«Иногда снятся странные сны, невозможные и неестественные…»

«Иногда снятся странные сны, невозможные и неестественные…»

О литературоведческом и психоаналитическом прочтениях Ф. М. Достоевского на материале романов «Преступление и наказание» и «Идиот»

1. Психологическое и психоаналитическое

в творчестве Ф.М. Достоевского

 

Отмеченной недавно двухсотлетие со дня рождения Ф.М. Достоевского стало отличном поводом снова обратить внимание на творчество великого автора. Казалось бы: о Достоевском написано так много – тем не менее каждый раз, перечитывая его романы, открываешь для себя что-то новое как в художественном, так и в научном аспектах.

Творчество Достоевского исследовано литературоведами достаточно широко (С.В. Белов, М.М. Бахтин, В.Е. Ветловская, Г.С. Померанц, Г.М. Фридлендер и др.), однако сочетание литературоведческого и психоаналитического подходов к изучению произведений – это для филологов все-таки скорее новшество, чем устоявшаяся практика. В этом направлении работал, например, А.Л. Бем, который в своей книге «Достоевский: Психоаналитические этюды» наметил некие параллели между Достоевским и Фрейдом, а в качестве материала использовал разные произведения писателя.

При этом важность психоаналитического подхода отрицать трудно. Даже поверхностный психоанализ личности и поведения героев поможет понять истинные причины их поступков, выявить затаенные смыслы в произведениях и дополнить тот обширный литературоведческий багаж, который накопился в наших филологических архивах в ходе многолетнего изучения творчества писателя. «Для литературоведа метод психоанализа применим только постольку, поскольку он помогает понять произведение, как данность», – утверждает А.Л. Бем.

Сразу отметим, что существует разница между психологизмом и психоанализом – такая же, как между психологом, изучающим в рамках стандартной академической науки некие характеристики личности: темпераменты, акцентуации характера, мотивации и другие, – и психоаналитиком, стремящимся проникнуть в глубины бессознательного. Дифференциация этих двух понятий – проблема специфическая, научная, поэтому, не углубляясь в нее детально, заметим, что к рассуждениям, приводимым в данной работе, термин «психоанализ» гораздо ближе, так как мы часто будем обращаться к бессознательному, определяющему поведение героев.

Итак, как мы уже отметили, психоаналитический подход к романам Достоевского – явление для литературоведения нестандартное. Литературоведы больше оперируют термином «психологизм» и исследуют произведения писателя именно с психологической точки зрения, при этом порой вплотную соприкасаясь с психоанализом.

Яркий тому пример – явление двойничества в романе «Преступление и наказание». Филологи, изучая психологизм в романе, сразу скажут, что Лужин и Свидригайлов считаются «двойниками» Раскольникова, потому что воплощают собой самые негативные стороны изначально ошибочной теории главного героя. Раскольников разрешает «кровь по совести», считая, что можно убить одну «вошь» ради всеобщего счастья – ведь именно так поступал Наполеон и другие великие люди. Лужин живет ради собственного материального удовольствия и заявляет: «…возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано». На что Раскольников ему отвечает: «А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать…» Свидригайлов же, знакомый с теорией Раскольникова, сам заявляет: «…своего рода теория, то же самое дело, по которому я нахожу, например, что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Единственное зло и сто добрых дел!».

Казалось бы: все предельно ясно, однако у проблемы двойничества имеется еще один, психоаналитический подтекст, который интересно рассмотреть сквозь призму фрейдовской теории личности, разделяющей «Я», «Сверх-Я» и «Оно». При этом «Я» относится к сознательному началу, «Оно» – к бессознательному, «Сверх-Я» –преимущественно к «бессознательному» (но споры о природе «Сверх-Я» еще не утихают). Фрейд выделяет также и «предсознательное», то есть ту часть психики, которая может стать при определенных условиях «сознательной». При психоанализе литературных героев, однако обычно идет речь о противопоставлении только сознательного и бессознательного – возможно, потому, что, во-первых, дифференцировать бессознательное и предсознательное в данном случае не всегда легко (персонажи вымышленные, а художественный материал ограничен), во-вторых – предсознательное первоначально все же связано с бессознательным, и дихотомии сознательного и бессознательного оказывается достаточно.

Возвратимся к двойничеству: «…двойник, как показывает Достоевский, соответствует воплощению в галлюцинаторном образе всего того, что по тем или иным моральным основаниям (высшая инстанция “я”) было вытеснено из сознания и что, вернувшись в сознание другими путями, признается чуждым ему и получает значение двойника, то есть постороннего субъекту лица, зачастую неприятного, даже нестерпимого, поскольку теперь уже чужды, неприятны, нестерпимы и не признаются своими те стремления, которые в нем воплощены», – пишет известный психоаналитик И.Д. Ермаков в статье «Психоанализ у Достоевского».

