Из дневника присяжного заседателя

Из дневника присяжного заседателя

Окончание

День 12

У нас опять стряслись недельные вакации: прокурор принемог. «И превосходно поступили, господин подполковник», — хвалебно подумал я по первости, поскольку спозаранку в Питере разразился самый настоящий буран, так что вояж комфорта не сулил. А потом вспомнил про судьбу его собрата из «Мертвых душ» и затревожился: не прищемило бы его по-настоящему, ведь грипп в этом сезоне злобный — свиной.

Если из процесса выбывает действующее лицо первой категории, то все насмарку, начинай волынку с нуля, как будто и не было ничего — здесь не как в футболе, где можно маневрировать составом. Если рассудить, то справедливо: в судебном состязании ценен не только набор доказательств за и против, но равным образом и стиль их подачи, который определяется главными личностями. Оттого (в числе прочего) в суде предусмотрены не замены, а переигровки.

 

Волей-неволей втравившись частью души в юриспруденцию, новости из этого ряда выделяю автоматически. ТV сообщает: гражданка из Челябинской области (обвиняется в убийстве дочери) подала в Конституционный суд, чтобы дали присяжных («прекрасному» полу такая опция не полагается, потому что для них нет пожизненного срока, лишь в сказочном мире ТV «присяжные» преспокойно «судят» женщин). Шустрая бабенка — и здесь хочет бонус урвать, ей недостаточно факта принадлежности к привилегированному полу. (Имеется в виду законодательно закрепленная дискриминация по половому признаку, которая выпала на весь мой жизненный срок. Я не встречал ни одного человека, воспринимавшего декларативные разделы конституций — двух советских, что застал, и действующей — иначе как фантики, ибо младшие по ранжиру законы открыто плюют на прозванный «основным» закон и в правоприменении перекрывают его — и в отношении воинской повинности, и в отношении пенсионного возраста, и в отношении уголовного судопроизводства. При этом начальство по временам в голос скорбит, что у нас — населения — пока что слабое правосознание.)

 

По прибытии застаю на месте № 14. Он выклянчивает у меня сигарету (вот жук — в совке не живал, а манеры оттуда!) и разводит агитацию о том, что убили, разумеется, под аффектом, то есть чистая ст. 107 (до трех лет). Перед этим осведомляется о моем номере, чтобы не тратить порох на запасного.

С одной стороны, мне лестно, что я так вошел в роль лопуха, которому можно гнать пургу в надежде на результат. С другой стороны, чуть зол на себя за то, что содержательно среагировал на вступительный вопрос, когда вполне мог направить разговор в хоть на малость забавляющее русло. А так — опираясь на тезис своих гуру, что-де суд в нашем авторитарном государстве есть орудие подавления и потому непреложно страдает «обвинительным уклоном», представитель прогрессивной общественности подначивает меня не идти на поводу — и уклону противостоять во славу «общечеловеческих» ценностей. Методология привычная, единственно доступная им: махровая софистика (что и у бездарей адвокатов), призванная заронить сомнения в очевидном. Т. е. поскольку всякое знание, помимо основанного на личном наблюдении (и то с оговорками), не может приниматься за достоверное, то любая измышленная дичь должна браться в рассмотрение в качестве равновероятной версии (ну это как «может быть, Сталин и не знал про террор в СССР»). Я уже не столь мало прожил и до оскомины наслушался подобного — поначалу от совдеповских пропагандистов, после от розничных религиозных проповедников, теперь от либерального радио, но более всего — от частных доброхотов, которых буквально прет от словопрений ни о чем.

Безмолвно внимаю порожнему воркованию. В самом деле, какие критерии истины могут быть для таких категорий, как аффект и умысел годичной давности? Обращаю внимание, что проговариваемое № 14 без малого текстуально совпадает с демагогией Вышинского об относительности судебной истины вообще и улик в частности. Не в удивление странная, казалось бы, перекличка: человек без самостоятельного мышления обречен на ущербную систему доводов. Я и сам могу все это изложить за него — на «политинформациях» в советской школе с нас требовали и не такую тарабарщину молоть, справлялись в лучшем виде.

