Журнальный мир

Первый раз судьба свела нас в детском саду. Нам было по пять лет, и я бы никогда его не запомнил, если бы не регулярно творимые им мелкие пакости. Мы с ним ходили в одну группу, и в ней, да что там — пожалуй, во всем детском саду он слыл самым отчаянным хулиганом. Его то и дело водили по всем группам за руку, на живом примере показывая, как нормальные дети поступать не должны. Не должны ломать чужие постройки из кубиков, ставить подножки, от которых образуются разбитые носы, не должны хватать девочек за косички и трусики в туалете. А он стоял, удерживаемый за руку, глядя в пол, улыбаясь и совсем не краснея. А после, когда мы в раздевалке собирались на прогулку, рассказывал нам истории не совсем приличные даже для взрослых. И использовал при этом подобающие теме, но неподобающие ребенку слова.

В школы мы пошли разные, но в нашем небольшом городке нам все-таки доводилось иногда встречаться. Однажды в толкучке на новогодней горке я увидел, что какой-то пацан сделал подножку моему младшему брату, отчего тот шлепнулся на лед и с ревом укатился вниз.

— Ты чего? — подлетел я к обидчику.

— Это не я, это моя нога, — весело ответил тот, и я сразу узнал его. Воспоминания из глубокого детства, где мы ходили вместе на один горшок, сгладили мое негодование, и до драки дело не дошло. Наоборот, мы даже успели перекинуться приветственными фразами, пока куча-мала и его не смыла с горки вниз. Как, впрочем, через пару мгновений и меня.

А потом родители получили квартиру в новом районе, и я перешел в другую школу. И оказалось, что в ней Андрюха весьма известен. От мелкого пакостника он дорос до отъявленного хулигана. Его, тринадцатилетнего сопляка, боялись девочки-школьницы и женщины-учителя. Пацаны… Ну, тут кто как. Нет, хулиганов, конечно, хватало и без него, но он был самый-самый.

Однажды, спеша по каким-то своим подростковым делам, я решил срезать дорогу через территорию детского сада, где прошло несколько лет моего детства. Он стоял на одной из дорожек и расстреливал пластилином окна из самодельного воздушного ружья. Мы все делали такие ружья из велосипедных насосов. Я хотел незаметно свернуть — иллюзий я уже тогда не питал, но он увидел меня и крикнул:

— Стой! Подойди.

— Здорово, — он не подал руки, скатывая очередной пластилиновый шарик. Зарядив воздушку, кивнул головой в сторону здания сада и спросил:

— Помнишь?

— Помню, — ответил я.

— Заходил? — снова спросил он.

— Нет.

— А я заходил. Разговаривал с воспиталками, — он назвал несколько имен, которые, признаюсь честно, я к тому времени уже подзабыл. — Прикольные тетки. Хоть и постарели.

Очередной пластилиновый шарик влепился в стекло.

Мы еще немного поговорили о том о сем, и напоследок он мне сказал:

— Ну, ты смотри, если кто наезжать будет — скажешь.

— Ладно, — ответил я, думая, что такой поворот весьма неплох.

И надо же такому случиться, что всего через неделю он встретился мне по дороге из школы. С лыжами и в соплях я топал домой, будучи смертельно обижен и зол. Только что на лыжне в драке мне профессионально набили нос до размеров картошки.

Увидев меня, он присвистнул.

— Это об кого ты так упал?

От бессилия и в сердцах я назвал имя.

— Ладно, не дрейфь. Разберемся.

На следующий день, на одной из перемен, несколько отмороженных пацанов из параллельного класса сровняли физиономию вчерашнего противника с моей. Странно, но чувство удовлетворения было очень недолгим, и на смену ему сразу пришел стыд. Мне стало казаться, что я еще слабее, чем был на самом деле.

Теперь я еще старательнее избегал встреч с Андрюхой. Впрочем, как только ему исполнилось четырнадцать, он тут же зашел на малолетку.

К тому времени, как Андрюха освободился, многое изменилось. Отчаянные пацаны сбились в банды, которые назывались по именам заводил или пригородных поселков. Терроризируя всех остальных, они между делом схлестывались друг с другом, устраивая иногда глобальные побоища с заездом участников в травму и хирургию. Чуть позже, с окончательным развалом большой страны и всех ее устоев, их существование приобрело смысл в бомблении ларьков первых частных торговцев и вымогании с них мзды за крышу.

Молодость диктует свои правила. Мы жили узкими компаниями, влюблялись, учились пить дешевый портвейн и плохо очищенный самогон, и нам было до лампочки, что творится со страной и людьми. Мы просто жили, как умели. А родителям было не до нас. Слишком круто ломалось привычное для них мироустройство.

Когда же пришло время отдать долг Родине, несмотря на всеобщую повальную косьбу от армии, я с повесткой, кружкой и ложкой в назначенный час явился к военкомату. Со всего города набралось в тот день только шестеро. К моему искреннему изумлению, в этом числе оказался и Андрюха.

— Прикинь, прямо с работы забрали, даже переодеться не успел, — пояснил он. Правда, расстроенным его нельзя было назвать. Скорее наоборот. И пока мы ехали в поезде до сборного пункта, наш маленький отряд не стал похож на похоронную процессию только благодаря его шуткам и договоренности с сопровождавшим капитаном на незаметное распитие бутылки водки.

