Журнальный мир

На одной из двух улиц хутора «Заря» проживали по-соседски закадычные подруги Лизавета Петровна и Нюрка. «Не разлей вода» – такое прозвище дали им хуторяне, знавшие о них всё до мелочей с их детства, не видевшие девчонок порознь. Всю сознательную жизнь и Лизавета Петровна, и Нюрка работали доярками в колхозе, потому на работу ходили всегда вместе, с работы возвращались вместе, даже местный магазин, главный центр хуторской культуры, посещали только вдвоём. Они и одевались в одинаковые платья, носили одинаковую обувь и похожие прически, вышли замуж за близнецов-одноклассников, свадьбы отпраздновали в один день и детей нарожали двойняшек. Даже в райцентр, на базар, тоже ездили вместе. Тремя словами сказать: не разлей вода. Дружба их была настолько проверена делами и временем, что хуторянам в голову не могло прийти, что между ними может пробежать чёрная кошка.

А случилось вот что.

На подворье у Нюрки завелась уточка-инвалид. Чуть живую подобрала она её в падине возле болотистого озерца (так называли этот водоём местные жители), где каждый год плодились прилетающие к ним на летний сезон дикие водоплавающие птицы. В тот вечер они с Лизаветой Петровной, как обычно, гнали коров с пастбища домой, а пораненная охотниками утка лежала на их тропинке, ожидая своего последнего часа. Нечаянно наступив на нее, Лизавета Петровна, не задумываясь, поддала утку ногой, чтобы не мешала проходу, а вот Нюрке стало жаль её. Она принесла пернатую домой и, ругая охотников за жестокость, тут же принялась лечить её. В конце концов, приложив немало усилий и лекарских способностей, себе на радость или горе всё же её выходила. И за это благодарная живность так привязалась к ней, что не отходила от неё ни на шаг.

Жила Хромуля (такую кличку она ей дала) в Нюркиной летней кухне в ящике под столом, абсолютно не мешая ей своим тихим нравом и ненавязчивым присутствием. Была она хроменькая, без одного глаза, с переломанным крылом и кривой шейкой, ещё и горбатая. По понятным причинам летать Хромуля не могла и передвигалась с большим-большим трудом, сильно переваливаясь с боку на бок. Но ущербность эта, как выяснилось по наблюдениям хуторян, а в особенности Нюркиной подруги Лизаветы Петровны, никак не мешала ей совершать ежедневные прогулки к своим сородичам в падину на озерцо и приводить оттуда к Нюрке на птичий баз по жирному селезню. Иногда она посещала падину по нескольку раз в день, и, как правило, следствием её прогулок по «болотистому подиуму» были наваристые жирные борщи, которыми Нюрка хлебосольно угощала и Лизавету Петровну, и всех хуторян, заглядывающих к ней в гости. И всё было бы хорошо, если бы не одно обстоятельство…

Беда заключалась в том, что утка почему-то никогда не принимала Нюркиной пищи: ни комбикорма, ни кухонных отходов и ничего из её другого съестного арсенала, как будто всем, что ей предлагалось, она брезговала. И женщина, не на шутку обеспокоенная её плохим аппетитом и кажущимся ухудшением здоровья, к какой только хитрости не прибегала, чем только не приманивала её, чтобы накормить – бесполезно! Вот хоть умри, а не ела утка её пищи – и всё тут! Будто святым воздухом питалась! Но однажды Нюрка заметила, что, когда во дворе Лизаветы Петровны раздался гвалт домашней птицы, Хромуля тут же подхватилась со своего ложа и, переваливаясь с боку на бок, похромала в соседский птичий двор. Не отставая от сородичей, поглощала там всё, что вывалила своим питомцам в корыто её подруга. Набив чужим комбикормом желудочек, она благополучно возвратилась домой и, лёжа в тенёчке дерева или под столом в летней кухне, терпеливо ждала часа следующей трапезы, то есть ужина, который опять же проходил у соседки Лизаветы Петровны. Так повторялось каждый день.

Обиженная странной привередливостью своей дикой воспитанницы кормиться у соседки, Нюрка долго страдала от её неблагодарности, но потом, основательно раскинув мозгами, подсчитала экономическую выгоду для себя и на какое-то время успокоилась. Тем более что её подруге Лизавете Петровне вся эта картина очень даже нравилась и являлась лёгкой развлекательной забавой. Она каждый день, со смехом наблюдая за процедурой поглощения пищи Кривой Шейкой (так её назвала Лизавета Петровна), каждый раз хохотала до слез, когда Хромуля, несмотря на свою ущербность, бойко расталкивала по сторонам её больших жирных уток. Прочно занимала своё место у кормушки и не отходила от неё, не насытившись до отвала. А отяжелев от пищи, потом с трудом ковыляла до дырки в их общем заборе и на короткое время исчезала на Нюркиной половине двора, чтобы затем снова появиться у неё, Лизаветы Петровны, для очередного прокорма.

