Журнальный мир

Вниманию читателя впервые представлены статьи и стихи поэта Ф. Сологуба, напечатанные в газете «Биржевые ведомости» в марте 1917 года. В Государственном музее «Смольный» хранится большой фонд газет 1917 года. Работая с этим фондом, я случайно обнаружила статьи известного писателя, которые мне показались очень интересными. У Ф. Сологуба были давние связи с этой газетой, которая не была ничьим партийным органом, а отражала взгляды умеренной интеллигенции, «простого обывателя». Прежний пессимист и декадент Ф. Сологуб воспринимает революцию восторженно, как эпохальное событие, несущее преображение. «Светлая литургия», «вселенское дело» — так называет он ее.

Эти статьи интересны тем, что являются самым свежим откликом на события, они датируются пятым, восьмым, десятым, шестнадцатым марта. В них непосредственно отразились настроения и впечатления тех дней. Ф. Сологуб приводит сцены разговоров в толпе, описывает вид города, занесенного белым снегом. Многочисленные воспоминания других мемуаристов о феврале 1917 года были написаны спустя большой промежуток времени или даже в эмиграции, когда многие из авторов «поумнели» и добавили в свои воспоминания о тех событиях долю скепсиса и подозрения. У Ф. Сологуба этого нет, поэтому некоторые определения и рассуждения сейчас нам кажутся наивными. Его вера в бескровный характер переворота, в создание нового общества на других идейных началах сейчас выглядит смешно, но без этой веры нам не понять настроение и чаяния людей того времени.

К прошлому строю «безумного царствования», полному бессмысленного произвола и предательства, отношение Ф. Сологуба одиозно отрицательно. Это чрезвычайно показательно, так как писатель был благонамеренным преподавателем гимназии и пострадал только от красного карандаша цензуры. Но, видимо, свобода слова являлась для интеллигенции того периода главной ценностью, а образ власти был абсолютно скомпрометирован в сознании. Николай II, «злой и маленький», для Ф. Сологуба — антигерой, а героиня — революционерка Мария — томится в тюрьме за народ. Так думало большинство интеллигентов, и без понимания этого нам сложно представить, почему так легко произошла февральская революция, как будто «с дерева свалился спелый плод». Все события поэт-символист понимает идеально, с точки зрения духа, поэтому так много сравнений из религиозной терминологии: война — жертвенное крещение, революция — преображение духа, похороны на Марсовом поле — кровавая проскомидия.

Непосредственность заметок делает их такими ценными для нас, но это же качество определяет и их недостатки. В статьях много повторов и общих фраз, газетных штампов и недоделанности. «Кровавые троны», «друзья и враги народа», «красный стяг», «памятник народной свободы» — эти публицистические штампы Ф. Сологуб употреблял наравне с другими журналистами очень часто. Его революционные стихотворения не выдерживают сравнения с его тонкой символистской поэзией. Таков результат свежего отклика на события.

И все же главная ценность этих статьей заключается в том, что Ф. Сологуб представляет собой образец некого типичного интеллигента. Он — петербуржец, бывший учитель, поэт, не связанный с политическими партиями. В какой-то мере его статьи и взгляды отражают то, что чувствовали тогда многие. Его мысли об особом характере русской революции, о надежде на преображение духовной жизни, некоем катарсисе, о роли интеллигенции в этих процессах, о влиянии войны потом проявились более отчетливо в статьях А. Блока, М. Волошина, М. Горького. Как типичный интеллигент Ф. Сологуб выступает за свободу слова, за равноправие женщин, за равенство по вере и национальности, за международное братство. Но на насущные вопросы войны и мира, раздела земли и государственного устройства он не дает ответов. В его статьях много красивых фраз, но нет конкретных путей решения. Это тоже характерно для интеллигенции того времени.

Заметки касаются только «медовых дней свободы», полных единения и почти бескровных. Тот факт, что Ф. Сологуб перестал после марта 1917 г. помещать статьи в газете «Биржевые ведомости», говорит о его разочаровании в происходящих событиях. Думается, что он не мог писать с оптимизмом, а заказные статьи не хотел публиковать. Пророческими были его слова: «И долго не будет нам покоя и отдыха, в буйный век вступили мы, к трудам и заботам принуждают нас торжественные и роковые дни, первые дни нашей свободы».

Федор Сологуб — псевдоним поэта, беллетриста и драматурга Федора Кузьмича Тетерникова (1863–1927 гг.). Он родился в Петербурге в семье портного, мать его была кухаркой. Ф. Сологуб первоначальное образование получил в приходском и городском училищах. В 1882 году он окончил Петербургский учительский институт. К этому времени он уже пишет стихи, занимается переводами. Последующие годы он учительствовал в небольших городках: Крестцах, Великих Луках, Вытегре, проведя в провинции около десяти лет. В сентябре 1892 г. Ф. Сологуб переехал в Санкт-Петербург, где стал работать учителем Рождественского городского училища на Песках. С этого времени он становится постоянным сотрудником журнала «Северный вестник», где напечатаны его стихи, переводы, рассказы, роман. В журнале придумали и псевдоним — «Сологуб». З. Гиппиус считала, что неудачно воспользовались фамилией довольно известного писателя XIX века, сократив одно «л». Как бы то ни было, но эта фамилия стала официальной фамилией писателя. Ф. Сологуб вошел в круг символистов, на литературных чтениях часто общался с С. Мережковским, З. Гиппиус, В. Брюсовым.