В части нас определили в соседние роты. И, хотя казармы разделяло не больше двадцати метров, первые два месяца службы мы ни разу с ним не встретились. Распорядок дня молодого бойца слишком насыщен. И не столько боевой подготовкой. Лично у меня в первый же день в пыль рассыпались смутные остатки внушаемого в школе представления о дружбе народов. Ведь больше половины старослужащих были добры молодцы из аулов Средней Азии. Граждане новообразованных государств, дослуживающие в России по какой-то договоренности в верхах, никакого пиетета к нам не испытывали.

Тогда я понял, что они и в самом деле в чем-то сильнее нас. И не потому что против толпы не попрешь. Просто из моих товарищей и знакомых никто не решился отдать два года сапогам, а в нашей роте было двое семнадцатилетних дембелей. Один из них, уже в парадной форме, ожидая на скамейке перед казармой команды к отправке, с характерным акцентом рассказывал, что его никто не заставлял — он сам в пятнадцать лет приписал себе три года в военкомате, и теперь по возвращении домой будет весьма уважаемым мужчиной.

Спустя два месяца отцы полка решили, что не хватает сержантов и надо сделать донабор в учебку: по двое молодых с каждого батальона.

На приеме у комбата мне было задано всего два вопроса:

— Сержантом быть хочешь?

— Без разницы.

— Бегать и стрелять умеешь?

— Умею.

— Доложи командиру роты — завтра выдвигаешься.

Когда я вышел из кабинета, то увидел ожидающего своей очереди Андрюху. Так мы вместе отправились в учебную часть зарабатывать лычки на погонах.

Там мы попали в одну роту. Нам, новичкам, тут же объяснили местные устоявшиеся правила: ты должен стрелять как ковбой, бегать как его лошадь и отвечать за косяки каждого. В выполнении последнего пункта сержанты старались вовсю. Регулярно после отбоя на полосу выстраивалось провинившееся отделение, и начиналась воспитательная работа. Крови никто не стеснялся. Из нас вышибалось все человеческое, ведь командир, в случае чего, жалеть солдат не имеет права. Отлынивать было не принято. Никому.

И только Андрюха в такие моменты с неизменной улыбкой наблюдал за происходящим со второго яруса кроватей. Он знал волшебные слова, не иначе, да и в подобной перековке вряд ли нуждался. И когда новоиспеченным сержантам пришлось доказывать свою состоятельность, ему это делать не потребовалось: он свою репутацию заработал еще в детстве. Она была написана в его взгляде, читалась в его походке и вальяжной речи.

Мне, в отличие от него, свой авторитет пришлось добывать. Молодых сержантов «деды» поднимали по одному каждую ночь и тупо били, развлекаясь таким нехитрым способом. Когда дошла очередь до меня, я ждать не стал и ударил первым. Побоище было знатное. Меня повалили на пол и пинали. Хорошо хоть все были босыми.

Надо было видеть лицо каптера, когда я завалился к нему в разодранной рубахе, весь перемазанный кровищей, и прохрипел:

— Комплект новый дай.

Он молча, без обычного в таких случаях важняка и выпендрежа протянул мне новые чистые кальсоны и рубаху.

А уже следующей ночью «деды», накануне самозабвенно лупцевавшие меня, наливали мне в кружку разбавленный спирт и говорили: мол, не подумай чего такого, все путем.

Теперь вверенный мне взвод подчинялся беспрекословно. Безбашенных, как правило, или боятся, или уважают.

С Андрюхой по службе мы встречались почти каждый день: то на докладе в штабе после дежурства, то на сводном построении на плацу. Мы почти сдружились.

Однажды он пришел ко мне и начал разговор как-то неуверенно, чего я от него не ожидал:

— Помнишь Наташку из твоего подъезда с пятого этажа?

— Помню, конечно.

— Слушай, напиши ей письмо. Придумай там чего-нибудь. Пусть она мне напишет.

— Так сам и напиши.

— Не могу. Давай ты.

— А ты учись. Вдруг пригодится?

— Домой приедем — ты у меня по-пластунски на главном проспекте ползать будешь! — окрысился он.

— Разбежался, — усмехнулся я.

И вдруг я понял, что он просто стесняется, и удивился этому.

В принципе, мне было не жалко и не сложно. Письмо я написал.

Встретили дембель и переоделись в «гражданку» мы тоже в один день. На вокзале взяли в кассе билеты и в ларьке много водки. В нашем направлении нас ехало лишь трое, и всю дорогу мы сосредоточенно запивали свою радость. Будущее виделось прекрасным и многообещающим.

Последний раз я встретил его летним утром у себя во дворе через полгода после дембеля. Он был настолько пьян, что не стоял на ногах и его, неестественно согнувшись, тащила на себе симпатичная стройная деваха. Тем не менее, увидев меня, Андрюха широко заулыбался. На вопрос о причинах столь раннего злоупотребления он очень эмоционально и довольно связно поведал, что есть повод: его только что отпустил следователь. Вдаваться в подробности я не стал, а просто пожелал ему удачи, и мы разошлись.

Каждый сам выбирает, как жить. Прошло много лет. Когда я встречаю с работы жену, мы вместе думаем, как бороться с нашей дочерью, решившей, что она уже стала взрослой, переживаем, поступит ли сын в институт, и придумываем им обоим задания на дачные выходные. А вот Андрюху еще тогда, летом девяносто четвертого, зарезали в подъезде собственного дома.