Но потом… Потом картина изменилась. Кривая Шейка всё чаще и чаще стала приходить к ней на прокорм не одна, а… с кавалером и… причём не с одним и тем же, а с разными, разной раскраски, меняя их каждый день как перчатки. И тут Лизавету Петровну начала «душить жаба»:

– Почему? – возмущалась она, рассказывая хуторянам о навалившейся напасти на её хозяйство, – кормлю эту наглую живность я, а жить прожорливая карлица бежит к Нюрке?! Да ещё и не отходит от неё! И в магазин ковыляет за нею, как преданная собачка! А каких красавцев – утаков – приводит ей с падины!

Громко выражала она своё недовольство Нюрке в магазине, с каждым днём всё эмоциональнее и агрессивнее проявляя свои чувства:

– Вот только сегодня своими глазами видела, – распалилась не на шутку Лизавета Петровна, высказывая Нюрке при свидетелях – хуторянах – накопившиеся претензии к ней, – три ходки сделала твоя Кривая Шейка на озерцо и три кавалера привела за собой на твой баз! А вот жрать, убогая, ведёт их ко мне! И чем она только их берёт?! Хромая, кривая, горбатая, а женихов водит – один краше другого!

Кричала Лизавета Петровна на Нюрку, будто та сама завлекала себе утиных кавалеров с озера, отбивая их у неё.

– Да хоть пять! А тебе-то чего?! – отбиваясь от Лизаветы Петровны словами, возмутилась Нюрка, ища поддержки у хуторян.

– Ничего себе чего! – вмешалась продавщица, перекрикивая громкий смех хуторских баб. – У тебя ж не утка, Нюрка! Курица! Золотонесушка!

Хохотала она со всеми наравне, успевая под общий шумок ещё и обвешивать своих постоянных клиентов.

– Мама моя родная! Да ты ж мясокомбинат нашла, Нюрка! Укажи, место где?! Я тоже туда пойду! – добавил мужик из очереди ехидным голосом, продираясь сквозь общий гвалт вперёд к прилавку.

Такого позора и насмешки над собой Нюрка перенести уже не могла. Схватив с прилавка булку хлеба, забыв про сдачу, на выходе из магазина от безысходности гневно выкрикнула: – Дура ты, Лизавета Петровна! Дура! И мужик твой дурак! И корова твоя тоже дура! Плохая ты! Верну я тебе комбикорм, который съела моя Хромуля!

Махнув рукой поджидающей её Хромуле, чтобы та немедленно следовала за ней, она в сердцах покинула магазин, когда услышала сквозь смех хуторян долетевшие до неё ответные слова подруги:

– Нюрка! Если твоя хитро изувеченная утка опять заявится ко мне жрать, да ещё и на пару с хахалем, я отрублю им головы и устрою по ним поминки из их же собственного мяса, поняла! – зло кричала Лизавета Петровна ей вслед, задетая её словами до самого нутра.

С той поры они уже не разговаривали. И если Нюрка казнила Лизавету Петровну своим упорным молчанием и презрительными взглядами, то Лизавета Петровна решила действенно отомстить подруге, задумав хитрый ход.

Завидуя Нюркиным дармовым борщам и жаркому из свежей дичи, сырьё для которых регулярно поставляла ей Хромуля, Лизавета Петровна попыталась переманить к себе «золотую уточку». А при очередной утиной трапезе на своём базу, изловчившись, она поймала её за хвост и закрыла в глухом сарае. Держала там её несколько дней в надежде, что живность привыкнет к ней и забудет про Нюрку, вынашивая в тайне мысль, что кавалеров своих Кривая Шейка будет водить уже не подруге, а ей.

Но… великие познания об мозговой способности утки помнить только то место, где последний раз ела, туда и возвращаться, на сей раз Лизавету Петровну подвели.

Хромуля с большим аппетитом употребляла всю её пищу, которую она ей поставляла в сарай, а пользуясь особенным её к себе расположением и щедростью, успешно наедала сало. Но как только ей представился случай бежать от новой хозяйки, она тут же им и воспользовалась. Оставив в руках Лизаветы Петровны перья от своего хвоста, проворно юркнула в дырку забора на Нюркину половину двора и несколько дней к Елизавете не являлась.