Раскольников подменяет своей теорией правовые и моральные установки, из-за чего у него формируется неправильное, искаженное «Сверх-Я», опираясь на которое, он оправдывает свое преступление. Само преступление, как и многие другие действия, герой совершает как бы в бреду, во многом под воздействием бессознательного. Сознательное же («Я») его вступает в конфликт с бессознательным, из-за чего герой постоянно рефлексирует, страдает. У Лужина и Свидригайлова этого конфликта сознательного и бессознательного не наблюдается (при этом Лужин руководствуется в своих поведениях преимущественно рациональным, сознательным началом («Я»), а Свидригайлов – страстями («Оно»)). Раскольников, наблюдая за этими персонажами, начинает «бессознательно» понимать несовершенство своей теории (эти люди ему глубоко отвратительны, а между тем они прекрасно вписываются в выстроенную им теорию), и конфликт сознательного и бессознательного только усиливается. При этом заметим, что конфликт продолжается до самого конца романа: даже будучи на каторге, Родион раскаивается только в своей слабости – признании в преступлении, а не в самом преступлении, продолжая верить своей теории и считая себя в рамках теории «вошью». Разрешается этот конфликт только в финале, когда заходит речь о нравственном возрождении героя, но проследить это детально не представляется возможным, потому что, как замечает автор, «тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, – но теперешний рассказ наш окончен».

Страдания, сомнения Раскольникова, в том числе – все те, которые связаны с его теорией, – это еще один пример соприкосновения литературоведческого психологизма и классического психоанализа. Теория Раскольникова, а также его нравственные терзания как пример психологизма в творчестве Достоевского – все эти вопросы давно входят в школьную программу по литературе, а в то же время мы упоминали, что героя мучает типично психоаналитический конфликт сознательного и бессознательного. Однако причины преступления героя не исчерпываются исключительно этим конфликтом и неправильно истолкованной теорией – они гораздо шире. И услышанная беседа солдата и офицера, обсуждающих Алену Ивановну, и знакомство с Мармеладовым, и полученное от сестры Дуни письмо, где она признается, что хочет выйти замуж за Лужина, и пьяная девочка на улице, и страшный сон, в котором забивают лошадь, и случайно полученная Раскольниковым информация, что Лизаветы, сестры старухи, не будет дома – все это становится своего рода катализатором преступления. В то же время отношения Раскольникова с семьей, с окружением – это еще один психоаналитический, глубокий вопрос.

Отмечая разницу между психоанализом и психологизмом, мы, однако, уточним, что в данной работе эти понятия не являются антонимами, а в определенной мере дополняют друг друга. Во-первых, как мы уже продемонстрировали, при исследовании психологизма ученые нередко поднимают психоаналитические вопросы. Добавим, что подобные вопросы могут возникать и при характеристике героев Достоевского: они постоянно страдают, рефлексируют, их души переполняют диаметрально противоположные эмоции, мысли, чувства – в обзорных чертах это уже показано нами выше на примере образа Раскольникова. «Он строит свои произведения и развертывает в них переживания и, главным образом, конфликты своей сложной личности, которая во внутренней борьбе расщепляется на два или более динамических центра, участвующих в произведении как организованные образования», – говорит о писателе И.Д. Ермаков. Во-вторых, литературоведческая характеристика метода Достоевского как метода психологического подчеркивает интерес писателя к проблемам «души человеческой» – а это проблемы как психологические, так и психоаналитические.

 

2. Достоевский как мастер психоанализа

 

О том, что именно творчество Достоевского является наиболее подходящим материалом для исследования психоаналитических проблем, уже отмечалось в литературе. И.Д. Ермаков утверждает: «Среди писателей, которые настойчиво изучали и исследовали глубины человеческой души, среди тех, кто бесстрашно обнажал такие стороны, в которых конфликты достигают наибольшей остроты и мучительности и ведут к полному расщеплению, раздвоению личности, Достоевскому принадлежит особое место. О многих писателях уже было сказано, что они являются предтечами психоаналитических открытий, однако к Достоевскому это относится в особой степени. <…> Конечно, не один Достоевский является предшественником психоанализа, хотя в мировой литературе не у многих писателей мы встретим такой беспощадный неумолимый анализ, такую твердую волю исследователя, не останавливающегося ни перед чем, и все глубже и глубже разрабатывающего исключительно трудные и интимные темы. Сам писатель нередко оценивает свое творчество как своеобразную исповедь, где он делится не только своими знаниями (это его не так уже радует), но главным образом чувствами, переживаниями, внутренним раздвоением и сомнениями, приводящими его к предельным состояниям, из которых он ищет выхода; он овладевает ими, рационализирует их, облекая в адекватные формы и выражения».

