Журнальный мир

Их день

Почетный доктор философии Йельского и Гейдельбергского университетов, профессор, доктор философских наук, заведующий кафедрой глубинной разведки диалектизма Арнольд Эммануилович Перельройзен мятым кулем валяется на кушетке возле стены. Евроремонт, яркий свет, а под Арнольдом Эммануиловичем искусственная кожа без простыней. Здесь вовсе не жарко, а ширинка брюк почетного доктора чутко распахнута, также и рот — вместе они сонно сканируют пространство бытия. В вытрезвителе. Профессор спит, а вытрезвители, которые не работали десяток лет, недавно с большой помпой и личным участием губернатора открыли вновь.

Под мышкой его не стучит алое сердце. Просто лежит, придавленное правой рукой, мягкое и огромное. Подарок — в День святого Валентина — радостно вручили ему сегодня студентки второго курса как благодарность за гладко пройденный зачет. Сердце долго будет источать смесь тонких ароматов юных рук студенток. А коллеги по кафедре подарили сами себе накрытый праздничный стол и огромную бутылку купажированного скотча на качалке. Четыре с половиной литра чистого адреналина. Засиделись, куря прямо тут же, в деканате, и пуская дымы в изразцовый камин, а мохнатое валентиново сердце размером с небольшую подушку друзья шумно настаивали не забыть нынче на работе.

— Надежде Владимировне переподарите! — в хмельном разноголосье запихивая игрушку ему за пазуху. — Коллеги, пожалуй, уже давайте на посошок, не присаживаясь в пятый раз. Арнольд Эммануилович уходят!

Неоднократно еще качнулась бутылка виски, заведующий кафедрой покинул командный мостик.

В вестибюле метро недалеко от выходных дверей на улицу сидела собака. Просто собака, просто хочет погреться, но полицейским показалось, что она мешает беспрепятственному проходу граждан. Да, именно так — беспрепятственному! А собаке, может быть, надоело на улице одной. Или хозяин оставил ее тут, а она его ждет. У доктора философии вероятных смыслов присутствия чужеродной материи в метро больше, чем у полиции. Британские ученые доказали, что кошки умнее собак, поэтому здесь сидит не кошка. И времени до закрытия метро осталось менее часа — кому здесь нужен этот беспрепятственный проход? Нет пассажиров.

— Ребята, что вы к животному пристали?

Тогда сотрудники полиции пригласили Арнольда Эммануиловича пройти с ними в служебное помещение, а там попробовать достать свой нос сначала правой, а затем и левой руками. Глупости какие-то, господа офицеры! Как знать здесь: какая из рук сейчас правая, а какая, наоборот — левая? Давайте я вам лучше доложу теорию идей Платона.

— То, что действительно существует, является совершенным представлением о вещах, а то, что вы, товарищи полицейские, обычно понимаете под материей, является не чем иным, как миражом, несовершенным отражением тех сущностей, которым они пытаются подражать…

Под окошком помещения полиции завязалась пьяная драка двух бичей, не поделивших пластиковую полторашку с мутным содержимым. Один таскал другого по гладкому полу за воротник, но тот упрямо не выпускал бутылку из рук. Бичи, как грязные сгустки биологической материи, не представляли интереса для сотрудников правоохранительных органов — с них нечего взять. Точнее — у них нечего, и они сейчас суть впустую движущаяся в пространстве вестибюля в это позднее время материя. Может, это даже мираж?..

Арнольд Эммануилович — совершенно другое дело! Он попал в эту точку пространства и на этом этапе времени очень кстати. Вот, допустим, часы у него хорошие, идут точно — 23:45 показывают, равно как и метрополитеновские на стене. Смартфон неплохой, а из левого внутреннего кармана — пузатое портмоне, вот тут еще что-то. Пройти по белой линии, делящей пополам опорный пункт полиции, не может. Отличный клиент!

Атомы кошелька дематерилизовались в расстегнутом пуховике и материя часов с точнейшим швейцарским механизмом бесследно исчезла с руки — философия вечернего метро.

— Щедрое и широкое ваше сердце, профессор! Не оставляйте его нам, оно — такое, еще пригодится, — служители порядка с трудом застегивают молнию на куртке, куда затолкали меховую атрибутику праздника. В то место, где недавно лежал кошелек. Далее профессор с почетом под «белы ручки» в меру и по статусу шумно, но торжественно выступая как единство изменчивости и устойчивости, прерывности и непрерывности, абсолютного и относительного, — был препровожден из вестибюля метро транзитом одиночества сквозь глухой «обезьянник» цельнометаллического уазика в вытрезвитель.

— Только сердце? — «приемщик» вытрезвителя несколько расстроился. Прикинул на себя брючный ремень клиента. У Арнольда Эмма-нуиловича хороший ремень. Был.