В его стихах поднимается тема социальной обездоленности, нищеты, часто они проникнуты безнадежностью и тоской. Духовный мир поэзии, полный таинственных символов, преображает действительность: «Из мира чахлой нищеты, где жены плакали и дети лепетали, я улетал в заоблачные дали в объятьях радостной мечты».

Другая любимая тема в стихах — это тема смерти, которую он стал воспевать одним из первых среди декадентских литераторов России: «О смерть! Я твой. Повсюду вижу одну тебя — и ненавижу очарования земли». А земной мир Ф. Сологуба полон потусторонних явлений, мелких духов, сродни домовым и лешим. Они не очень страшные, но противные. Главный роман Ф. Сологуба, очень популярный в России, назывался «Мелкий бес» (1905 г.). Его герой школьный учитель Передонов похож на полубезумных героев Ф. Достоевского, он даже удостоился упоминания в статье В. Ленина. Передонова мучает мерзкое существо Недотыкомка, не то плод его фантазий, не то действительное создание. В этом произведении Сологуб художественно отмечает измельчание зла, его карикатурность, а также мастерски показывает провинциальный мещанский мир.

Одновременно с литературным творчеством Ф. Сологуб работал учителем и инспектором в Андреевском городском училище на Васильевском острове, был награжден орденами. Проработав двадцать пять лет в системе народного просвещения, он вышел в отставку с пенсией. В 1910 гг. он активно сотрудничал с газетами, выпустил уже четыре книги стихов. В период первой революции пользовались успехом политические сказочки писателя. Попробовал он себя в драматургии, его трагедия «Победа смерти» была поставлена В. Мейрхольдом в театре В. Комиссаржевской.

В 1908 г. Ф. Сологуб женился на А. Чеботаревской, которая стала его верной помощницей. В 1914 г. было выпущено в издательстве «Сирин» двадцатитомное собрание сочинений писателя. Он создал свой журнал «Дневники писателя».

Февральскую революцию писатель принял восторженно, откликнувшись на нее газетными статьями и стихами. Но очарование первых месяцев быстро прошло, и наступило тяжелое отрезвление.

После октября 1917 г. положение Ф. Сологуба было крайне бедственным. Он был подвергнут выселению из городской квартиры, лишен дачи и пенсии за годы учительской службы, голодал и болел. В своем прошении 1919 г. к советскому правительству на выезд из страны он написал, что чувствует себя лишним в своей стране. Ему несколько раз отказывали в возможности выезда, а когда вопрос уже решили положительно, его жена в нервном припадке покончила с собой. И писатель не воспользовался возможностью эмиграции.

Он избирается председателем петербургского правления Союза писателей, возобновляет публичное чтение своих стихов. Но, видимо, его сотрудничество с властью было вынужденное и формальное, потому что З. Гиппиус, которая строго вела счет всех писателей, сотрудничавших с большевиками, не записала его в предатели.

Умер Ф. Сологуб в 1927 г., похоронен на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга.

Статьи Ф. Сологуба в газете «Биржевые ведомости»

5 марта 1917 г.

Преображение

Да это же вовсе не революция! Это — светлое преображение, величайшее из земных чудес. Конечно, было героическое воодушевление, непомерное отчаяние, мужественная и непреклонная решимость, и потому уличные бои, пожары, восторг и ужас народного восстания, и против мужественно восставших спрятанные по засадам «фараоны» и охранники с пулеметами и револьверами. Было все то, что бывает во всех революциях. Но недаром поэт сказал:

У нас особенная стать, —

В Россию надо только верить…¹

И над светлым и ярким пафосом восстания в нашей революции, сделанной Петербургом, гордитесь, жители невской столицы! — возносится иной, еще светлейший восторг, — радость преображения.

И произошло это дивное преображение так, не то что безболезненно, а так стихийно и просто, что впечатления слагаются такие, как будто с дерева времен свалился спелый плод.

Где же защитники старого строя? Если не считать немногих безумцев, которые до пятницы еще прятались кое-где на колокольнях, бесцельно стреляя в толпу радостного народа, не видно никого, кто бы, хотя в робких беседах, защищал старый строй. Ах, это злое всем наскучило! Нет защищающих то, что упало. Все согласны. Даже немного жутко и странно, что так быстро все пришло к согласию.