Во времена написания Достоевским романов психоанализ еще не был столь развит, как в XX веке. Основателем психоанализа является Фрейд – а он создавал свои труды немного позже. Об отношении самого Фрейда к Достоевскому исследователи продолжают размышлять до сих пор, но показателен тот факт, что 1928 году выходит статья Фрейда под названием «Достоевский и отцеубийство», которая является предисловием к немецкому изданию «Братьев Карамазовых». Очевиден интерес Фрейда к Достоевскому, очевидно и то, что в творчестве Федора Михайловича психоаналитик находил глубинные смыслы. С учетом этого психоаналитические проблемы в творчестве Достоевского интересно рассмотреть именно в контексте фрейдовского учения.

О структуре личности по Фрейду и о соотношении сознательного и бессознательного мы уже упоминали – как окажется далее, понимание психоаналитических проблем Достоевским и Фрейдом имеет гораздо больше общего: это и сны (например, сны Раскольникова), и отдельные оговорки, в которых выражает себя бессознательное. Также бессознательное проявляется неких пограничных состояниях души: галлюцинациях, видениях (Иван Карамазов), двойничестве (Голядкин). Своеобразным «носителем» и вербализатором «бессознательной» правды становится князь Мышкин, страдающий эпилепсией, который замечает в людях то, что составляет часть их бессознательного, и сразу сообщает им об этом, вызывая доверие. Так, например, он говорит генералу Епанчину: «Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал, что я на бедность пришел к вам просить; я это заметил, а у вас, должно быть, на этот счет строгие инструкции; но я, право, не за этим, а, право, для того только, чтобы с людьми сойтись. Вот только думаю немного, что я вам помешал, и это меня беспокоит».

В целом роман «Идиот» практически насквозь пронизан этой игрой с бессознательным, которое то искусственно сдерживается рамками приличия, то вихрем вырывается наружу в диалогах, оговорках, снах, навязчивых мыслях, особенно в периоды, когда Мышкин близок к эпилептическим припадкам. Выбор данного романа в качестве материала исследования обусловлен отчасти и тем, что главный герой, с одной стороны – больной человек, эпилептик, и перед эпилептическими припадками бессознательное его затуманенного мозга берет верх, с другой – наделен положительными качествами, бесконечно добр к окружающим, несколько по-детски чисто смотрит на мир и наивно, искренне говорит правду, порой горькую для других, извлекая ее из глубин чужого бессознательного.

 

3. Развертывание сюжета через сознательное и бессознательное героев

 

Чтобы показать, какую роль играет бессознательное в поведении героев романа «Идиот» и как это бессознательное оказывается главной нитью, связующей все произведение, обратимся к сюжету, одним из основных узлов которого является убийство ножом. С ножом Рогожин бросается на Мышкина, ножом зарезает Настасью Филипповну. В то же время само упоминание ножа и возможных грядущих убийств встречается в романе гораздо раньше – в качестве оговорок и прямых упоминаний в диалогах, а также в мыслях, которые мучают князя Мышкина перед эпилептическим припадком.

О ноже и убийстве говорят и Мышкин, и Рогожин, и Настасья – то есть именно те герои, которых это впоследствии коснется. Наиболее показателен в этом отношении диалог во второй части романа, когда Рогожин и Мышкин упоминают Настасью Филипповну.

«Точно сумасшедшая она была весь тот день, то плакала, то убивать1 меня собиралась ножом, то ругалась надо мной», – рассказывает Парфен о поведении героини в Москве». Далее Рогожин, цитируя свой разговор с Настасьей Филипповной, говорит, что утопится, если та его не простит и не выйдет за него замуж. «Пожалуй, еще убьешь перед этим…» – добавляет в ответ Настасья.

Беседа продолжается.

«– Что же, твою любовь от злости не отличишь, – улыбнулся князь, – а пройдет она, так, может, еще пуще беда будет. Я, брат Парфен, уж это тебе говорю…

Что зарежу-то?

Князь вздрогнул».