Почетный профессор проснулся, сомкнув рот и ширинку, что сегодня его почему-то смутило мало. Во рту непросто. Железная непобедимая дверь. Отделение милиции?! На полу наблевано возле кушетки соседа. Вытрезвитель! Их же вроде бы закрывали навсегда. Боже мой! Позвонить, позвонить домой, позвонить домой жене. Надежде Владимировне. Смартфон потерял…

— Господа алкоголики, дайте кто-нибудь телефон. Домой позвонить. Что, нет ни у кого? Вот и у меня нет. А попить? Сейчас день или ночь? — Надежда ты моя Владимировна, выручай, матушка!

Вялым он лежит, подсунув под голову сердце, как подушку. Философия неспешных мыслей. Зеркальная Вселенная, когда после Большого взрыва время пошло назад… Вытрезвитель, так ведь он уже бывал здесь! Когда еще не было почетного доктора, а был лишь студент-философ. Не полный сил — полных сил сюда не привозили и в те времена. Даже кушетки нынешние похожи на прошлые. Нет только рядом дорогой супруги — Надежды Владимировны. Ах, уж эта Надежда Владимировна — вера, любовь и крепкое плечо для Арнольда Эммануиловича во все времена. Молодой искусствовед Эрмитажа, она — та, сдавая назад в полуприседе, мыла огромной тряпкой из мешковины пол вытрезвителя, в котором имел честь реабилитироваться муж. Кафельный пол весь в рвотных массах, но не гражданина Перельройзена — нет, как вы могли подумать! Кушеток в помещении восемь, и все были заняты тогда — в ночь после Дня святого Валентина. Праздника всех влюбленных студентов, подравшихся с торговавшими водкой у вокзала таксистами. Надежда Владимировна мыла мерзкий пол лишь потому, что только за это мужу обещали немедленную свободу. Измятое картонное сердечко для нее лежало в заднем кармане брюк…

Эх, выходит, прав доктор Скоу из Массачусетского технологического: время на самом деле не течет, как река. Все присутствует всегда. Время и события не исчезают, просто мы не можем получить доступ к чему-либо за пределами блока, в котором мы находимся.

— Ребята, ну неужели в этом блоке попить нет ни у кого?

Неспешно лязгнул засов на двери. Пусть бы это была Надежда Владимировна! Пусть бы она. Она — спасет! А Арнольд Эммануилович в последний раз на этом витке раскрученной спирали подарит ей очередное — теперь большое — сердце, источающее ароматы модных парфюмеров. Все, кроме запаха собственно ее духов, но это неважно. Он теперь разгадал новую вселенскую сущность!

С точки зрения формальной логики — День святого Валентина замечателен. Но опыт подсказывает, что он чужд нам. Более безопасным всенародным праздником мог бы стать, допустим, День Спиридона Тримифунтского. А почему бы нет?

О добре и зле, важности или бесполезности вытрезвителей он ничего не думает. Знаете, мелкий это вопрос — этакую вошь во вселенском масштабе и не углядишь. И пить еще очень хочется, во рту все нехорошо.

Сын Карни Маты

Друг напротив друга жили в той деревне Андрюха и Ванек. Долго. Хорошо жили.

Как северок прижмет в пятницу — от Андрюхиной бани в окно Иваново дым осиновый горький по земле пробирается. Но юго-запад дует чаще — тогда обратно, от бабушки Ванюхиной ватрушками к Андрееву крыльцу сладкого творога дурманом веет. Вместе пацанами вениками парятся, вместе — пироги наворачивают.

Через дорогу, что меж домами, с чердака на чердак ниточка натянута на катушках. По ниточке информация в записочке ценная ползет: «Пошли утром за грибами». Как будто так нельзя крикнуть в окно, но уже обратно движется секретная депеша: «Пошли. В 5:30. Не проспи!»
По тропинкам вдоль болота ввиду друг друга идут, не перегоняя. Тут — раз, и нет Ванька-то! И там нет, сзади тоже. Ясно — как всегда, ушел, куда ему надо, на свои места. Он один знает куда. Сейчас вернется.

По осеннему прозрачному льду глушат налима березовой бабой — лед рыдает, рыба всплывает вверх брюхом. На последних льдинах вместе по реке катаются. Первым и навсегда Верку поцеловал Андрюха. А Ванек никого не поцеловал. Вообще никого. Так и выросли.

Андрюха потом в город большой подался, крепко там встал. Директором завода, а имя ему теперь — Андрей Сергеевич и служебный автомобиль. Редко получается приезжать в деревню.

