И когда мы расстанемся, помни…
И когда мы расстанемся, помни…
* * *
И когда мы расстанемся, помни,
что тело — дом,
не пускай в него каждого, долго смотри в окно,
говори с незнакомцем, в саду согревай костром,
говори, пока небо
не станет черным-черно.
серебристые травы, яблоки рвутся вниз,
укрываются дымкой душица и зверобой…
подходи к незнакомцу,
будто пугливый лис,
пусть тепло разливается в сырости луговой.
покажи своих демонов,
робко,
по одному,
пусть рогатые твари выползут в эту ночь…
говори с незнакомцем и ближе садись к нему,
говори, говори,
только вход на порог отсрочь.
у чертей твоих серых —
серой пропахший мех,
пожелтевшие зубы, змеиные языки.
пусть замрет незнакомец,
пусть он увидит всех,
пусть твои поцелуи будут, как эль, горьки.
расскажи незнакомцу про свой персональный ад,
как тебя выгоняли днем из любых церквей,
как никто никогда тебе не был
ни друг,
ни брат,
как болтали в округе,
что нету тебя грешней.
это сущая правда: ты вся из огня и лжи,
под девичьими ребрами —
смолистая темнота.
сбрось одежду и кожу и все ему покажи,
пусть он сразу узнает,
что нет на тебе креста.
и когда незнакомец ответит,
мол, ерунда,
я кормлю своих бесов и даже пою вином,
пусть костер догорит, и опустится мгла,
тогда
приглашай незнакомца
в оставленный мною
дом…
* * *
я царапал на дереве имя твое, как дурак,
я вплетал тебе в косы лен и душистый клевер.
помню, был сухарем — и только с тобой обмяк,
помню, каждого слал,
но тебе почему-то верил.
просыпался от страха, шарил рукой во тьме,
приносил тебе воду, слушал твое дыханье.
я желал твоим бывшим только беду и смерть,
и горячая ревность вскипала, как масло в чане.
не травите мне душу, сплетники и друзья,
не шипите, как змеи, будто возлег я с ведьмой.
вы не знаете жизни без лайков, машин, тряпья,
ну а я поклоняюсь
ее златовласой меди.
и касаюсь губами, и чувствую, что пропал,
что до самого края осталось не так уж много.
я тебя утомил, как дешевый телесериал,
и поэтому ночью
ты встала, чтоб сделать ноги.
я не в комнате больше, я — на болотном дне,
над моей головой — толщи мутной воды и грязи.
я мечтаю о пуле, о яде, вине, колдуне,
чудотворной молитве, священнике в черной рясе.
обо всем, что поможет вырезать эту боль,
запретит целовать кожу призрака на кровати.
возвращайся, любимая, и забери с собой.
не пытай меня голодом,
хватит, родная,
хватит.
у тебя кто-то есть, я слышу ваш глупый смех,
я шепчу вам проклятия, лежа в кровавой ванне.
но когда все закончится, я поднимусь наверх
и увижу, как он
носит воду тебе в стакане.
* * *
Говоришь: человек — это море. И падаешь со скалы.
Говоришь: я пуста и разбита. Зашуми же во мне, заболи.
Я пошлю все земное подальше — дом, работу, сериалы, друзей.
Проглоти исхудавшее тело. Обними его, пожалей.
Как ты пенишься, мое море, как целуешь и солью жжешь,
Я кричу, что продам тебе душу за поломанный медный грош.
В мегаполисе — просто скука. Если честно, уже тошнит.
А в тебе закипает индиго, бирюза, изумруд и нефрит.
Только здесь я лечу свои раны, ощущаю под ребрами жизнь.
Я хочу утонуть в тебе, море, опуститься на самый низ.
Я люблю тебя, глупое море. Так еще никогда не любили.
Море топит меня за секунду и хоронит в чернеющем иле.
Говоришь: человек — это лужа. Просто яма. Изъян у дорог.
Выпиваешь вина или грога, залезаешь в уютненький блог.
Пишешь капсом: ПРОМОКЛИ НОГИ. Я — растяпа и лузер. Вот.
Я ищу настоящее море.
А ныряю в какой-нибудь брод.
* * *
Даже если весь мир заразится и затрещит по швам,
Если будет война, нищета, и голод зажмет в тиски,
Ты построишь нам крепость, ты скажешь: я нас не сдам,
И сожмешь, как ребенка, в могучих своих мужских.