Вскоре Мышкин сам прямо говорит Рогожину: «…ты и впрямь, пожалуй, зарежешь, и она уж это слишком, может быть, теперь понимает». И вопрошает, характеризуя возможный брак Рогожина с Настасьей: «Кто сознательно в воду или под нож идет?» Рогожин отвечает: «– В воду или под нож! <…> Хе! Да потому-то и идет за меня, что наверно за мной нож ожидает!»

Как видно, о ноже говорят открыто. Еще нет предпосылок к трагедии, еще не развернулись многие главные события – а упоминание ножа уже возникает, причем, как бы герои ни отдалялись от этой детали в своих рассуждениях, она неизбежно появляется снова, как некая навязчивая мысль. Эта мысль руководит фактически действиями князя, который машинально трогает нож, и приводит в раздражение Рогожина – именно потому, что выпячивает его бессознательное».

«Говоря, князь в рассеянности опять было захватил в руки со стола тот же ножик, и опять Рогожин его вынул у него из рук и бросил на стол. Это был довольно простой формы ножик, с оленьим черенком, нескладной, с лезвием вершка в три с половиной, соответственной ширины.

Видя, что князь обращает особенное внимание на то, что у него два раза вырывают из рук этот нож, Рогожин с злобною досадой схватил его, заложил в книгу и швырнул книгу на другой стол,

Ты листы, что ли, им разрезаешь? – спросил князь, но как-то рассеянно, всё еще как бы под давлением сильной задумчивости.

Да, листы.

Это ведь садовый нож?

Да, садовый. Разве садовым нельзя разрезать листы?

Да он… совсем новый.

Ну что ж, что новый? Разве я не могу сейчас купить новый нож? – в каком-то исступлении вскричал наконец Рогожин, раздражавшийся с каждым словом».

Действие развивается. Мышкин рассказывает о крестьянине, который зарезал другого человека из-за часов. Князь и Рогожин меняются крестами. «Я хоть и взял твой крест, а за часы не зарежу», – утверждает Парфен .

Диалог заканчивается, Мышкин выходит от Рогожина, гуляет по городу, проходит мимо лавки ножовщика, в каком-то полубреду направляется к дому Настасьи Филипповны, хотя обещал там не появляться. То ли сказывается предвестие эпилептического припадка, то ли диалог оказал на героя сильное воздействие – но к мысли о трагедии он возвращается снова и снова. Эти рассуждения – яркий пример того, как в бреду, болезни бессознательное берет верх: «Впрочем, если Рогожин убьет, то по крайней мере не так беспорядочно убьет. Хаоса этого не будет. По рисунку заказанный инструмент и шесть человек, положенных совершенно в бреду! Разве у Рогожина по рисунку заказанный инструмент… у него… но… разве решено, что Рогожин убьет?! вздрогнул вдруг князь. “Не преступление ли, не низость ли с моей стороны так цинически-откровенно сделать такое предположение!” – вскричал он, и краска стыда залила разом лицо его» . Вскоре после таких мыслей князь направляется домой, и по дороге встречает Рогожина, который бросается на него с ножом – в итоге у Мышкина начинается эпилептический припадок, но Рогожин останавливается, и князь остается жив. Все то бессознательное, что так долго мучило героев, воплощается в реальность. Позже Мышкин признается Парфену Семеновичу в том, что подозревал его в преступных помыслах: «Предчувствие тогда я с утра еще имел, на тебя глядя» .

В следующих частях романа лейтмотив убийства ножом получает новый виток развития. Так, в третьей части Аглая говорит князю о Настасье Филипповне, имея в виду свой возможный брак с ним: «Она убьет себя на другой день, только что мы обвенчаемся!» Сама Настасья Филипповна в письме к Аглае признается, что боится Рогожина: «У него дом мрачный, скучный, и в нем тайна. Я уверена, что у него в ящике спрятана бритва, обмотанная шелком, как и у того московского убийцы; тот тоже жил с матерью в одном доме и тоже перевязал бритву шелком, чтобы перерезать одно горло». И заключает: «Я бы его убила со страху… Но он меня убьет прежде…»

В четвертой части все чаще заходит речь об убийстве, о смерти Настасьи Филипповны. Так, князь разрывает с Аглаей. «Вы должны были бежать за Аглаей, хотя бы другая и в обмороке лежала!» – укоряет его Евгений Павлович. Мышкин отвечает, что не мог оставить Настасью Филипповну, потому что «она ведь умерла бы! Она бы убила себя». И далее продолжает: «Только она непременно умерла бы. Я вижу теперь, что этот брак с Рогожиным был сумасшествие!» Ипполит предупреждает князя насчет Рогожина: «Я ведь боюсь лишь за Аглаю Ивановну: Рогожин знает, как вы ее любите; любовь за любовь; вы у него отняли Настасью Филипповну, он убьет Аглаю Ивановну; хоть она теперь и не ваша, а все-таки ведь вам тяжело будет, не правда ли?»