Иван тут стоит, где и был. В огороде вершки-корешки разные пестует, а из леса так и все подряд несет — себе под зиму, лишнее приемщикам на деньги меняет. Рыбу ловит. Дорога из деревни что в лес, что на реку одна, не ошибешься — иди за чем сегодня душа лежит. Вместе с широкой бородой оброс отчеством Иваныч — а как еще.

Сергеич приезжает все реже. Посидят в баньке, попарятся. Водочки Иваныч хлебнет субботней полстакашка, а Андрей — нет, не жалует. Жарко, а разговор тихий, спокойный. Про город Ивану не больно интересны дела, а про деревню нечего рассказать больше того, чем оба давно знают.

Приезжает реже Сергеич. Выйдет Иваныч на крыльцо ввечеру, постоит-постоит, воздух мороза носом тянет с ветра. Бороду вверх и в стороны лопатит — как что ищет впотьмах, и потопчется обратно в дом. Нет дыма запаха от Андрюхиной бани, не приехал, значится. И в эту пятницу не приехал. Уже какой месяц.

А вышло, потом приболел Иваныч-то. Ногой. Был по деревне пятничный врач, так говорит, с кровью, наверное, что-то плохое. Без больничной техники не видно, но по его мышлению, курит Иван много, а болезнь может через время гангреной стать.

И стала, кажется. Потому что соседки теперь почти не видели Иваныча на деревне, про лес и говорить нечего. Не выходит. Но собрал как-то котомочку ближе к осени, да и ухромал. Куда? А Бог его знает. Но старый дед Матфей из крайнего дома видел — по дороге уходил, некуда больше-то идти. Может, за брусникой, а то и на рыбалку — теперь неведомо. Дней только через пять хватились, не раньше.

Нет мужика, сгинул.

Участковый с другими приезжал. С Матфеем поговорили, еще кой с кем по деревне. Не знают, не видели, не общались почти — одинокий мужик, сам живет. Жил.

— Пропал Иван Иваныч. Без вести пропал! — зашушукалась бабами деревня.

Бабы и до этого дела в лес одни не очень стремились без мужиков своих. Неловко как-то, дико, а если, бывало, на болоте своей бородой из-за кочки вдруг Иваныч вытрясется — сердце навыскок, как зверь лютый заросший.

— Ой, Иваныч, всполошил как, — и руки к грудям крестом от страха. Что леший.

Это раньше, а теперь не надо вообще в лес никому стало поодиночке — туда ушел Он. Или на реку. Без вести ушел, а какая должна весть-то быть и кому?

Андрей лишь, когда приезжает, один ходит на ночные осенние овсы. Сидит на засидке в укромной темноте у поля — ждет. Какой на него ни выйдет зверь, что ни повернет к нему морду — а только с тех пор Иваныч это на него глядит сквозь ночного прицела стекла — воздух носом гоняет, лохматой бородой трясет. Потом повернется телом к лабазу и долго-долго смотрит в упор, взгляда не отводит. Глаза свои зеленые. Палец застывает камнем на спусковом крючке, не слушается, как чужой. Нет выстрела этой ночью. И следующей, и на ту осень тоже. Пропала охота. Поле овсом сеять перестал, и волк по зиме который раз ушел под флажки. Не боится больше оклада.

Что ж тут, в церковь ходил не раз — записочки подавал, свечки ставил-шептал. Ну, знаете, как это. Как у всех людей. С батюшкой поговорил, тот умный, как узнал, что Иван-то не очень к Богу обращен лицом был — ничем не помог. Глазами молча пожалел, предложил в другом месте охотиться, хоть бы и в Африке на слона.

А Андрей на лабаз свой стал просто так ходить. Без оружия. Заберется посидеть-повидаться, ночь послушать. Зверь, хоть овес и не сеян, иногда приходит. Бродит кругами, копает коренья какие-то свои, ветками иногда тихонько хрустит, а потом выкатывается под свет луны на чистину поля. Не выдержал как-то Андрюха, кричит:

— Не приходи, Ванька, больше! Пропадай уже, не возвращайся! — зверь и рад, что не стреляли в него — полетел в чащу. По непаханому полю шумно, что конница топотом, а только леса коснулся — как пропал, будто тут и сидит.

И приходит снова другой раз.

К индусу посоветовали. Нашли в городе одного истинного. Сергеич научился долго сидеть, скрестив ноги, работал в технике уджайи. Для закрепления успеха провели обряд кормления крыс по издревле устоявшейся традиции Шри Карни Мата. Ценное таинство — мало того, что с душами ушедших работает, так и деньги подтягивает.

Крысы ели хорошо, они всегда едят.

Денег меньше не стало, только снова и опять на подушках в 5:30 Андрей открывает впотьмах глаза.

— Пошли. Не проспи!..

Иван не мог пропасть без вести — он просто ушел куда ему надо! Он знает куда.

А Андрюха так в городе и живет. Так и живет.