Даже если болезнь подкрадется, как ядовитый змей,
И осыплются волосы на пол, и кожа начнет белеть,
Ты отыщешь живую воду, скомандуешь громко: пей,
А потом отметелишь и вышвырнешь ведьму-смерть.
Даже если поникну, устану, оденусь в печаль-тоску,
Словно доктор чумной буду в черном ходить пальто,
Ты достанешь муку и спросишь: я блинчики испеку?
Откупоришь сухого вина и накроешь на кухне стол.
Потому что мужчина будет стоять крепостной стеной,
Защищая родную, слабую, сопящую тихо во сне.
Мне никак без тебя. Мне не выжить теперь одной.
Пусть весь мир переменится.
Мы все равно сильней.
* * *
В тот июль на моем пороге возникла сестра-близнец.
Улыбалась, гремела браслетами и серебром колец.
Говорила: послушай, По, нет времени объяснять.
Брось это пыльное логово, комнату, стол, кровать…
Ее косы горели рыжим и хранили тепло костров.
И она напивалась бренди, чтобы лавой вскипала кровь,
пела песни, травила байки, щурилась, будто лис.
Мы уходим отсюда, По, начинается чистый лист.
Ты узнаешь, как это круто — копоть трассы и автостоп,
как сгорает закат вишневый, и как ветры целуют лоб,
как не спится под синью неба, в одеяле живых цветов…
Говорила сестра-близнец, и железо кусало ей бровь.
И тогда началось безумье, череда придорожных кафе,
хохотала сестра моя, ведьма, и частенько была подшофе.
Мы вдыхали бездомный воздух и ели холодный джем.
А вдали загорались Флоренция, Прага, Бангкок, Бирмингем…
И блестела сырая обочина вороновым крылом,
и мелькали молочные реки, и вино дождевое текло,
абрикосом висело солнце, пахли ягодами сады.
Говорила сестра моя: По, только так мы дойдем до мечты.
Я не знаю, как это случилось, но пропала моя сестра.
И с тех пор у меня в грудине — окровавленная дыра.
Я ходила по нашим пабам, повторяла ее маршрут.
Но нигде о сестре не слышали. Наверное, просто врут.
Здесь февраль и седые ночи, и скалится острый лед.
Я все время болтаю с ветром и слышу, как он поет
про горчичный песок и тину, ультрамарин волны.
Я пытаюсь ложиться раньше, но какие тут, к черту, сны.
В доме пахнет зерном кофейным, дымом и коньяком.
Ветер змеем ползет по полу, шутит над старым псом.
Говорит, что сестра вернется. Очень скоро. Уже весной.
Я не верю ему, но киваю. Наливаю еще по одной.
Где-то бродит мое отражение с огненной головой.
Крутит шашни с рогатым чертом и танцует в воде морской.
Носит пирсинг и бьет наколки, и не знает моих проблем.
Впереди у нее Флоренция, Прага, Бангкок, Бирмингем…
* * *
каждый текст все равно получается о любви,
даже если он о войне,
о политике
или о боге…
старые девы сморщены, обескровлены и мертвы,
потому что никто не целует
их бледные впалые щеки;
алкаши спят на лавках, их боль заглушает спирт,
у вахтеров и дворников —
отсутствующие лица…
одиночка в метро прикрывает шарфом пустырь,
видит пару напротив
и подумывает застрелиться.
бабушки, продающие яблоки, лук и цветы,
немолодые таксисты, пропахшие горьким дымом…
и все вы, читающие стихи:
ты, ты и ты —
так жаждете оказаться любимой или любимым.
генерал, посылающий чьих-то детей на смерть,
дьяволица, что носит пурпурный костюм от Prada —
готовы расплавиться, разреветься и зазвенеть,
если кто-то шепнет им на ухо,
что любит
и будет рядом.
в каждом посте, опубликованном в три утра,
в каждой приторно-сахарной фотке на аватарке
спрятаны крики о помощи,
ожидание
и хандра:
так в украденных морем подлодках
стучат о любви морзянкой…
все, что когда-либо создал человеческий род,
или тот, чье короткое имя не произносят всуе —
говорит о любви, без которой любой умрет…
говорит о любви,
которой
не существует.