Журнальный мир

Болгарская поэзия – на мой взгляд, одно из самых ярких явлений в сегодняшней европейской литературе. И не только потому, что в ХХ веке она удивительным образом сумела сохранить свою традицию, ритмическую и рифменную стихию и даже обогатила ее, дав классическому стиху новый толчок и новое развитие.

Она не пошла по пути разора стихотворной речи, уберегла свои болгарские корни, и вместе с тем сумела привить к живому языковому стволу плодоносные ветви некогда грандиозной европейской поэзии, знавшей вершины Верлена и Рильке, Бодлера и Лорки, Дилана Томаса и Сен-Жон Перса…

А еще несомненна связь современной болгарской поэзии с русской культурой, ее Серебряным веком и великими именами.

И в Болгарии нет ни одного серьезного поэта, не отдавшего дань русской поэтической школе. И хотя сегодня многие из молодых целиком повернуты на Запад, в сторону прижившегося там верлибра и разного рода постмодернистских веяний и течений, лучшие из лучших по-прежнему работают на традиционном поле, запросто сочетая стихи с рифмами и без оных.

Предлагаемые вниманию читателей имена – Георгий Борисов, Валентина Радинска и Бойко Ламбовски – хорошо известны и авторитетны в своей стране, их стихи переведены на многие европейские языки, их творчество изучают в университетах. Но в России пока их знают гораздо меньше. А меж тем значительную часть своей человеческой и творческой жизни они посвятили именно русской культуре.

Валентина Радинска перевела на болгарский язык стихи Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, многих современных поэтов, в их числе, Беллу Ахмадулину и Юнну Мориц. Но особенное место в жизни поэтессы занимает Марина Цветаева. В этом случае В.Радинска выступает не только как замечательный переводчик, но и как глубокий исследователь и интерпретатор творчества классика русской поэзии ХХ века.

На полученный в России грант перевела и издала двухтомник Иннокентия Анненского (стихи и «Книги отражений»)

Георгий Борисов более двадцати пяти лет издавал журнал «Факел», целиком посвященный русской литературе. Вопреки политическим ветрам, без какой-либо материальной поддержки со стороны двух наших государств, он упрямо вёл свой корабль, будучи уверен в том, что в нашем общем культурном пространстве это издание просто необходимо.

Георгий Борисов – лауреат ряда престижных национальных и европейских премий, за вклад в популяризацию русской литературы отмечен также дипломом «Русской премии». Его стихи переведены на многие европейские языки.

Бойко Ламбовски пишет стихи, публицистику, эссеистику.

В настоящее время – заведующий отделом культуры в национальной ежедневной газете «Сейчас». Член Союза болгарских писателей и глава Болгарского ПЕН-центра. Лауреат многих премий за поэзию и публицистику, неоднократный участник Конгресса переводчиков художественной литературы в Москве, организуемых российским Институтом Перевода. Поэзия Бойко Ламбовски переведена на французский, английский, немецкий, сербский, чешский, словацкий, польский, словенский, итальянский, венгерский, арабский, португальский и другие языки.

Все трое представленных поэтов – выпускники Литературного института им А.М.Горького.

Надежда Кондакова

Валентина Радинска

Август

Памяти Марины Цветаевой

Соль – в моей ране, и боль – в моей боли, Марина,
рано ль я вышла, дойду ли когда-то, скажи мне.
Август опять, и в Елабуге светит рябина,
астры на камне горят, словно всё еще живы.

Август – о, август! – последнее стихотворенье,
четкой петли, сотворенной тобою, – свобода.
Все на едином дыхании – без повторений,
и многоточием звезды ложатся у входа.

Соль – в моей ране и боль – в моей боли, Марина,
август – в начале, а чем он закончится вскоре?
Страшен наш путь, и душа – это только мерило
радостей наших, во мраке сползающих в горе.

Сколько же ран нанесли нам мучители наши –
долгие годы! Марина, уроки я тоже
помню жестокие – в боли, и в немощи даже
горлом кровавым мне все же воспеть это должно.

Август. Жара. Угрожающе зреет рябина.
Пусть черновик, но мне все-таки страшно, Марина.
Я – за тобой. И пока все мои – ещё живы,
рано ль я вышла, дойду ли когда-то, скажи мне…

Дневник

Помоги мне, любимый! Безрассудному мраку родня,
я хитрила с собою и песни сама себе пела.
А теперь – на краю. И над бездной качает меня,
мою душу качает, как будто она – моё тело.

Что имею я здесь? Я – лишь хаоса малая часть,
вместе с вами со всеми я также сгибала колени
и трусливо молчала, за пошлою ложью влачась,
гримируя лицо от постыдных ее искривлений.