В финале романа Рогожин убивает Настасью садовым ножом, который Мышкин разглядывал во второй части романа – пазл складывается, бессознательное берет верх. Сам Рогожин не отрицает того, что, возможно, хотел и раньше убить. Происходит следующая беседа

«– Слушай… – спросил князь, точно запутываясь, точно отыскивая, что именно надо спросить, и как бы тотчас же забывая, – слушай, скажи мне: чем ты ее? Ножом? Тем самым?

Тем самым.

Стой еще! Я, Парфен, еще хочу тебя спросить… я много буду тебя спрашивать, обо всем… но ты лучше мне сначала скажи, с первого начала, чтоб я знал: хотел ты убить ее перед моей свадьбой, перед венцом, на паперти, ножом? Хотел или нет?

Не знаю, хотел или нет… – сухо ответил Рогожин, как бы даже несколько подивившись на вопрос и не уразумевая его» .

Итак, герои романа подозревают, что Рогожин может зарезать, что Настасье Филипповне суждена гибель. Они говорят об этом открыто, при этом до конца не веря в такую возможность развития события. «Сознательно» отрицая трагедию, «бессознательно» они ее допускают. Многочисленные диалоги сводятся к обсуждению убийства ножом или будущего Настасьи; сам нож как предмет пугает и терзает Мышкина. Эта тема убийства проходит через весь роман – и в итоге находит свое воплощение в финале. Ключевой момент сюжета, показанный сначала через бессознательное, постепенно набирает обороты и реализуется в конце. Весь роман автор как бы намекает читателю о возможной грядущей трагедии, и в финале она случается.

 

4. Сошедшиеся, внезапные, навязчивые мысли

как индикатор «бессознательного»

 

В прошлой главе показано, как «бессознательное» ощущение грядущей трагедии реализуется в речах и размышлениях героев. Но не только главная сюжетная линия находит свое воплощение в бессознательном – диалог сознательного и бессознательного начал встречается постоянно, и особенно ярко это заметно на примере совпадающих (или, как говорят сами герои, «сошедшихся») мыслей, а также мыслей внезапных и навязчивых.

В третьей части романа Мышкин, беседовавший с Келлером, вдруг спрашивает, не хочет ли тот занять денег, Келлер вздрагивает и негодует от такого предложения. Князь в ответ замечает: «Да ведь это ж, наверно, не правда, а просто одно с другим сошлось. Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается. Со мной беспрерывно». И продолжает: «с этими двойными2 мыслями ужасно трудно бороться; я испытал. Бог знает, как они приходят и зарождаются». Очевидно, что в данном случае сошедшиеся мысли – это часть бессознательного: Келлер хотел бы попросить денег, но скрывает это желание, а князь вдруг предлагает деньги.

Часто в романе упоминаются мысли, которые внезапно приходят в голову (обычно одновременно нескольким людям). В третьей части смертельно больной Ипполит Терентьев собирается прочитать «Мое необходимое объяснение», и Рогожин вдруг ему заявляет: «Не так этот предмет надо обделывать, парень, не так…» Дальше продолжается следующее: «Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова его произвели довольно странное впечатление на всех: всякого тронула краешком какая-то одна общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление ужасное: он так задрожал, что князь протянул было руку, чтобы поддержать его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос». О чем же идет речь? Ипполит болен и обречен, окружающие это знают – и, видимо, «бессознательно», или, выражаясь словами автора, «краешком», подозревают, что тот может покончить с собой. И, действительно, далее в своем «Объяснении» Ипполит рассуждает об этом. Еще один пример – в четвертой части, когда заходит речь о свадьбе Аглаи и князя, вдруг оказывается, что об это свадьбе многие подозревали и раньше: «Как вышло, однако же, что у Епанчиных все вдруг разом задались одною и согласною мыслию о том, что с Аглаей произошло нечто капитальное и что решается судьба ее, – это очень трудно изложить в порядке. Но только что блеснула эта мысль, разом у всех, как тотчас же все разом и стали на том, что давно уже всё разглядели и всё это ясно предвидели; что всё ясно было еще с “бедного рыцаря”, даже и раньше, только тогда еще не хотели верить в такую нелепость».