Согласие, конечно, только в признании переворота. Нет сомнения, споров и несогласия будет еще много, но в главное-то в основном, кажется, ни у кого нет никаких сомнений: то, что совершилось в эту неделю, бесповоротно. И в этой бесповоротности все более убеждаешься, чем более говоришь с людьми, и чем более ходишь по улицам Петербурга. И даже когда говорят о разногласиях между двумя основными действующими силами переворота, не страшно слушать об этих разногласиях. Какая-то твердая уверенность, что будет найдена должная средняя линия поведения, и что в Берлине нашим раздорам радоваться не придется.

Все эти дни на улицах, даже и там, где не происходит событий, очень много людей. Сначала, в первые дни, чувствовалось настроение мрачное, но решительное. Даже не всегда мрачное.

Когда останавливала толпа движение трамвайных вагонов, было шумно и весело. И потом, когда уже гремели выстрелы, были слышны трагические слова:

— Умирать, так умирать! Смерть одна.

До последнего отчаяния дошли люди, но в их решительности уже было зарево того пожара, который стал быстро разгоравшейся зарею преображения России.

Когда наметились первые успехи движения: взятие арсенала, Крестов, настроение уличных толп стало сразу глубже, настороженнее, сосредоточеннее. Не было южной экспансивности, сказывался северный глубокий и устойчивый темперамент. Долго раскачивались, но теперь уже не остановятся.

Потом уже с середины недели настроение стало становиться все более светлым и радостным, но оставалось все таким же решительным. Но вот, что особенно радует, — на всем черты преображения, не только в том, что что-то изменилось в строе жизни, и что исчезло засилье участка, но в самой психологии людей. Те же лица, и словно не те. Куда ни взглянешь, — уже нет той прискорбной и темной озлобленности, которая так, бывало, поражала в дореволюционные дни. Бывало, где толпа, там ссора, толчки, резкие слова. И это в те дни, когда рабочие работали на фабриках и заводах, когда трамваи ходят исправно, когда везде были извозчики, когда Протопопов казался необычайно прочно сидящим на своем месте. А вот теперь, когда все в видимом беспорядке, когда с чердаков и других вышек продолжалась беспорядочная стрельба отдельных полицейских, еще не арестованных, когда трамваи не ходили и газеты не выходили, вдруг на улицах стало радостно и светло, и все стали друг к другу чрезвычайно любезны, и никто никого не толкает, не ругает. Собираются кучки, читают известия, или спорят, или слушают взгромоздившегося на что-то оратора, спорят с ним, или приветствуют его громкими криками одобрения. Иногда, правда, страсти разгораются, и спор принимает резкий характер. Но то ли бывало в другие революции!

Особенный ли характер русского народа в том сказался, или особенный характер этого переворота, в котором все оказалось столь готовым, с одной стороны, к тому, чтобы грузно и бесславно упасть, с другой стороны, к тому, чтобы решительно восстать, — но замечательно то, что движение носит дружный характер, и, по всем видимостям, число жертв сравнительно незначительно. По настроению уличной толпы чувствуется, что в толпе не разбужены инстинкты жестокости.

В пятницу рассказывали, что у нас, на Васильевском острове убили двух полковников. За что, не знаю. Про одного говорят, что он потребовал от солдата, чтобы тот отдал ему честь. Кучка женщин на улице спорила по этому поводу. Дама в пенсне и нарядной ротонде убеждала просто одетых женщин в том, что убивать людей на улице не следует. Разговор, как все русские разговоры, был бестолков и раскидист. И о городовых зашла речь. И о том, что напрасно выпущены из тюрем уголовные преступники. Но так как во всех этих соображениях было осуждение толпы, то речи нарядной дамы не нравились женщинам из народа. Дама говорила:

— Глупые головы выпустили разбойников.

Женщина в платочке возражала:

— Глупые головы говорят такие слова. Уходи, пока народ тебя не растрепал.

Дама ушла, ссора погасла. Народ, слушавший дебаты, не счел нужным трепать кого-нибудь.

На углу Среднего проспекта и одной из линий оратор говорил:

— Товарищи! Только что вы успели завоевать свободу, и у нас уже хотят ее отнять под тем соусом, что надо как можно скорее восстановить свободу.

Из толпы кричат:

— Неправда! Никто не отнимет! Никто не хочет отнять.

На другой день такие речи уже совсем, кажется, не слышны. Как только образовалось первое министерство, толпа на улицах стала заметно спокойнее. Почувствовалась вера в то, что все будет делаться дружно и согласно.

Разногласия и споры будут потом, а теперь не надо омрачать светлые дни нашего преображения. Россия опять вернула себе свое былое народоправие, и теперь-то, в эти медовые дни своей свободы, еще верит в себя, в свое народное самодержавие. Ведь не потонет же это самодержавие народа в шумных схватках, в преждевременных спорах! Ведь старое безобразное, безумное чудовище бессмысленного произвола свалилось так же легко, как легко валятся свинцовые или оловянные эмблемы над магазинами придворных поставщиков.

