где учился, как со мной познакомился.

— Хорошо, что вы приехали, — журчала Соня. — В гости к Доре сходим. Они укатили к оме Марии — ну, к маме Арнольда. По-ихнему бабушка будет «о=ма», — пояснила она. — Представь, что Дора делает! Где-нибудь в торговом центре отстану от них, хочу на витрину позырить спокойно, а она как гаркнет: «О⁼ма Соня, кам цу мир!⁸» — и мальчишек научила.

— А может, пойдемте в кабачок? — оставляя руку с сигаретой в коридоре, к нам в комнату заглянул Толик. — Семейное предприятие: в старом доме первый этаж переделан в пивную. Дмитрий хочет посмотреть.

— Идите, — разрешила Соня, — я же не держу!

— А я держу? — хмыкнул он. — Когда Адольф кого держал? Сама-то пойдешь?

— Ну ладно, уговорили, — нахмурилась Соня. — Выкатывай…

Она не договорила, а его и след простыл.

— Видала? — обратилась она ко мне. — То сутками сидит-сидит-сидит перед своим ящиком, пока сиделка не опухнет, дымит-дымит-дымит. Потом ка-а-к вскочит — и погнал! Ну, чисто наскипидаренный!

— Куда он убежал? — спросил Дмитрий, входя в гостиную.

— В следующий раз, Дима, иди с ним, и узнаешь, — посоветовала Соня и гордо добавила: —Там не подвал, а целый дом. Картошки можно на пятилетку запасти.

Пяти минут не прошло, как хозяин вернулся.

— Ваш транспорт готов, — сообщил он супруге.

— Гут, тогда я крашу губы…

Пока Соня прихорашивалась, Толик надевал парадный пиджак.

— Соня, я не пробил, — он растерянно показал ей билеты, — я забыл, представляешь!

— Совсем сдурел! — возмутилась она. — Еще штрафа не хватало, — и обратилась к нам: — Ребята, идите вперед, пока я тут некоторым политику партии объясню.

Мы с Димой кивнули и вышли из квартиры. Мелькнула смутная догадка, что все это — часть одной игры: она его журит, но не сердится, потому что он нарочно не оплатил проезд, желая сэкономить. Пока мы спускались на первый этаж, я вспомнила, как в детстве Толик рассказывал нам с Дорой, почему в Германии не бывает безбилетников: «Фюрер вывел зайцев за один раз. Остановили по всей стране трамваи, и всех, кто был без билета, сразу к стенке. Навсегда навел порядок!»

Мы вышли из подъезда и огляделись. У дверей стояли ходунки на колесиках.

— У нее так с детства? — тихо спросил муж. — ДЦП⁹?

— Что ты, нет, — возразила я. — В России она бегом бегала с одной работы на другую.

— Я так растерялся, — признался он.

— Я сама обалдела. Я же ее во сне сегодня видела!

— Ты сказала, бабушку, — напомнил муж.

— Бабушку, — кивнула я, — но она шла ко мне так, как Соня сейчас ходит…

— Значит, это — судьба.

— В смысле?

— Сон в руку, и все остальное тоже, — он замолчал, подбирая слова. — Они нас ждали, понимаешь, стол накрыли. Мне кажется, сегодня мы не можем от них уехать.

— А как же Наташа? — спросила я.

— Вот она позвонит, и решим. Но сегодня нужно остаться здесь, просто по-человечески. Не как родня, а как земляки.

Я покачала головой.

— Решать, конечно, тебе, — добавил он.

Да, мне следовало принять решение, но ничего у меня не получалось.

Наконец, дверь подъезда приоткрылась, и Толик бережно вывел Соню. Она уложила в сетку ходунков свою сумочку, ухватилась за ручки и томно сообщила: «Я готова!»

Неторопливо, под скрип колесиков Сониного экипажа мы пошли изучать округу. Дмитрий, давно мечтавший увидеть реальную жизнь самых обычных немцев, где-нибудь в спальном районе, вдалеке от туристических маршрутов, был в восторге.

— Дети, учите дорогу, запоминайте! — напоминала Соня. — Мы по кругу квартал обойдем и к своему подъезду вернемся. Фирштейн?

— Натюрлих, — кивала я.

Постепенно мы с Соней начали отставать, а наши мужья, напротив, ушли далеко вперед.