 

Развлекает незнакомец диссонирующе презентабельного вида — он по-хозяйски усаживается рядом со мной и с аппетитом закуривает. Вслушавшись же в речь № 14, восклицает:

Так вы присяжные?!

Он ожидал встретить здесь трактористов? Или сталеваров? Убедившись в верности догадки, гасит сигарету и взволнованно представляется:

Я судья из соседнего зала. Как бы чего не вышло!

Начинаю заверять, что мы своих не сдаем, но он выскакивает точно из лепрозория: несанкционированный контакт с присяжными может дорого обойтись. Осматриваю чинарик: та же дорогая дамская марка и, естественно, без помады. Вот какова оказалась наша «девочка», граждане «медведи».

Ментор-волонтер пытается продолжить охмурялово, но появляется любезная сердцу № 16. Стремглав ввожу ее в курс дела (не без мстительного чувства). Эту на горло не возьмешь, и Светочка, едва заслышав про аффект, задает олуху доброкачественный нагоняй. Бедняге только и остается, что внутренне сетовать на непроходимую темноту народных масс. Все по делу. Тебе же, ишаку, на стартовом заседании было внятно предписано «судить на основе личного жизненного опыта и в соответствии со здравым смыслом». А ты чем занят? Стараешься приложить иноземную доктрину к решению по банальной русской уголовщине. Воистину, как сказала мне раз одна старуха, видавшая коллективизацию, идейный при полномочиях страшнее пьяного за рулем.

Нас собралось больше, чем положено: пришел прежний № 3 — с копией больничного и за расчетом. Он ремонтник электросетей, всей бригадой — вчетвером — сильно простудились на трудном вызове. Я вслух сожалею о его выбытии, старикан же философичен:

Судьба…

Завканцелярией, завидев «постороннего», всполошилась:

Вы не имеете права здесь находиться, ждите внизу!

Вот это даже не смешно: мужик с нами десяток заседаний пропыхтел, перед кем тут дурковать?

4 притащил письмо с работы — ноют, что им все труднее переносить отвлечение ценного кадра. Если выбудет, то на очереди № 14. По-человечески, конечно, противно, а по-авторски — самое то, пусть потолкает свои догматы на прениях, абзац-другой обеспечит.

Дамы делятся впечатлениями от пережитых каникул: № 8 и № 12 лежали с температурой, а затейницу № 2 угораздило отравиться свежепосоленной килькой, о последствиях чего повествует весьма красочно и непосредственно (медик…). Вот это был бы номер, если бы прокурора заодно не срубило! Тогда не миновать на четверть коллегию перекраивать. Бегло прикидываю: к добру ли? Получается, что то на то и вышло бы.

Подаю записку с вопросом. Старшина Леночка — очень воспитанная девушка: сразу же переворачивает ее текстом вниз и прячет в папку, не читая.

Афиша дня: представление дополнительных доказательств сторон. Дежурные бессмысленности адвокатов — по их вопросам подсудимые для закрепления повторяют материал. Прокурор столь же квело уточняет какие-то пустяки у Грузина.

Безгранично приятное чувство, когда удается понять не знакомого лично человека, особенно если предугадаешь его действия. Я не ошибся в судье! Она не только не стала зачитывать мой заумный вопрос, но грамотно расчленила его и трижды озвучила в различных модификациях, по ходу дела перемещая акценты. Результата это ожидаемо не принесло: Русак упорно делал вид, что не в силах сообразить, о чем идет речь. Трижды же он проблажил излюбленный рефрен, бия себя в перси:

Я очень люблю природу! Могу вам на следующем заседании показать фотографии с Чудского озера…

Что ж, спасибо за бодрящий глум, дружище, но и ты в свою очередь не обижайся, коли вердикт не по шерсти придется…

Новых вопросов ни от кого не поступает, стороны подчеркнуто пассивны. Судья бросает им вниз: ну что, расходимся, что ли? Нет пока: весь во власти каких-то таинственных колебаний, обвинитель подходит к амвону и просит объявить технический перерыв, дабы подготовиться. Мы удаляемся.