Так, в пятницу на Невском, около городской думы сбивали, видел я, щит с гербом, прикрепленный над чьим-то магазином. Работала маленькая кучка людей. Любопытных посмотреть на это зрелище было мало. Не было пафоса к тому, чтобы топтать эту эмблему былого всемогущества. Зачем? Кто-то сказал:

— Свинцовая, на пули пригодится.

Посмотрят, улыбнуться, пойдут дальше. Отношение такое, как к чему-то, несомненно, отошедшему в область истории, и что уже не возбуждает сильного гнева. И мне вспомнились строки моего стихотворения:

Тяжелыми одеждами

Закрыв мечту мою,

Хочу я жить надеждами,

О счастии пою.

Во дни святого счастия

Возникнет над землей

Блаженного безвластия

Желанный строй.

В пыли не зашевелится

Вопрос жестокий: чье?

И к сердцу не прицелится

Безумное ружье.

В полях, шумящих злаками,

Потешится шутя,

Поверженными знаками

Беспечное дитя.

Знаки повержены. Но мечта все еще остается мечтою. Далекая, далекая, но опять вспыхивающая лучезарно. Ах, омрачится ли она ненужным раздором?

7 марта 1917 г.

Жены и матери

Радостное преобразование родины нашей возлагает на всех нас великие обязательства. Никто не должен быть забыт, ничьи права не должны быть пренебреженны. Возвещены уже многие прекрасные начала гражданской свободы, и в том числе самое существенное, без чего земля наша не может быть святою, народ не может быт праведным, и всенародный подвиг его не станет священным жертвоприношением великой литургии, — возвещено снятие вероисповедных и расовых ограничений. В святой земле «несть эллин, ни иудей», — и та праведная жажда святости, которую уже давно томится народ, так долго порабощенный развратными и распутными людьми, настоятельно требует того, чтобы впредь в пределах государства Российского никто никогда не был спрошен представителем власти:

— Како веруешь?

Или:

— Имеешь ли право жительства?

Но есть еще одно, что пока еще не провозглашено, но должно быть сделано безотлагательно и со всею искренностью, которая отвечала бы святости переживаемого нами момента. Наши жены, сестры, матери и дочери, верные подруги наши на всех поприщах жизни и очень часто самостоятельные деятельницы, должны получить равные со всеми нами права, и везде должны раздаваться и их голоса, иначе голос России не будет полнозвучен, и воля ее не выразится совершенно.

Я думаю, не стоит и говорить о том, что русская женщина это равноправие вполне и давно заслужила. Кто же станет против этого спорить? Да этого не надобно доказывать, — права даются не по заслугам, а должны принадлежать человеку по самому факту вхождения его в состав великого и святого народа всероссийского. Свят же он не потому, что в его земле есть церкви, а потому, что в согласии с разумом и совестью народа, в пределах нашей земли вера каждого святится и право каждого ограждается всеобщею свободою, тою свободою, которая у нас уже позабыла, как быть буйственною, и вошла в радость святости.

Не надобно доказывать, что русская женщина много сделала для освобождения народа русского. Но все же сердце обращается с благодарным воспоминанием ко многим, многим из них, которые были гонимы и мучимы, многим, которые самоотверженно предали свои цветущие жизни и свои радостные силы борьбе за свободу, которые пошли на эту борьбу в те дни, когда свобода русского народа была еще далеким и туманным призраком, не выходящим из печальной области «беспочвенных мечтаний».

Одной из этих милых и героических девушек я посвятил некогда стихи, которые в то время нельзя было напечатать, — глупая русская цензура боялась даже и умеренной, косвенной похвалы героизму друзей русского народа. А похвала, конечно, был косвенная, — стихи написаны были как бы от лица какого-то наивного и впечатлительного гимназиста, который был так потрясен трагической судьбой бедной девушки, что утопился. Вот эти стихи:

Я заочно, издалека,

Непорочно, одиноко,

Как и ты, душою чист,

Полюбил тебя глубоко,

Я, подросток гимназист.

Ты восстала, ты убила,

Потому что ты любила

Свято родину свою.

Злая сила, вражья сила

Раздавила грудь твою.

Ты изведала, Мария,

Всю свирепость палачей.

Я молюсь тебе, Мария,

В тишине моих ночей.

За тобой не шел я следом,

Не сжимал я нежных рук.

Мне ни голос твой не ведом,

Ни твоей походки звук, —

Но, пока над нашей глушью

Тяготела злая тьма,

Написал портрет твой тушью

Я с открытого письма.

Над моим столом повешен

В белой рамке твой портрет.

Я надеждой был утешен,

Но теперь надежды нет.

Ты в темнице тихо таешь,

Увядаешь, угасаешь,

Тело в язвах и в крови.

Не услышишь, не узнаешь

Сладких слов моей любви.