— В пивнушку почесали, — заметила она, когда они скрылись за поворотом, — за углом та самая пивнушка. Давай постоим.

Я кивнула. Соня довольно ловко развернула ходунки и уселась на них, как на дачный стульчик.

— Ну, рассказывай! — скомандовала она. — Кто на ком женился? Кого из знакомых видела? Короче, обо всем!

Я, как могла, старалась утолить ее любопытство. Но Соня не отступала. Ее интересовало решительно все; если не было фактов, годились и домыслы. Мои односложные ответы ее разочаровали.

— Что ты, как партизан на допросе! Клещами из тебя тянуть! Про новый торговый центр на Октябрьском не знаешь, про ремонт моста не в курсе! Что моя Евгеша внука в армию проводила, ты не слышала!

— Я давно там не живу. К мужу переехала.

— Ах, вот как! Ну, хоть про Аллу расскажи!

— Какую Аллу? — я силилась вспомнить среди общих знакомых хоть одну женщину по имени Алла.

— Ну, ты даешь, — возмутилась Соня. — Алла у нас одна! Пугачева! Неужто правду говорят, что у нее с Филиппом, — она перешла на шепот, — не очень ладно в семье?

Я растеряно пожала плечами.

— Только бы ей повезло! — с детской убежденностью пробормотала Соня. — Она так за жизнь от мужиков настрадалась…

— Может, пойдем?

— Уже идем. Видишь, вены мне заменили, — она похлопала себя по коленям, — а оказалось, что дело не в венах. Что-то с суставами. Толик раньше орал, что в Дойче лучшие врачи в мире, а тут такие же люди. Очередные тесты мне сделали, а результатов пока нет…

Она вздохнула и тут же рассмеялась:

— Зато скоро переедем на первый этаж, а там такой садик! Ладно, давай наших догонять.

Мы медленно пошли по дорожке. На мгновение мне показалось, что мы прогуливаемся по дачному товариществу Хельги Карловны, обозревая домики соседей: тут балкончик, тут клумба, а здесь, у порога две огромные вазы с цветами. «Вот сейчас, — подумала я, — самое время вопрос задать. Узнаем адрес кладбища, заберем чемодан и откланяемся…»

Собравшись с духом, я повернулась к ней, как вдруг она хлопнула меня по руке:

— Слушай, как ты, наверное, икала! Дня не было, чтобы мы с мамой тебя на этой дороге не вспоминали. И нашу дачу, и грядки. Помнишь, как мы огурцы пололи?

— Помню.

— Моя мама тебя любила, — добавила Соня и нежно потрепала меня по плечу, в точности повторяя жест Хельги Карловны, словно та сама прикоснулась ко мне через двенадцать лет после нашей последней встречи.

Слова застыли в горле. Я поняла, что прощу Соне все, даже обыск в бабушкиной квартире, прямо сейчас, безоговорочно, лишь бы только слышать, как она вспоминает свою маму — нашу дорогую, единственную Хельгу Карловну.

Дмитрий прав! Мы должны остаться.

Вечерело. Пока мы добрались до пивной, наши мужья успели изучить это заведение и даже выпить пива.

— Ну, понравилось? — осведомилась Соня, когда мы встретились на входе.

— Очень, — кивнул Дима. — Да и квартал живописный.

Действительно, мы свернули на улицу, застроенную симпатичными особнячками. Все вокруг утопало в зелени и цветах.

— Маленькие домики все частные, — пояснила Соня. — А большие — это бабкинские. В смысле, дома для богатых старух.

— Дома престарелых роскошные, потому что далеко от центра, природа, деревья, — поддержал ее Толик. — Есть даже кляйне ферма с настоящими животными.

— Участки хорошие: соток пятнадцать, не меньше, — заметил Дима. — Можно поставить сарай и хрюшку завести…

— Найн, нельзя! Запах, — Толик сразу погрустнел. — Максимум пара куриц для развлечения детей. Вместо домашних питомцев.

Резало слух то, как он строил фразы: неестественно, грубо обрывая слова, перемешивая русские с немецкими.

— А как же ферма? Нет запаха?

— Еще какой! За три остановки чуешь, — хмыкнула Соня.