Предъявляются распечатки с хронометражем звонков с телефонов подсудимых и жертвы. Если разгрести холмы обычной ботвы, то картина получается впечатляющая.

В свой последний день директор позвонил Грузину в первой половине дня. Далее — главное, ибо в значительной мере совпадает с показаниями камер видеонаблюдения. В 15:56 Грузин звонит Русаку (тормози, пересаживаемся в твою машину). В 16:04 Грузин звонит в Москву будущему перекупщику авто! (А нам врал, что, пребывая в шоке после первого выстрела, позвонил столичному земляку на нервной почве. Но за восемь минут никак не доехать до места и не совершить весь душегубский комплекс действий.) В 16:40 и в 16:44 пара новых звонков Русаку (т. е. дело сделано, они покинули гаражный кооператив, расселись по разным машинам, старший координирует маневрирование). Козырь за организацию преступления полновесный. Сникает Грузин.

(Все это описывается тесно, но вершится отнюдь не скоро. Прокурор абонировал вспомогательный стол в двух метрах напротив меня, разложил на нем объемистые пачки распечаток с выделенными цветным маркером узловыми звонками. Время от времени он прохаживался вдоль барьера, отделяющего нас от рабочей зоны, и предлагал всем желающим удостовериться в истинности оглашаемых сведений. Таковые находились. Потом он проделал серию манипуляций с телефоном убитого, показывая, что из его памяти удалена информация за последние пять месяцев. Смысл этого остался для меня неясен.)

Известное возбуждение после закрытия, № 16 позорно глупит:

Ничего не доказано. Может быть, он погоду в Москве узнавал.

Первый минус, сударыня: не за то же ли самое ты отодрала № 14 поутру? Напрямую ничего не доказано, но если не будет предъявлено правдоподобной альтернативной интерпретации, то вполне тянет и на подстрекательство, и на сговор. Прокурора обоснованно распирало от удовольствия на прощальном вставании.

К нам заходит судья и извещает о трехнедельной паузе (адвокаты дружно намылились в отпуск!). После чего прогнозируется перевод процесса в форсированный режим — пять заседаний за месяц.

Выхожу на воздух с раскалывающейся головой: полтора часа непрерывной концентрации внимания в душном помещении поношенному организму на пользу не идут.

* * *

Тема суда присяжных не сходит с повестки дня. Теперь уже сам господин президент взбаламутил СМИ всех толков серией заявлений о насущной необходимости серьезной модернизации института, до коего я волею судеб имею ныне самое непосредственное отношение и потому интересуюсь малейшими изменениями ландшафта, как барбос на прогулке. А каких-нибудь четыре месяца назад не испытал бы ни малейшего позыва к раздумью на данную тематику.

Стержень высоконачальственной мысли в том, что юрисдикцию судопроизводства с участием присяжных целесообразно решительно расширить, для чего следует распространить ее на районные суды. А чтобы не возникало нехватки в самом поголовье присяжных, провести удельное сокращение их, т. е. ограничиться пятью-семью на процесс.

Уверенно спрогнозировать, насколько это добавит или убавит произвола и до какой степени приблизит судебные решения к усредненным стандартам справедливости, я не возьмусь. Но предречь, что суд присяжных в нынешнем — пусть и колченогом — виде преобразится до неузнаваемости, можно безошибочно.

Прежде чем вообразить функционирование присяжных в райсуде, надо отдавать себе отчет, что такое обычный район в Российской Федерации, каковых сотни и сотни, каждый с полагающимся комплектом управленческих принадлежностей, в т. ч. и с судом. Это — слабо затронутая глобализацией местность, где при на порядок меньшей плотности населения, чем, к примеру, у нас на Васильевском острове, люди на порядок больше знают друг о друге, ибо всякий взрослый или имеет общих знакомых со всяким другим взрослым, или легко может о нем разузнать через малую цепочку знакомых — и поподробнее, нежели посредством Интернета.

