Журнальный мир

Немецкий мотив

О венской кофейне,
О лени и рвенье.
Об утреннем Рейне,
О Гейне.
О Бремене, Кёльне,
О брошенной штольне,
Где роются гномы…
По лугу вдоль речки
Бредут человечки,
Ребёнку знакомы.
О чём-то высоком,
О голубооком
Твоём Парсифале,
О «Фарбениндустри»,
Твоём Заратустре,
О злобной печали.
Чем старше, тем стойче…
О стенах и шпилях собора,
Холодном хохдойче
Церковного чистого хора.

Хоровое начало

…не могут приблизиться к нашему хоровому началу…
Рихард Вагнер

Хоровое начало.
Они собрались
И поют – и бурлак и шарманщик,
И охотник в лесу, и куница, и рысь,
И козы отставной барабанщик.

И трактирные хоры, и брёвна избы,
Самовары мерцающей меди
И негодных дорог верстовые столбы
И трясущие цепью медведи.

Даже схимник и узник, входящий в тюрьму.
Всё, что пело, когда и молчало.
То, чего уже нет.
И открыто кому
Хоровое начало?

Шаламов

Но для того ли, чтоб развлечь их,
Или на миг встревожить нас,
Всех этих мук нечеловечьих
Возник суровый пересказ?

Гляди-ка, всё ложится в прозу,
И эта гибельную быль,
Творцу безумную угрозу,
Ещё удерживает стиль.

И правду, резкую, как бритва,
Ведёт пустыней ледяной
И направляет чувство ритма.
Но здесь Поэзия виной.

* * *
Так ясны чудеса вознесений,
И сегодня в предутреннем сне
Житель рая Тарковский Арсений
Отчего-то привиделся мне.

И, поскольку он был музыкален,
Нескончаемый льётся мотив,
Средь заоблачных опочивален
То волнуя, то чуть усыпив.

Оттого ли, что в поздние годы
Слушать Шёнберга долго привык,
Прозревают струистые воды,
Обретают растенья язык.

И, внимая теченью напева,
После стольких туманов и вьюг
Прорастает эдемское древо
И цветы распускаются вдруг.

Серебристая и золотая
Здесь и нота Вивальди слышна,
И согласно звучат, нарастая,
И встречаются все времена.

Елагин

Как он порывист был и пылок,
Упорный голос, полу-крик,
Когда сквозь треск и вой глушилок
В киргизской полночи возник.

Как будто грохот был умышлен,
Ниспровергавший тишину…
Как жил и выжил этот мишлинг
В немецком Киеве в войну?

Но в те удушливые годы
Он увлекал не силой слов,
А только веяньем свободы,
Рывком сбивающей засов.

* * *
Тибетская книга и травник Салерно
Лекарство назвали от частой тоски.
Растёт оно, редкостно и эфемерно,
На скалах, которые столь высоки.

И в джунглях, и в тёмных глубинах сказаний,
Куда на закате войдёшь, одинок,
Найдётся угрюмой семьёй обезьяньей,
Иль вздувшейся коброй хранимый цветок.

Я шёл в Гималаях дорогой неновой,
Исхоженной всеми, но, всё-таки цел,
Внезапно возник этот цветик лиловый.
Я тронул его и сорвать не посмел.

* * *
Там взгляд одной отроковицы
Меня внезапно тронул, где
Туземных женщин вереницы,
Воздев кувшины, шли к воде.

Невозмутимы, тонкостанны,
Неспешно двигались, а вслед
Шипели сёстры-обезьяны,
И трепетал вечерний свет.

Весь облик девочки-индуски
В душе сквозь годы я пронёс:
Нежны ступни, запястья узки,
В глазах – надежда и вопрос.

Что ждёт её в одной из хижин,
Где свечки жгут и варят рис?
Вновь древний сумрак, непостижен,
Тропу завеял и завис.

В него вернувшись на мгновенье,
Я вспомнил в шелесте ветвей,
Как произнёс благословенье,
Судьбу нагадывая ей.