А Нюрка, мысленно уже похоронив уточку, обрадовавшись возвращению своей любимицы живой и невредимой, боясь, что Лизавета Петровна рано или поздно всё равно осуществит свою угрозу, от греха подальше закрыла Хромулю в сарае на засов. Но поскольку утка не прикасалась к её корму в принципе, Нюрка просто вынуждена была во избежание её голодной смерти выпустить узницу на волю. И Хромуля тут же, едва вдохнув свежего воздуха, очевидно, ни на минуту не забывая о том, что ей надо отрабатывать долг за своё спасение, незамедлительно отправилась в падину на озерцо. Привела оттуда крупного, переливающегося перламутровыми цветами селезня и повела его на прокорм… в соседский баз!

Эта живая картина назло и зависть Лизаветы Петровны стала повторяться. Каждый день мимо её двора в одно и то же время, как на работу, ковыляла Хромуля в падину на озерцо, приводила оттуда одураченного ею жениха. И как по закону – в обязательном порядке вела его на прокорм… к ней, Лизавете Петровне, а потом запах борща из дичи разносился уже с Нюркиного двора.

Такого издевательства над собой Лизавета Петровна уже не могла выдерживать. Проследив, когда снова Хромуля к ней на обед привела очередного ухажёра, она подкралась к утке сзади и уже было схватила её за хвост, как зловредная мучительница в самый последний момент выскользнула из рук и резво юркнула в дырку на Нюркину половину двора. А её жирный хахаль, смекнув, что ему грозит участь его избранницы, разогнался за ней следом, но… тут уже Лизавете Петровне крупно повезло. Оказавшись в три раза больше своей подруги, он, как ни старался пролезть под рейкой забора, застрял своей комплекцией. Она тут же и отрубила ему голову.

Прошло два дня…

А уже на третий день Хромуля, очевидно в знак сексуального протеста, привела к Лизавете Петровне на прокорм… два селезня!

Шло время. Как всегда всему приходит конец, пришёл конец и лету. Наступили холода, сородичи Хромули улетели в тёплые края. И перестала теперь Кривая Шейка водить к себе в гости красавцев-селезней, но всё так же по выработанной воровской привычке продолжала на свой страх и риск бегать к Лизавете Петровне на прокорм. Нюрка каждый раз со страхом в душе ожидала её возвращения домой и радовалась как ребёнок, что поход её кормилицы к бывшей подруге, а теперь уже заклятому врагу Лизавете Петровне завершился благополучно.

Но однажды… Однажды к Лизавете Петровне из города привезли внучку лет пяти от роду, Леночку. Девочка с удовольствием помогала любимой бабушке Лизе управляться на базу по хозяйству и кормить птицу. Привязалась она и к Хромуле. Они подружились, и уточка, как это было раньше с Нюркой, теперь везде и всюду, не отставая ни на шаг, ходила, как преданная собачка, за этой девочкой. Были они не разлей вода.

Вот теперь уже начала «душить жаба» Нюрку. Вспыхнувшая ревность всколыхнула в ней все скрытые низменные чувства, и она категорично, чтобы птица никому не досталась, решила от неё избавиться. Задумав тайную расправу над своей и мучительницей, и любимицей одновременно, в час очередной Хромулиной трапезы у Лизаветы Петровны она принесла ей плату за прокорм – полмешка комбикорма, кинула его у порога дома и прямым ходом направилась на её птичий баз. Ни слова не говоря удивлённой её приходом хозяйке дома, обошла её, как столбик, стороной, как хищница, вырвала из рук ошеломлённой девочки утку, решительно пошагала к старой груше, где стояла деревянная колода с топором в серёдке.

Что должно сейчас произойти – Лизавета Петровна поняла сразу. Задохнувшись от назревающего смертоубийства, она заслонила собой колоду с топором, препятствуя подруге раскинутыми в стороны руками, глухо выдохнула:

– Не смей! Нюра!

И Нюрка, измученная и морально уставшая от долгой ссоры с любимым и близким ей человеком Лизаветой Петровной, словно наткнувшись на болезненную невидимую преграду, как-то вся сразу сникла, сморщилась, трясущимися губами потеряно выдавила:

– Дура ты!

Наступила… пауза.

И они, две уже пожилые женщины, молча, как подравшиеся из-за цветного клубочка ниток котята, виновато глядели друг другу в родные заплаканные глаза, позабыв об уточке, о ссоре, обо всём на свете, когда их молчание прервала девочка. Она бережно взяла из рук Нюрки напуганную до смерти уточку, успокаивающе погладила её ручкой по голове и, осуждающе посмотрев сначала на одну бабушку, потом на другую, глубокомысленно изрекла:

– Две! Дуры!

Вот так и закончу я эту трагикомичную историю, но всё же не стану ставить точку в последнем предложении. Жизнь-то продолжается…