Добиться отсутствия личной предвзятости присяжных в условиях мегаполиса — элементарно: народу вдосталь, да и обособленность урбанистической жизни в помощь. В городе размером с Брянск или Архангельск — достижимо, но потребует аккуратности. В городе вроде Благовещенска или Пскова вы запаритесь, составляя коллегию. В ординарном райцентре практически нереально выполнить это требование закона, если речь не пойдет о правонарушении одного мигранта в отношении другого. В нормальном же случае (когда шкодим или выступаем в роли жертвы мы сами) следует быть готовым к следующему. В залах райсудов будут регулярно взаимодействовать (в качестве присяжных, подсудимых и потерпевших) люди, которые знают не только истории личной жизни и черты характера других, но и их фамильные обиды, кулинарные пристрастия, текущую успеваемость детей и родословные любимых собак до седьмого колена. В таком условном Урюпинске или Кологриве сохранение в тайне хоть крупицы из деятельности присяжных — за пределами всякого вероятия, для них же самих неотвратима участь находиться под давящим приглядом земляков. Это нам здесь легко: осудили своих упырей и разошлись с Бассейной, как в море корабли. В тесном мире разреженной провинции все иначе. И не просто живуч, а деятельно живуч будет слушок, что (произвольные варианты) ты осудил брата зятя бывшей учительницы, которая к тебе придиралась, за испорченный аттестат или оправдал племянника начальника бывшей соседки в память о ее разовой благосклонности. (Еще многие ли подпишутся на долю, чреватую осложнениями?)

Но то полбеды, что это станет прошептываться. Вторые полбеды, что это будет использоваться адвокатом ради отмены судебного решения. И крыть тут нечем. (То-то и то-то было? — Ну было. — Соблаговолите созывать новую коллегию, ежели желаете соответствовать букве закона.)

Возрастет ли доверие сограждан (сегодня ничтожное) к судебной системе от предложенной из Кремля новации? Слабо верится, если внедрять ее сплошняком, а не провести испытания хотя бы на десятке-другом крупнейших городов. Одновременное и повсеместное введение судопроизводства с участием присяжных на уровне районных судов удобно начальству, как продразверстка. И бесперспективно, как она же.

Но фрагментарное распространение новшества поведет к неравноправию, заметит мне в отповедь всякий честный человек. И пусть! Не заполненный содержанием фетиш (равноправие) не облегчает жизнь. Кузина Америка, которую мы слишком неразборчиво недолюбливаем, решилась на неравноправие и позволяет своим подданным использовать довольно разные нормы закона, вплоть до наличия или отсутствия смертной казни. Именно это и есть федерация (инструмент для крупной страны немаловажный), а не то, что в название вбито.

Впрочем, будем справедливы и к своему горячо возлюбленному Отечеству: скорое засилье судов присяжных нам не грозит. Уже по одному тому, в частности, что для проведения правильных слушаний нет пригодных помещений — комплексов из обширного зала заседаний с соответствующей планировкой, сообщающейся с ним камеры присяжных с автономным санузлом и вспомогательных комнат (для сторон и того же конвоя).

Провинциальные суды рассованы по каким попало зданиям, так как для советской власти они служили малозначащим отростком, а при нужде провести пышный публичный процесс совершались выездные заседания в подходящие по статусу апартаменты. И в значительном числе случаев резиденции районных судов не получится переоборудовать или реконструировать под надлежащий стандарт, надобно возводить с нуля, как специализированную громаду на Бассейной. А это дело не копеечное — ТV объявило ее цену в 2,4 млрд руб. (Тогда большой праздник был, Путин на открытие приезжал, очень пыжились.) Разумеется, стране, провернувшей Олимпиаду, все по плечу. Но с другой стороны: если дело не экстренное, то бишь нет внешних неотклонимых сроков, то его можно хоть всю жизнь делать — мы так и не смогли наладить дорожный ремонт, а в самых консервативных уголках не торопятся проникнуть даже в секрет укладки асфальта.