— Хозяин доказал, что его ферме сто лет, — добавил Толик. — Теперь это как памятник.

— Дорога какая хорошая, — Дима постарался отвлечь Толика от грустных мыслей.

— На обувь посмотри, — Толик раскинул руки, щелкнул каблуками и замер, как артист.

— Начинается, — рассердилась вдруг Соня.

— Скажешь, я вру? — огрызнулся Толик. — Когда Адольф врал?

— Отвали, моя черешня! — Соня попыталась уйти вперед.

— Посмотрите на туфли, — попросил Толик. — Они блестят!

— Отличные туфли, — похвалил Дима.

— И тебе такие купим! Адольф знает, где достать. А город N помнишь? — поморщился он. — Это же не город, а сплошная пыль! Два шага сделал — обувь грязная! Тьфу!

И я поняла: все, началось. Теперь Толик не сможет остановиться.

— Или автобусы! — он распалялся все больше и больше. — Сдохнуть можно было, ожидая этот чертов автобус! Аида-младшая, признай, что Адольф прав! — потребовал он. — А здесь? Мы подошли и на табло прочли: цвайн минутен. И через две минуты пришел трамвай. И так должно быть.

Безусловно, так должно быть. И не о чем спорить. Описав по кварталу круг, мы возвратились к подъезду, из которого вышли.

— Срочно домой! — скомандовала Соня. — Опоздаем, уже начались новости.

Мы кивнули. Ходунки Толик бросил в подъезде, внес супругу на свой этаж и с порога кинулся к телевизору. Но включил не местные новости, а трансляцию программы «Время». Тридцать минут супруги Лоттер молчали. Жадно придвинувшись к экрану, они смотрели новости из России, смотрели все до прогноза погоды.

— Погоду у нас не объявили! — нахмурилась Соня. — Наверное, дожди пошли, вся картошка сгниет!

До меня внезапно дошло, что она говорит о погоде в городе N. Нет, я оказалась здесь не случайно, и дело тут не в циклонах, не в заторах на неведомых шоссе и не в Наташином опоздании. Я прислушаюсь и найду ответ.

А пока я помогала убрать со стола, переносила посуду из гостиной в кухню.

— Дима, поможешь машину в гараж загнать? — спросил Толик.

— Да, конечно, — кивнул мой муж. И они удалились, улыбаясь, как заговорщики.

— Значит так, — сказала Соня, едва за ними закрылась дверь, — сейчас сложу посуду в машинку, а ночью включим. А то счет придет километровый. И гладить можно только ночью, а то разоришься. Слушай! — она хлопнула себя по коленке. — Они ведь в подвале еще дерябнут! Вот увидишь. Придут вообще никакие. А мы, знаешь, что? Отправим Толика спать в подвал — там прохладно. Пусть там и храпит! Многие так делают…

Она говорила и говорила, сбиваясь и прыгая с пятого на десятое.

Я слушала, не перебивая, пока не ощутила, что меня накрывает приступ мигрени.

— Что с тобой? — Соня схватила меня за руку. — Тебе плохо?

— Голова заболела…

— Таблетка есть?

Соня суетилась, устраивая меня на диване, а я вспомнила рецепт Хельги Карловны: свежий воздух, приглушенный свет, горячая грелка к ногам, левую ладонь на затылок, правую на лоб…

— Вот сейчас полежишь, и станет лучше, — шептала Соня. — Я тебя укрою…

Я лежала, отвернувшись к стене, проваливаясь в зыбкую перину дремоты… Пахло чем-то удивительно знакомым и приятным. Мне вспомнились елка, мандарины, зима, бесконечная горка, завязку шапочки под подбородком все не удавалось распутать, ныли пальцы… и горячий чай из высоких бокалов Хельги Карловны. Почему вдруг зима?.. За окном на город опускалась ночь, темнело, наваливалась ватная усталость. Хотелось зарыться в плед на диване, лежать, перебирая пальцами тугие жгутики бахромы, любоваться елкой и ни о чем не думать под журчание телевизора, просто запоминая этот зимний день. И улыбаться, и водить пальцем по узорам покрывала… Длинные плавные волны-зигзаги сменяли друг друга: серая, голубая, лиловая, резедовая…

Быть не может! Меня укрывал тот самый плед бабушки Фриды.

Продолжение следует…