Героев романа часто беспокоят навязчивые мысли, которые, являются для них неким предчувствием, предвестником бессознательного. В прошлой главе мы уже говорили, что герои постоянно рассуждали о ноже, убийстве – но это далеко не все. Мышкин, например, предчувствует то, что он, возможно, разобьет вазу в доме у Епанчиных: «Можно ли поверить, что после вчерашних слов Аглаи в него вселилось какое-то неизгладимое убеждение, какое-то удивительное и невозможное предчувствие, что он непременно и завтра же разобьет эту вазу, как бы ни сторонился от нее, как бы ни избегал беды? Но это было так». В конце романа, разыскивая Настасью Филипповну, князь снова понимает, что существует какая-то мысль, которую он не в силах понять окончательно: «Странное ощущение овладело им в этом тусклом и душном коридоре, ощущение, мучительно стремившееся осуществиться в какую-то мысль; но он всё не мог догадаться, в чем состояла эта новая напрашивающаяся мысль». В итоге Мышкин понимает, что это за мысль, но не сразу – а для осознания, для перехода этой мысли из бессознательного в сознательное потребовалось время: «Потом вспомнился сам Рогожин: недавно на отпевании, потом в парке, потом – вдруг здесь в коридоре, когда он спрятался тогда в углу и ждал его с ножом. Глаза его теперь ему вспоминались, глаза, смотревшие тогда в темноте. Он вздрогнул: давешняя напрашивавшаяся мысль вдруг вошла ему теперь в голову. Она состояла отчасти в том, что если Рогожин в Петербурге, то хотя бы он и скрывался на время, а все-таки непременно кончит тем, что придет к нему, к князю, с добрым или с дурным намерением, пожалуй, хоть как тогда».

Отдельно отметим интересную ситуацию с генералом Иволгиным, который постоянно лгал окружающим, сочинял небылицы. Придумывая очередную историю, он вдруг рассказывает правду, которую «сознательно» уже забыл: «Генерал, объявивший Аглае, что он ее на руках носил, сказал это так, чтобы только начать разговор, и единственно потому, что он почти всегда так начинал разговор со всеми молодыми людьми, если находил нужным с ними познакомиться. Но на этот раз случилось, как нарочно, что он сказал правду и, как нарочно, правду эту он и сам забыл. Так что, когда Аглая вдруг подтвердила теперь, что она с ним вдвоем застрелила голубя, память его разом осветилась, и он вспомнил обо всем об этом сам до последней подробности, как нередко вспоминается в летах преклонных что-нибудь из далекого прошлого».

Таким образом, сошедшиеся, внезапные, навязчивые мысли, невзначай сказанная правда являются в романе индикатором бессознательного. Они могут касаться как второстепенных моментов, так и основных сюжетных линий – и уже поэтому заслуживают внимания.

 

5. Сны

 

Сны в романах Достоевского играют огромную роль. Так Раскольникову, когда он задумывает убийство старухи-процентщицы, снится, как лошадь забивают насмерть. А перед нравственным возрождением на каторге, когда герой еще не отрешился от своей теории о разделении людей на «тварей дрожащих» и «право имеющих», ему видится сон об идеях, овладевших умами людей и заставивших их воевать друг с другом – явная демонстрация того, к чему может привести такая теория. Об этих снах Раскольникова много говорится в литературоведении – а при этом сны, по мнению того же Фрейда, показывают то бессознательное, что есть в людях.

В романе «Идиот» сны тоже важны для понимания романа. Так, князь перед его представлением у Епанчиных как жениха видит тяжелые сны.

Дурные сны мучают и Ипполита: он признается князю, что тот разгадал эти сны. Особенно характерен следующий сон: Ипполиту вдруг привиделось, что Рогожин душит его мокрой тряпкой. «Не знаю, мне ночью снилось сегодня, что меня задушил мокрой тряпкой… один человек… ну, я вам скажу кто: представьте себе – Рогожин! Как вы думаете, можно задушить мокрой тряпкой человека?». Почему именно такой сон? Все просто: чуть позже Ипполит признается, что намекнул Аглае, будто «она “объедкам” Настасьи Филипповны обрадовалась», имея в виду бывшие отношения князя с Настасьей Филипповной . Аглая изъявляет желание встретиться с соперницей, насмехается над ней – в итоге князь остается с Настасьей Филипповной, и та бросает Рогожина, снова собираясь замуж за князя. Фактически своим намеком Ипполит расстраивает свадьбу Рогожина и Настасьи Филипповны.