Однако допустим: посредством железной верховной воли либо еще каким волшебным способом мы управились с обустройством судейской инфраструктуры. К ней полагается персонал из местных. Вспоминаю тот десяток райцентров, в которых бывал не мимоездом и успевал завязать общение. Коренной горожанин (по истории жизни, по неразвитости ручных навыков), я всей душой расположен к провинциальным соотечественникам (как ни странно, далеко не всегда без взаимности) — безукоризненно лояльным, простодушно-жестоким, не ведающим всеминутной настороженности. Насаждение невиданного судебного уклада они воспримут как очередную причуду начальства — вздохнут и покорно примутся изучать спущенные головоломные инструкции. И более или менее представляя суд присяжных в СПб и проецируя его на русскую глубинку, я полагаю, что для описания сего зрелища впору будет воскрешать раннего Чехова.

…Моему однокласснику, доныне живущему в райцентре (одном из самых пристойных в Ленобласти), выдалось жениться на поповой дочке. Родственные отношения со старшим поколением не задались: философская несхожесть усугублялась обоюдной наклонностью к известного рода напиткам — в полном соответствии с вековыми традициями.

По вступлении в шестой десяток бытия Шурика обуял бес либерализма, да и с недавно усопшим тестем жгло поквитаться вдогонку. Он сотворил обидную для церковников инсталляцию, не пожалев для нее отменной советской мясорубки, послужившей остовом для всяких идейных наворотов. И разместил на подвернувшейся выставке в местном Доме культуры.

Сосед участковый, навестивший выставку по наводке уязвленных прихожан, высказался так:

Шурик, ты хочешь третьим к Рussy Riot? Так это зря. Если мне скажут тебя оформить, то конкретно пойдешь за развратные действия в отношении несовершеннолетних.

Внушило. Ибо сказано было со знанием дела и не по злобе. Художник изъял крамольный шедевр с экспозиции, вышел на трассу и обменял его у проезжего москвича на две стодолларовки (так прозаично испустило дух диссидентское движение в еще одной русской веси…). После чего кардинально сменил амплуа и пустился сочинять любовные романы, чем немало омрачил и без того безрадужное существование редакторов многих питерских издательств.

Ну а я лишний раз удостоверился в незыблемости уровня правосознания родимой провинции (районный суд в этом городишке без дела не простаивает, о чем тоже из первых рук знаю).

День 13

Впервые в зрелом возрасте встретил день рождения без грамма алкоголя (накануне пришлось). Оказалось, ничего унизительного в том нет.

Перезимовали. Многие из нас откровенно притомлены процессом, сюжетных поворотов не ждут. Показателен № 11. Мне:

И чего волыним? Все же ясно. Не пойму только, что они от трупа не подсуетились избавиться. Место глухое (я работаю рядом), там можно и слона незаметно схоронить.

Выдвигаю предположение, кажущееся единственно рациональным:

Не иначе как бетоном залить замышляли. Хотя ослы, конечно. Случись оттепель, пока в Москву мотались, развонялось бы на весь гектар.

У меня как минимум двое знакомцев в гаражах земной путь завершили. Одному суицид в петле инсценировали, благо гараж был его — и все сошло с рук, а другой и могилу там обрел (по достоверным слухам, проверять которые только последний дурак станет). Когда некие грядущие власти возьмутся за благоустройство страны и посносят гаражи, произойдет множество однообразных находок.

У № 12 кошка умудрилась сломать лапу без посторонней помощи, приземлилась так. Какой-то уникальный по неловкости экземпляр. Слушаем, как глупому зверю рассекали побритую конечность и вставляли штырь. У меня приятель второй месяц живет с таким приспособлением внутри руки, являя наглядный пример превратностей гололеда (прямо у парадной навернулся). Отчасти благодаря этому я перемещаюсь в пространстве осмотрительно, словно хрустальный.

У чернявой этуали, что украшает зал сидючи напротив меня, первый прогул. Коллеги, кстати, просветили, что она не консульская и не правозащитная, а всего-навсего референт адвоката потерпевших.

Сегодня самое тупое и скучное заседание: прокурор зачитывает показания подсудимых, данные ими на предварительном следствии. Чтобы не было совсем муторно, он пытается поигрывать интонациями, но получается не ярче, чем у присяжных останкинских публицистов.

Как в день задержания, так и на трех последующих допросах (последний из которых аж через восемь месяцев после первого) убийца сообщил следующее.