Как случилось, что в этой простецкой и жалкой игре
только мать да стихи я спасла от своих же предательств?
Я умела считать, я умела казаться добрей –
это бездна падений и бездна тому доказательств!

И тебе я, любимый, не верила часто… Прости.
Нету времени больше ни лгать, ни хитрить, ни казаться.
Я стою на краю. И бездонный провал – впереди.
Может, скоро и мне уходить, а тебе – оставаться.

Ничего. Пусть другие придут и прошепчут слова,
Над стихами их
плач мой тяжелой метелью совьется.
Они скажут о том, о чем я заикнулась едва.
Помоги мне, любимый, коль можешь.
Еще я жива!

На могиле отца

И стемнело. И в луже уныло трепещет звезда.
Две недели шёл дождь, и трава, как шальная, попёрла,
и особенно здесь, на могиле отца… Никогда
не видала такой – чтобы мне доставала по горло.

И дешевую краску на имени смыла вода,
и разбит фотоснимок на камне, травою поросшем.
И как будто бы дочери нет у него… Никогда,
никогда ничего у него даже не было в прошлом.

И не я, а соседки ходили поплакать сюда,
и порой дотемна в сельском мареве тихо сидели –
и бурьян не шумел, и репейник не рос здесь тогда.
Но давно их уж нет, даже кости, наверно, истлели.

А другим по грязи ковылять в воскресенье невмочь,
и проводят свой день на припёке у старых заборов.
Одряхлели совсем. И когда надвигается ночь –
доливают лампадки без лишних уже разговоров.

Ну а я лишь могу от бессилия молча кричать
и траву вырывать, онемевших ладоней не чуя,
на могиле отца, где могилы самой не видать
от высокой травы, где сейчас про себя и кричу я…

Монолог

В последнем – студеном – трамвае домой
последней сидишь одиноко,
и сморщенный профиль царапает твой
стекло. И январь – у порога.
Такой и увидит тебя он, как знать, –
с долгами, с навязчивым кашлем,
жестоко накормит тебя он опять
окрошкою веры вчерашней.

Дай Бог, чтоб тебе это все превозмочь,
чтоб жизнь к тебе стала добрее!
Теперь же – звенит одиночеством ночь
и сердце бросает свой жребий.
Ты с ним в своем «завтра» копаешься вновь
и ищешь хоть капельку света,
но светлое тоже убили давно
лакеи в тебе и поэты.

Не бойтесь. Пока это лишь черновик.
Свои у души мемуары.
Но снег сохранит, завершив беловик,
январские тары да бары…

Предисловие

Февраль. И ночь. И снег идет пологий.
Горит фонарь, чтоб сердце бередить.
Пусть этот мир к чертям идет, убогий,
где мы должны на цыпочках ходить!

Шучу. Хитрю. Заигрываюсь слишком –
вчера, сегодня, завтра – не впервой…
Снег белым красит черные домишки,
молчащие, как склад пороховой.

Февраль. И ночь. И, может быть, с ума я
схожу или сошла. И потому
жду: кто-то встанет, суп отодвигая,
стакан с вином швырнет в ночную тьму.
Вот скорлупу свою он разбивает –
и сразу видит этот «кто-нибудь»:
снег медленный идет и засыпает
от человека к человеку путь.
Он видит: души наши – пылесборник,
а сытый дом – послушен, как покойник.

Февраль. И ночь. И может быть, я втрое
безумнее… но все же жду в ночи,
что хоть один средь нас глаза откроет,
что хоть один из нас не промолчит!

Георгий Борисов

Конь

Я поднимался узкой тропкой,
крутой, как горный ливень. Он
спускался медленно…И робкий
лишайник рос со всех сторон.

Спина его была полога
и, как дельфин, гола на вид,
скользя, не слушалась дорога
его разбитых в кровь копыт.

И только золотою дрожью
светилась кожа в полумгле,
как на жаровне угли Божьи,
когда один он на земле.

Я дал дорогу, встав над бездной,
но краем глаза ухватил
и круп, и плоть с клеймом железным,
но больше – не хватило сил.

А на верху, в плетеных кошах
с веревкой стертой по краям
нашел я хлеб, вино… О Боже!
И пил и ел всю зиму я.

Сказка

И когда я уснул, истощенный дорогой и зноем,
на земле, на траве, окунувшейся в шепот сверчка,
паучок в волосах моих, славя усердье земное,
начал ткать паутину, прозрачную, как облака.

В мои ноздри на миг заглянул молодой муравьишка,
и еще, и еще, и еще – на крыле саранчи,
и мой нос постепенно стал их муравьиный домишко,
муравейником стал, где свои и ветра, и ручьи.

На ладони одной – нежась ящерка грелась на солнце,
на ладони другой вил гнездо себе франт-воробей,
и высокое небо в мой сон опустилось, на донце,
и земля подо мной становилась теплей и теплей.