Интересно авторское восприятие снов, которое дается во время чтения Мышкиным писем Настасьи Филипповны к Аглае. «Эти письма походили на сон. Иногда снятся странные сны, невозможные и неестественные…»: «Вы усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении этих нелепостей заключается какая-то мысль, но мысль уже действительная, нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда существовавшее в вашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном что-то новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное или мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам – всего этого вы не можете ни понять, ни припомнить. Почти то же было и после этих писем». Фактически в этих строках выражено то, о чем говорят в психоаналитике: о том, что сны – это наше бессознательное.

 

6. О противоречивости характеров

 

Как мы уже отмечали, герои романов Достоевского – сложные, противоречивые. И. Д. Ермаков отмечает, что их личность «…во внутренней борьбе расщепляется на два или более динамических центра». С одной стороны, проблема характеров героев типично литературоведческая, с другой – «два и более динамических центра» вполне могут принадлежать к разным полюсам личности, представлять собой «сознательное» и «бессознательное».

Главный герой, князь Мышкин, постоянно терзается из-за того, что подозревает в окружающих плохое. В тексте романа сказано, что «князь с недавнего времени винил себя в двух крайностях: в необычной «бессмысленной и назойливой» своей доверчивости и в то же время в «мрачной, низкой» мнительности». Что из этого следует? Князь, как мы уже говорили, человек добрый, открытый, которые по-детски искренне и немного наивно смотрит на мир. В то же время сам он понимает, что ему свойственна мнительность, причем свойственна явно где-то в глубине души, потому что ярких проявлений мнительности и вообще отрицательного поведения князя мы в романе не наблюдаем.

Неоднозначным оказывается и образ Рогожина: он общается с Мышкиным, меняется с ним крестами – и вскоре после этого бросается на князя с ножом. Герои сами понимают эту двойственность. «Говорю тебе, что помню одного того Парфена Рогожина, с которым я крестами в тот день побратался; писал я это тебе во вчерашнем письме, чтобы ты и думать обо всем этом бреде забыл и говорить об этом не зачинал со мной», – заявляет князь во время беседы в Павловске. Рогожин акцентирует внимание на эти слова: «Ты вот пишешь, что ты всё забыл и что одного только крестового брата Рогожина помнишь, а не того Рогожина, который на тебя тогда нож подымал. Да почему ты-то мои чувства знаешь?» Князь, несмотря ни на что, искренне надеется на то, что лучшая ипостась Рогожина возьмет верх, и во время сцены с ножом, когда уже блестит лезвие, вскрикивает: «Парфен, не верю!..»

Постоянным душевным терзаниям, связанным с двойственными и противоречивыми мыслями, одолевающими ее, подвержена Лизавета Прокофьева. После того как князь разбил вазу в доме Епанчиных, «Лизавета Прокофьевна решила про себя окончательно, что жених “невозможен”, и за ночь дала себе слово, что, “покамест она жива, не быть князю мужем ее Аглаи”. С этим и встала поутру. Но поутру же, в первом часу, за завтраком, она впала в удивительное противоречие самой себе».

Характерен в этом отношении и образ Ипполита Терентьева. Герой сам заявляет, что не любит князя из-за его смирения, доброты – и в то же время «бессознательно» понимает, что это смирение разрушает его собственную теорию, построенную на негативном отношении к обществу, окружающим. «Сейчас, сейчас, молчите; ничего не говорите; стойте… я хочу посмотреть в ваши глаза… Стойте так, я буду смотреть. Я с Человеком прощусь», – говорит Ипполит князю.

Анализ внутренней борьбы становится особенно важным, когда речь заходит о Настасье Филипповне и Аглае Епанчиной. Выше мы приводили примеры того, какими сложными и многогранными могут быть персонажи – теперь этот анализ позволит объяснить поведение героев, порой совершенно непонятное при поверхностном чтении, и их внезапные, неожиданные поступки.

В основе сюжета романа – отношения Настасьи Филипповны с князем Мышкиным. Сюжетная линия развивается волнообразно: они то собираются пожениться, то расстаются, и Настасья уходит к Рогожину. С чем это связано? Все дело, очевидно, в двойственности характера героини. Она испытывает чувства к князю, но считает себя падшей женщиной, недостойной Мышкина. «Эта несчастная женщина глубоко убеждена, что она самое павшее, самое порочное существо из всех на свете. О, не позорьте ее, не бросайте камня. Она слишком замучила себя самое сознанием своего незаслуженного позора!» – говорит князь. И продолжает: «Она бежала от меня, знаете для чего? Именно чтобы доказать только мне, что она – низкая. Но всего тут ужаснее то, что она и сама, может быть, не знала того, что только мне хочет доказать это, а бежала потому, что ей непременно, внутренно хотелось сделать позорное дело, чтобы самой себе сказать тут же: “Вот ты сделала новый позор, стало быть, ты низкая тварь!”». Героиня не может справиться со своим чувством, однако и на свадьбу не решается, будучи уверенной, что погубит князя. «Что я делаю! Что я делаю! Что я с тобой-то делаю!» – говорит она князю, «судорожно обнимая ноги».