Я решился. Завтра встану,

Выйду рано поутру,

В темный омут быстро пряну,

Закружусь, усну, умру.

Там за гробом я, Мария,

Преклонюсь перед тобой.

Ты изведала, Мария,

Всю безмерность муки злой.

Безмерные муки, неисчислимые жертвы! Скорбная проскомидия к светлой литургии нашей, мучительное преломление плоти и пролитие изобильной крови! Да не будут все эти жертвы забыты, и да не останутся они бесплодны! Да не будет всенародная литургия преображения нашего оскорблена ни раздором, ни забвением святых и доблестных подвигов, ни пренебрежением к чьим бы то ни было правам! Не забудем, что в этой всенародной литургии созидается и освящается всероссийская нация, — в наши дни впервые в своей истории Россия становится, наконец, нацией в общекультурном значении этого слова. Становится нашим общим домом, который крепок тем, что он принадлежит всем нам. Наше единение все еще не будет полным и не будет во всей мере святым, если мы к этому единению и к господству совместному над жизнью не призовем без промедления и без колебаний женщин России. А для этого необходимо немедленное издание закона, который в самых недвусмысленных выражениях утвердил бы права женщин на участие в законодательстве и в общественной жизни на основах полного равноправия.

8 марта 1917 г.

Литургия

Торжественные дни, литургийное построение!

Решительность, бесповоротность и быстрота того, что произошло в эти дни, направляет мысль к тому, чтобы признать в совершившемся деянии не только государственно необходимое, но и обвеянное духом несомненной святости, благословенное явственно ощущаемым наитием святого Духа, литургийно претворящего косную плоть нашего застойного, разлагающегося быта в сладчайшую радость земного светлого бытия. Россия, распинаемая безмерным предательством, уже пошла на свою страстную Голгофу и уже до конца претерпела крестные свои муки, и уже казалась многим из нас умирающею, и уже скорбно скудела вера в иных из нас, — ведь перенести все то, что Россия перенесла, было почти не в силах человеческих. Никогда, быть может, со времен Иуды Искариота, не совершалось над народом такого бесстыдного предательства.

Но вот уже, как будто в гроб положенная, восстала, воскресла. Вернее сказать, преобразилась, нашла свой блистающий Фавор. Потому что умертвить великую страну оказалось не в силах даже и безмерное предательство, — безумное затеяли предатели дело, и погибли сами.

Мысль переносится к тем дням, когда положено было начало нашего нового государственного строя. Встречены были мирные толпы рабочих штыками и пулями, но власть все-таки должна была пойти кое на какие уступки. Скоро она приободрилась и воздвигла дикие полчища черносотенцев. Много было тогда пролито крови, много совершено было героических усилий, — и тем святее все эти безмерные жертвы, и все это трагическое самоотвержение, что не было героям, друзьям народа, победы, — издевался над ними и ликовал хищный, хитрый враг народа. И стихи складывались тогда невеселые.

День безумный, день кровавый,

Ты мертвел и отзвучал.

Не победой, только славой,

Он героев увенчал.

Кто-то плачет одинокий

Над кровавой грудой тел.

Враг народа, враг жестокий,

В битве снова одолел.

Издеваясь над любовью,

Хищный вскормленник могил,

Он святою братской кровью

Щедро землю напоил.

Но в ответ победным криком

Восстает, могуч и яр,

В шуме радостном и диком,

Торжествующий пожар.

Грозно пламя заметалось,

Выметая, словно сор,

Все, что дерзко возвышалось,

Что сулило нам позор.

В бурном пламени проклятья

Издыхает древний мир.

Славьте, други, славьте, братья,

Разрушенья дивный пир!

В те великие, но мрачные дни казалось, что путь к победе народа может лежать только через дивный, но страшный пир великого разрушения. Россия нашла в себе достаточно государственной устойчивости, чтобы избежать разрушения, хотя власть, нагло обручившаяся с провокацией, толкала страну на смуту и разруху.

Ярко проносящиеся над нами дни показали, что Россия смогла найти иной, светлый, созидательный путь, путь святого делания, всенародного единения в братском подвиге, путь радостной, праздничной литургии. И, кажется, что недаром в эти дни наш милый Петроград так сияет и ликует в своем белоснежном наряде, солнечным светлым озарением приветствуя свято освободившийся народ. Ходишь по улицам Петрограда и чувствуешь себя так, как в великом храме, освященном недостижимою голубизной небес. Смотришь на то, что прежде казалось таким будничным, банальным и прозаичным, а в душе поет такая радость, словно слушаешь голоса ангелов, которые служат вместе с народом литургию.