И, вероятно, юный Рама,
Божествен, смугл и полугол,
Вблизи от собственного храма,
Её увидел и увёл.

* * *

Н.К.

Небесных Гор гряда витая
Своей пугалась высоты.
Резными кровлями Китая
Казались дальние хребты.

Одна гора с верблюжьим крупом
Вступала в город ранних лет.
Легко взбегал я по уступам,
Той лёгкости сегодня нет.

Но всё бегу с воздушным змеем
По скалам скользким и пустым,
И мы с тобой не постареем,
В Пекин узорный улетим!

* * *
В Срединном Царстве вновь родиться,
В провинциальном городке
Бродить с бамбуковою спицей,
Писать учиться на песке.

И выйти из трущоб и ямин,
Попыток через двадцать пять
Сдать императору экзамен
И мандарином важным стать.

Сидеть в Палате, глядя в оба,
Следить, судить, казнить – дожить,
До лакированного гроба
Дотягивая службы нить.

Глядеть, как делается шёлком
Глубокий обморок червей,
Слагать стихи с умом и толком,
Взмывать в мечтах в обитель фей.

Поклоны класть и славить Будду,
В небесную вглядеться синь
И то, что людоеды всюду,
Постичь внезапно, как Лу Синь.

Медея

В раю томительном и пышно-многословном,
Медея, знала ты отравы и шитьё.
Дарили божество фазаном или овном
За девственность твою и знание твоё.

Ты жрицею была, служила лишь Гекате,
Под лёгкою стопой, кружась, плыла земля,
Но в синеве морской, на гулком перекате
Блеснули паруса чужого корабля.

Ты жаждала любви, тебе досталась пытка,
Ты жертвовала всем в скитании своём,
Но не слабеет жар волшебного напитка,
Который так пьянил и выпит был вдвоём

Давно я не бывал в заветном царстве колхов,
Драконьи зубы в нем войною проросли,
Другой воздвигся мир из радужных осколков
И в гавани стоят иные корабли.

Мерещится твой дом… Где ты теперь, Медея?
Осенний жёлтый лист витает в зыбком сне,
И сумрак глух и нем, и сердце, холодея,
О юности грустит, о золотом руне.

Приворот

Случайное знакомство с ведьмой,
Конечно, даром не пройдёт,
И станет век чадить и тлеть мой;
Должно быть, это приворот.

Семью забуду для начала,
Чуть взмахом дрогнувших ресниц
В иную жизнь меня умчало,
И чуждый мир тысячелиц.

Конец теплу, конец веселью,
И не унять глухой тоски,
И закружились каруселью
Мои разгульные деньки.

Друзей теряю без заминки,
Везде встречаю лишь вражду.
И, может быть, на том же рынке,
Глотая воздух, упаду.

Но с равнодушием к злословью,
Которое не устаёт,
Всё буду называть любовью
Бессрочный этот приворот.

* * *
Одна мне радость – быть с тобою
И, за руку тебя держа,
Брести дорогою любою
До жизненного рубежа.

Твоих грядущих потрясений
Так не хотел бы я застать.
Дохнув прохладой предосенней,
Проходит лета благодать.

Но пусть душа, не отлетая,
Витает над тобой, когда
Лавина жёлто-золотая
Засыплет все мои года.

Путешественник

П.Ф.

Честный юноша германский
Заблудился средь пустынь,
Где на кичку – атаманский
Окрик буйный гнал сарынь.

Где живут одни профаны,
И на пристанях реки
Ждут кормильцев сарафаны
И толкутся армяки.

То ли дело в Брауншвейге
Пить горячий шоколад,
Златокудрой белошвейке
Подарить степной халат!

Ну, а здесь, от ветра рябы,
В душу смутную твою
Смотрят каменные бабы
У Аида на краю.

И на карте всадник с пикой
Перед табором телег
Из Татарии Великой
В просвещённый скачет век.

Старонемецкое

Das Wandern ist des Müllers Lust,
Das Wandern!..
Вильгельм Мюллер

Так скучно в глухом проживать городке,
С привычкой к потерям!
Нет, лучше собраться, пойти налегке
Лихим подмастерьем.