С Рогожиным Настасья Филипповна другая: демонстративно показывает, что она падшая женщина. Сам Рогожин, рассказывая князю, как героиня срамила его, Рогожина, в Москве, и признается: «С тобой она будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так». Героиня понимает, что брак с Рогожиным – это путь к трагедии: «“Я, говорит, пойду за тебя, Парфен Семенович, и не потому, что боюсь тебя, а всё равно погибать-то”». «Кто сознательно в воду или под нож идет?» – вопрошает в ответ Мышкин, пытаясь убедить Рогожина, что Настасья того все-таки уважает.

Отдельного внимания заслуживает отношение Настасьи Филипповне к Аглае. Порвав с Мышкиным, она пытается свести князя с Аглаей, пишет ей письма с комплиментами – то ли потому, что Аглая, по мнению Настасьи, куда больше достойна князя, чем сама она, то ли пытаясь забыть князя (то ли и то и другое вместе). Происходит личная встреча всех троих, Аглая насмехается над Настасьей – и все рушится: Настасья Филипповна в порыве мщения оставляет Мышкина с собой. Над Настасьей Филипповной – «падшей женщиной» – берет верх Настасья Филипповна, влюбленная в князя и к тому же разочарованная в Аглае.

Скажем немного и о любви Аглаи к Мышкину. Девушка не забывает о том, что ее избранник ранее был влюблен в другую. «Бессознательно» она продолжает ревновать. На встречу с соперницей ее во многом толкает Ипполит, который раздражает ее бессознательное и заявляет, «что она “объедкам” Настасьи Филипповны обрадовалась?»

Кого же из них и почему любил князь? В этом отношении показателен следующий диалог, в котором Евгений Павлович и Мышкин обсуждают свадьбу последнего с Настасьей Филипповной.

«– Что же вы над собой делаете? – в испуге вскричал Евгений Павлович. – Стало быть, вы женитесь с какого-то страху? Тут понять ничего нельзя… Даже и не любя, может быть?

О, нет, я люблю ее всей душой! Ведь это… дитя; теперь она дитя, совсем дитя! О, вы ничего не знаете!

И в то же время уверяли в своей любви Аглаю Ивановну?

О, да, да!

Как же? Стало быть, обеих хотите любить?

О, да, да!

Помилуйте князь, что вы говорите, опомнитесь!»

Мы не беремся делать однозначных выводов из этой беседы. Ясно только, что Мышкин признается: он любит обеих девушек, он сострадает Настасье Филипповне. Любит ли он обеих на самом деле? Может быть, это не любовь, а сострадание? Какова природа чувств князя? Наверно, ответы на эти вопросы – тема отдельного исследования. Нам же стоит заметить только, что эта любовь Мышкина к Аглае, к Настасье Филипповне явно свидетельствует о двойственности его натуры.

Отдельно укажем на то, что противоречивость характеров героев по-разному проявляется в соотношениях сознательного и бессознательного. У одних отчетливо выделено это противопоставление: так, мнительный Мышкин, ревнующая Аглая – все-таки скорее части «бессознательной» ипостаси. Преступник Рогожин с ножом – это явная эволюция бессознательного в сознательное, развивающаяся на протяжении всего романа. Наконец, в Настасье Филипповне борются два динамических центра, здесь уже борьба на уровне сознательного, хотя разные стороны поочередно берут верх. По сути, об этой же противоречивости героев говорит нам и литературоведение, однако поиск бессознательного и сознательного начал – поиск скорее психоаналитический, и он помогает лучше понять характеры, поступки, сюжет.

 

7. Выводы

 

Творчество Ф.М. Достоевского – это богатый материал для психоаналитических исследований, проводимых как самостоятельно, так и в рамках литературоведческой парадигмы. На примере романа «Идиот» видно, что оговорки, связанные с вниманием к одной детали (ножу); сошедшиеся, навязчивые и внезапные мысли; сны; противоречивые характеры героев – все это область психоаналитики. При этом те же сны, характеры изучаются и в контексте литературоведения. Думается, что комплексный анализ, учитывающий и литературоведческий, и психоаналитический аспекты, поможет лучше понять поступки героев, сюжет романа, а также авторские смыслы.

 


11 Выделение полужирным – наше. – А. В.

 

21 Курсив авторский.