Всенародная литургия нашего праздника очищения и преображения! Это — литургия чисто русская. Поразительно, с какой определенностью все черты нашего национального характера выразились в этой нашей, чисто русской, чисто славянской революции! Все наше, родное, начиная с состава первого Исполнительного Комитета Государственной Думы, — и с первого обращения к солдатам М. Родзянко, поставившего сразу великое дело под стяг святой Руси. Все наше, русское, — и неслыханно мирный, незлобливый характер самого переворота, нисколько не схожего с однородными переворотами западного типа; и незначительное, сравнительно с размерами происшедшего, количество жестокостей и жертв; и какая-то детски чистая, юношески наивная вера в слово убеждения, это милое русское «братцы», после которого целые полки без раздумья переходят на сторону народа; и эти русские добродушные, такие восточные, вовсе не западноевропейские обличия солдат и рабочих мужчин и женщин, и детей; и этот быстрый переход от угрюмой сосредоточенности первых дней, когда победа еще не была обеспечена, к настроению возбужденному еще, но уже вовсе не свирепому.

— Серая революция! — говорит свысока холодный наблюдатель.

— Петроград — молодец, — пишет друг из Москвы.

И я бесконечно рад тому, что наконец-то нашему милому Петрограду удалось явить миру всю свою сдержанную, целомудренную красоту, все величие, всю торжественность своего старого облика. Надеюсь, что отныне смолкнут те обвинения Петрограда в бюрократизме, в апатичности, в холодности, которые неумолчно раздавались в последнее время.

9 марта 1917 г.

Оставим святость смертных казней

Героям, павшим за народ.

Пусть кровь презренных наших связей

Не омрачает дни свобод.

Веревку освятил Рылеев,

Как освящен был крест Христом.

Да не увидим мы злодеев

В ее объятии святом!

10 марта 1917 г.

Воцарился злой и маленький.

Он душил, губил и жег, —

Но раскрылся цветик аленький,

Тихий, зыбкий огонек.

Никнул часто он, растоптанный,

Но окрепли огоньки,

Затаился в них нашоптанный

Яд печали и тоски.

Вырос, вырос бурно-пламенный,

Красным стягом вьется он, —

И в чертог качнулся каменный,

Задрожал кровавый трон.

Как ни прячься, злой и маленький,

Для тебя спасенья нет.

Пред тобою красный цвет.

11 марта 1917 г.

Святая могила

Итак, в Петрограде будет братская могила, а над ней воздвигнется памятник свободы!

Благодатный характер нашего переворота отразился и на этой прекрасной мысли, истинно революционной и в то же время воистину благочестивой. И то обстоятельство, что похороны последних жертв захлебнувшегося в крови безумного царствования предполагаются гражданскими, т. е. без участия духовенства, нисколько не отменяет у этой прекрасной мысли ее благочестивой осиянности. Конечно, похороны должны быть гражданскими, вне вероисповедными, так как хоронить придется людей разных исповеданий. Людей верующих, и вместе с ними совершенно равнодушных к вопросам религии. И в этом единении — святость, в нем высшая праведность человеческой души.

Православные, католики, иудеи, атеисты, люди разные во всех отношениях были в эти дни застигнуты смертью на улицах великого города, поднявшего красное знамя революции. Одни из них вышли на улицу для борьбы, других застигла смерть случайно, и смерть соединила всех их, и все они для нас святы в памяти о них и в их поверженных останках. За нас всех в очистительную жертву принесены все эти жизни. Мы, косневшие в оковах смрадного быта, их смертью искуплены для преображенной жизни, для светлого будущего.

Снова проломилась плоть, и пролилась кровь, и принесена еще раз безмерная и священная жертва всенародной литургии, — и на этот раз жертва принята, чудо претворения каждой плоти в радостную жизнь совершилось несомненно, не в чаянии только, не в мечте, а в самой существенности нашего бытия. Сбылись лучшие надежды многих поколений, оправданы и слезы и страдания бесчисленного множества мучимых и гонимых, и на многой крови и на жертвах многих воздвигается величественное здание нашей свободы. Конечно, для нас священен прах этих последних мучеников, победивших смерть и смертью своих тел смерть гробового нашего бытия поправших.

И хорошо, что их похоронят всех вместе — погибших в братском подвиге восстания положат в одной братской могиле. И хорошо, что эта братская могила возвысится в самом серединном и торжественном и жутком месте нашей столицы. Там есть стена, которой отгородились чертоги прежних царей от нетерпеливой, шумной и буйной жизни современного города, и за стеною сад, где, дико далекий от своего народа, от его горестей и надежд и волнений, иногда прогуливался коварный царь. Эта защитная стена угрюма и досадна, она портит площадь, она заслоняет вид на Зимний дворец, национальную собственность русского народа, и сама по себе она не представляет художественного интереса. Ее надобно разобрать, и здесь, между дворцом и адмиралтейством, воздвигнуть гордый памятник народной свободы над святой братскою могилою. Здесь, на обломках самовластья, Россия, воспрянувшая от сна, напишет имена для нее навеки святые.

12 марта 1917 г.