Когда дождь моросил и насквозь прошивал мое тело,
и три дня и три ночи я слушал, вздыхая во сне,
как шумела земля, как трава на глазах зеленела,
пробиваясь сквозь землю, губами тянулась ко мне.

И проснулся я вдруг от осеннего вихря и воя,
и увидел: за пазухой нежно свернулась змея,
я погладил её и сказал: «Хорошо, что нас двое,
не боимся друг друга, мы вместе с тобою – земля».

В свой черёд

Все стаи, стаи… там и тут,
в небесном свете.
По сути, и они бегут,
бегут от смерти.

По сути, дней таков же ход –
кто ими правит,
от целой жизни в свой черед
лишь тень оставит.

Что мне сказала свобода

Это птица, несущая ветер на крыльях
или ветер, несущий куда-нибудь птаху,
это дерево, землю грызущее, или
та земля, обратившая дерево прахом –

все в свободе равны: станет птицей – змея,
станет деревом птица…
Меж ними – лишь я.

Бойко Ламбовски

Человек из глины

Доктор,
что делать нам
с глиняным человеком?

Не хочет учиться:
– Глаза мои, говорит,
теряются от букв.

Глаза его и правда похожи
на испуганные капли.

К досаде военкомата
не берут его в солдаты –
голубиный помёт
находят в его мозгах.

Не годится он и в шуты –
плохо
дрожит,
дрожит направо
и налево дрожит
его улыбка.

Доктор,
что делать нам
с глиняным человеком?

Доктор подносит руку ко лбу,
и чело его – земля после засухи.

Не верит доктор
в мастерство Бога.

Сильный не верит слабому.

Не верит рыба
в объятья сети.

Дерево не верит
в поцелуй пилы.

Живой не верит мертвому.

Не верит доктору
глиняный человек.

Грачи

Что за грачи маячат у обочин,
пока автобус старенький пыхтит,
их в мутных стеклах отражая, точно
зубов железных черный антрацит?

Что за грачи маячат у обочин?
Зачем торчат здесь в съёженном снегу?
Что мне сказать пространство этим хочет?
Что я в ответ сказать ему могу?

Что за грачи маячат у обочин,
зачем нас окружают все плотней?
Что за грачи маячат у обочин?
Что за грачи маячат у обочин?

Что за грачи маячат у обочин!
ЧТО ЗА ГРАЧИ МАЯЧАТ У ОБОЧИН!!!

Что за грачи маячат у обочин
Чтозаграчимаячатуобочин

* * *
Марина, наши праздники – нам наказанье.
Наши праздники – безжалостные, экзотичные
солнца,
они восходят внезапно и внезапно заходят,
и стыд обжигает потом –
виноватые лица.

Марина, наши праздники – это обломки
времен, когда сами мы были богами,
а любовь – только опыт напоминанья,
что мы определенно смертны.
И не определенно.

Вот поэтому мы не должны разминуться,
так, как чудо разминулось –
с неверящими глазами.
Дай Бог нам еще хоть минуту – поизумляться!
Еще минуту дай Бог помолчать колокольно.

Марина, наши праздники – стыд наш и срам…
Они нас великими делают в жизни, а мы –
их делаем жалкими.
И все же страшней одиночества, страшнее всего
лишь то, что тебя я люблю,
что люблю тебя мало.

Шестидесятилетние любовники

Я видел, как они в фойе отеля,
отвыкшие от коллектива дети,
идут – она в зеленом и пастельном,
он – тихо напевая и фальцетя.

На них не глядя и улыбку пряча,
поднимет бровь услужливый служитель
и подмигнет носильщику, иначе
чем просто брякнет пошлое – «сожитель».

Я видел эту царственность в походке,
величье, что совсем иным субъектам
присуще, но дано и этим, кротким –
уменье быть нарядными и в ветхом.

О чем они молчат? Какая сложность
в том, что любовь – одежда, не химера,
изделие крылатых светлых ножниц,
но часто нам она не по размеру.

Иль просто тихо, благодарно, нежно
она вперед глядит и твердо знает:
длинна зима в своей печали снежной
в сравненье с тем, как липа отцветает.

А страсть – лишь кровь, огонь метаболизма,
иль ангел, взявший нож у мясника.
…Почти прозрачны, бестелесны в жизни,
они идут – на выход – сквозь века.

Она – игриво, тихо, еле-еле
смеется вдруг, сама собой горда.
…Я видел – выходящих из отеля.
Выходят так из жизни навсегда.

Примечание:
Надежда Васильевна Кондакова – поэт, переводчик, редактор. Автор многих книг и публикаций. Живет в Переделкине и Болгарии.