Неси за спиной по зелёным холмам
Рюкзак и этюдник!
И где задержишься, тут или там,
Мечтательный путник?

То свежее утро, то пылкая ночь –
Секрет и утайка.
Вздохнут об ушедшем трактирщика дочь
И замка хозяйка.

В лесу просыпаться по плеск родника,
Вставать на рассвете…
Ах, все романтичные эти века -
Что малые дети!

И в новом столетье придётся брести
Уже с автоматом,
Стоять в оцепленье и гибнуть в пути
По топям проклятым.

И смотрит Бобровский* на тёмную Вить,
И грёза Шагала,
Которую жаждал в душе оживить,
Горит, как Валгалла.

* Бобровский Йоханнес (1917 – 1965) – немецкий поэт и прозаик, в рядах вермахта оказавшийся в оккупированном Витебске.

Гольштейн

Гольштейн. Луга. Могучие коровы.
С державой Датской вековечный спор.
Князья мелкопоместны и суровы,
Удачливые с некоторых пор.

Когда мила, хоть мужу нежеланна,
Вбегая в детство, как в цветные сны,
Оставила здесь гаснущая Анна
Наследника для пасмурной страны.

Но кто там после Рюрика ни правил!
Романовыми назвались всерьёз…
И царствовали… Хоть, возможно, Павел
Был сыном финна-пастора, курнос.

Но важно имя! Лет за полтораста
Изящная словесность процвела.
Приобретались, и довольно часто
Картины, земли, рдели купола.

Метался белый пух кордебалета,
И всё нашло в истории места –
Война и вдохновение поэта,
И царскосельской осени цвета.

Надгробий пышных малахит и яшма,
Метательных снарядов кутерьма,
Но вот и с Гогенцоллернами тяжба
И погреба ипатьевского тьма…

Когда бы ни любимица Петрова,
Ни тонкость династической игры,
Всё было бы иначе: луг, корова,
Порядок, торф и твёрдые сыры.

Балет

И французов сюда принесло,
Чтобы девочкам робким и смелым,
Веселясь, преподать ремесло
Любования собственным телом.
Помогли им Дидло, Петипа
Пересилить закон притяженья…
Изболевшись, вспорхнула стопа,
И волшебными стали движенья.
Всё потеряно. И уж не те –
Космонавтика и Украина,
Но остались ещё фуэте
И уменье в густой пустоте
Сладострастно парить и невинно.
- Государственник, можешь вздохнуть,
Что угасло империи лето!
Но не кончилась вьюжная муть
Набежавшего кордебалета.

* * *
И всё растеряешь – неистовство страсти и ссоры,
И образов дерзость уйдёт, как себя ни корёжь.
Сжимаясь, угаснут цветных сновидений просторы,
И мускулов силу в пустые слова не вернёшь.

Смирись же – исчезнут блаженство блужданья слепого
И медленный гул, иногда исходивший от строк.
Готовность за вымыслом кинуться с места любого
И радость наитий, и музы ночной говорок.

И тяжесть, и нежность с тобою расстанутся обе,
И в голое поле под вечер пойдёшь налегке.
Лишь точность деталей, добытая в долгой учёбе,
Как медная мелочь, влажна и тверда в кулаке.

* * *
Я умер от жары в Калькутте,
Меня зарезали в Шолоне,
Иль сам угас в душевной смуте,
Нажав гашетку в Барселоне?

О, как я не хочу больницы,
Где в морге подведут итоги!
И мне одна удача снится –
Дожить и умереть в дороге.

* * *
В конце концов лишь ветер я любил.
Предутренний, лепечущий, чуть сонный
И вдруг деревьям отдающий пыл,
Загрохотавший бурею зелёной.

К тебе плывущий с облачной гурьбой,
Повелевая призрачною гущей,
Томящийся, бегущий за тобой,
За плечи обнимающий, влекущий.

Ликующий, летящий по стране,
Тревожно пробирающийся в чаще,
Зовущий в путь… И ненавистно мне
Безветрие теснины предстоящей.