Великое чудо мы чуем,

И чуда славнейшего ждем,

И, братски обнявшись, ликуем

Под огненным стоя огнем.

Восторгом святого восстанья

Опять зажигается мир.

Обещан за пламя страданья

Народу торжественный пир.

Мечи перекованы будут,

Чтоб плугами землю браздить.

Все тигры свирепость забудут,

Копыта спеша отрастить.

Собаки под кухонной лавкой

Сражаться не станут за кость,

И волки росистою травкой

Насытят голодную злость.

Все то, что мечталось детям

И сонмам задумчивых жен,

В веселии сердца мы встретим,

Участники лучших времен.

16 марта 1917 г.

Дерзание до конца

Переживая, вспоминаем…

Знать будущее и пророчествовать о нем, по-видимому, совершенно невозможно. Бывают лишь смутные предчувствия, выраженные в повышении ли, понижении ли настроения. Если эти предчувствия охватывают толпу, народ, то и сами настроения принимают характер экстатических волнений.

Так взволнована была Россия в начале войны, взволнована, как это теперь стало понятным, смутным предчувствием того, что из зла выйдет благо, и что война приведет к светлому преображению жизни русской и жизни всемирной. Россия приняла войну. Вместе с Россией и мы, поэты-символисты, приняли эту войну. Но приняли не в грубо-прямолинейном смысле, не как массовое самоистребление, не как хищнический набег или захват чужого, но в совершенно ином представлении, которое согласуется со всеобщим нашим мироприятием.

В основе нашего мироотношения лежит кантовское определение «долг человека — смысл вселенной». Если смотреть на явления с этой точки зрения, т. е. если осмысливать все явления, как связные звенья в ходе одного мирового процесса, то не могло быть у нас другого отношения к войне, как приятие этого величайшего социального жертвоприношения. Оно, как и каждое явление второго порядка, сопровождается соответственным нарастанием жертвенного пафоса и экстатического подъема. Ведь люди идут умирать, принять жертвенное крещение в пламенной купели во имя возвышенной и святой цели, кого-то защищая, за что-то беззаветно отдавая все свое, свою кровь, самую жизнь. Ведь не пустые же понятия в словах «рыцарство, честь, отвага, подвиг, геройство». Недаром воин идет в бой торжественно, под звуки музыки, в лучшей одежде, благословясь молитвою, в величественной обстановке, с высоким религиозным пафосом вдохновения в душе. «Серафимы, ясны и крылаты, за плечами воинов видны», — говорит Гумилев в одном из лучших стихотворений, посвященных войне.

И другие вспоминаю стихи, чужие и свои, и вижу, что почти все они отмечали особенный, как бы сверхисторический характер этой войны. И как же было не принять этого жертвенного подвига, когда пора к его свершению уже присягала? И когда старый мир багряно и безвольно умирает? И когда весь народ взволнован и поднят одним пафосом восстания, и когда он торопит события, и когда они торопят его, и далекие вчера цели вдруг сегодня становятся близкими?

Валериан Бородаскский говорил:

И где твоим святым дерзаниям предел,

Когда в грозе, о жнец, как жатва, мир поспел?

Цель этого всенародного подвига была намечена определенно и полностью Валерием Брюсовым в последнем стихотворении:

Пусть, пусть из огненной купели,

Преображенный, выйдет мир.

Началом мира и свободы

Да будет страшный год борьбы.

И преображение это должно было свершиться с братским подвигом нелегкого единения, торжественного соборного действа, как это и происходит ныне и как об этом говорил Вячеслав Иванов:

На мирской мировщине

Нам скоро друг с другом

Над ясным лугом

Целоваться в соборной святыне.

Жди всходов былых

На ниве просторной,

Народ чудотворный,

Поминаючи верных и смелых,

Крепко радуйся и веруй,

Что небывалое будет.

Да, небывалое уже свершается, но еще не истощена ярость завоевателей, еще вооруженные люди враждебных народов стоят на нашей земле и усиливаются. Грозят нам еще новыми завоеваниями. О революции в Германии еще не слышно, и опасною нежностью была бы надежда не то, что она близка. Но все же мы ждем от войны еще и еще чудес, ждем совершенного преображения нашего косного, застоявшегося быта.

Вспоминаю еще страницы моей «Творимой легенды», очень урезанной красными карандашом цензора. Эти страницы изображали «Дым и пепел» охваченной пожаром земли, говорили о том, что все эти страдания, кровь и слезы неизбежны и необходимы нам, как великие очистительные жертвы, как пламя всеочистительного вселенского костра. Отдельных смертей, жертвенная красота которых ясна до очевидности, еще мало, — отметил писатель, критик, разбиравший «Творимую легенду», — нужны еще великие социальные кровопролития, великие революционные жертвоприношения все для той же цели, — выявления трагичного, выявления мировой красоты жертвенного страдания. И разве уже давно поэзия символистов не говорила трогательно об эстетической природе страдания, о жертвенной красоте печали?

Принятие войны, как всенародного подвига, поднимающего дух нации на небывалую высоту, с достаточной определенностью выражено было хотя бы в моем стихотворении:

Так, не бойся вражьей мести,

Милой жизни не жалей

Для победы и для чести

Славной родины твоей.

Чтобы ты, не зная страха,

Светлой жизни не берег,

Вот зачем тебя из праха

В наши дни восставил Бог, –

И послал на поле брани,

Чтоб и наш увидел век,

До какой высокой грани

Может прянуть человек.

Религиозный смысл искупления войной утверждается в моих стихах:

Правда, радость и любовь

Не погибнет в лютом бое.

Мы даем войне иное,

Проливая нашу кровь.

Что Господь нам заповедал,

В ад сходил и сам Господь

И земле, и казни предал

Он божественную плоть.

Кровь, и подвиг, и страданье,

И дерзанье до конца,

И тернового венца

Опьяненное лобзанье.

Но мы должны помнить, что великое воистину вселенское дело, начатое родиною нашей, еще не окончено, трагический подвиг еще не доведен до конца, лютый дракон еще не повержен окончательно, еще долгий трудный путь перед нами. И долго не будет нам покоя и отдыха, в буйный век вступили мы, к трудам и заботам принуждают нас торжественные и роковые дни, первые дни нашей свободы. Но да будет дерзание отважных — дерзанием до конца!

18 марта 1917 г.

Международное братство

В такие дни, как переживаемые нами, хочется верить во все светлое и радостное. Хочется верить, что прекраснейшие надежды благороднейших мечтателей близки к осуществлению, и среди них соками жизни наливается мечта самая лучезарная — о братстве народов. Хочется верить, что уже при дверях то счастливое время, которого мы все жаждем и ждем, время, когда племена «забудут свой раздор и в общую семью соединятся».

Ужасы этой войны переживаются нами без отчаяния только потому, что мы все верим в светлое будущее, и что мы верим в его близкое наступление. Верим, что великая мировая война вскроет все злые, порочные несовершенства современного быта, раскалит души людей в пламени трагическом и героических переживаний, и этим приблизит осуществление великолепной мечты о золотом веке человеческой истории, о том веке, когда вся сталь пушек будет перекована на плуги (…).

Человек в значительной степени делает сам себя своею работою и теми своими отношениями, которые он устанавливает не только с близкими, но и с далекими географически. И эти географически далекие бывают ему зачастую ближе соседей.

Такая общность между людьми одинаковых профессий для них полезна потому, что дает им возможность легче расторгать узы местных ограничений. Это же относится и к общности людей одинакового образа мыслей, одной и той же религии. Католичество так сильно потому, что оно имеет международную организованность. Этим же было сильно и влиятельно масонство. Власть капитала в нашей жизни очень прочна потому, что капитал не имеет отечества. Женевская организация Красного Креста делает большое и полезное дело потому, что она интернациональна. Лупепская библиотека не была бы сожжена, если бы наука была бы экстерриториальна и державна, потому что все земные территориальные власти принуждены были бы считаться с волею всемирного государства ученых.

Такая несомненная полезность всех международных организаций, полезность, состоящая в том, что, распространяясь на весь глобус, они в меньшей степени зависят от местных прихотей, пристрастий и произволов и могут в наибольшей чистоте осуществлять свои идейные цели, эта полезность должна быть осознана всеми, для кого международное братство дорого. И это ясное, отчетливое сознание полезности и мощности международных организаций должно возлагать большие обязанности и большую ответственность на всякого, кому действительно дороги общечеловеческие начала разума, права и справедливости. Высокие цели, которые ставит себе земное человечество, могут быть осуществлены только общею работой всего сознательного человечества. Эти международные связи мы все должны укреплять, развивать, расширять, распространять их все на новые и новые сферы жизни, и все меньше и меньше властности оставляя на долю местных организаций, всегда, по необходимости, случайных в своем составе и в своей деятельности и всегда неизбежно подчиненных множеству мелких, преходящих, непринципиальных влияний.

В частности, деятели русского искусства сделали бы очень хорошо, если бы оставили свои совсем никому и ни на что ненужные мечты о министерстве изящных искусств и если бы они предпочли организовываться на началах международной общности задач искусства. Россия для таких организаций особенно удобна по своему национальному характеру. Худо это или хорошо, но несомненно, что Россия в большей степени, чем какое-либо европейское государство, проникнута если не идеями, то настроениями, несомненно, космополитическими. В этом отношении, если уж сравнивать (сравнение всегда надобно делать с большими ограничениями и оговорками), Россия наиболее подходит к Соединенным Штатам Северной Америки. И поэтому нам легче, чем французам или англичанам, зачинать связи такого свойства, которые постепенно распространятся на весь земной глобус, упразднят чрезмерность местных честолюбий и раздоров и блистательно преобразуют жизнь человека на земле.