Материальное положение было полный швах, а тут новый наниматель предложил «завалить барыгу» за 50% выручки. Дважды предложение отвергалось, но потом вспомнено было, что долги одному лишь жилкомхозу приблизились к 7 тыс. долларов, и смычка состоялась. (Ну чем не Борис Годунов, с третьего захода «уговоренный» на царство?) Стали выбирать место акции. Шеф выдвинул на рассмотрение уютную поляну невдали от своего сельского логова, но наш матерый персонаж (прошлый срок он отсидел тоже за убийство) авторитетно постановил, что серьезное дело сподручнее творить в родных гаражных стенах. Оружие и три патрона к нему выдал босс, один патрон потратили на тестирование раритетного ствола.

Далее буднично: заманили, стрельнули. Но не насмерть. И… пустились в дискуссию, кому заканчивать: никто не хотел добивать. Нежной южной натуре оказалась не по плечу такая проза жизни, как смерть, и когда истерика Грузина угрожающе разрослась («планерка» снаружи гаража, раненый валялся внутри) и могла привлечь нежелательное внимание (пятый час дня), относительно хладнокровный славянин взял на себя последний аккорд: зашел в гараж с отвлекающей автоаптечкой, перевернул раненого на живот («чтобы он не пугался в такой скорбный час» — изысканный слог не чужд и мокрушникам в культурной столице!) и шарахнул в левую лопатку. После чего завернул тело в шмат линолеума.

Настало время определяться с судьбой трупа (да-да, только сейчас!). Грузин: давай его в цемент закатаем. Русак: «Ты, дурень, объем работ представляешь?» Решили ничего не решать и расписали первые результаты гешефта в размере 160 тыс. руб. (т. е. под 5 тыс. долларов, как раз перед большим подорожанием иностранных денег дело было). Любопытно обстояли дела с обретенной машиной: русский простец отговаривал связываться (оставь ее, спалимся), кавказский хитрец не внял (не дрейфь, старина, устроим) — и все закончилось быстро и закономерно. В который уж раз видим, что такие ингредиенты, как гонор и алчность, не позволяют составить путевый коктейль.

Это все мы выслушиваем четыре раза кряду (!) — потому как допросов было столько — с ничтожными стилистическими вариациями. И все четыре раза особо подчеркивается, что при даче настоящих показаний присутствовал адвокат имярек (наш славный потный Пончик). Очень постепенно я въезжаю, что весь смысл тягучего действия и состоит сугубо в том, чтобы показать: адвокат сопровождал следствие с самого начала (первый цитируемый допрос проведен в день задержания). И когда (если) подсудимые начнут травить нам излюбленную байду про пыточное следствие — пусть их, так принято, в конце концов. А вот что Пончик-то скажет в оправдание собственных подписей? Как этак срослось, что в день задержания клиент дает стройную версию своего деяния (и придерживается ее не менее восьми месяцев), а адвокат ни сном ни духом не ведает, что тот в считаные часы запытан до злостного самооговора? Надо признать, что прокурор в этой стадии весьма техничен, своевременно защите каверзу подстроил. Но профессию свою, мне кажется, не шибко любит (приходится чем-то жить, вот он и промышляет прокурорством).

Заодно нас знакомят с несколькими пустяковыми отрывками из допросов Грузина, так как там тоже есть подписи его адвоката. Весь утренник укладывается в два часа. (Изнурительные, одуряющие два часа сосредоточенного внимания в донельзя спертом воздухе, когда долдонят одно и то же, одно и то же!) В заключение стрелок заявляет о желании задать процедурный вопрос. Отлуп: только без присяжных. Но это не останавливает подсудимого. Судья сильно повышает голос, заглушая произносимое, нас торопливо выпроваживают.

Плетясь к выходу, слышу, как идущие позади хохмят, пересмеиваются. Это адвокаты… Впервые вижу на долгоносом табло Марабу улыбку (вместо вечной желчной гримасы). Понять-то мужиков нетрудно: дело изначально тухлое — и кто упрекнет за фиаско? Будут еще дела, будут и успехи. Это у присяжных один случай на жизнь — пускай они душу и вкладывают, а мы себя побережем.

День 14

На крыльце суда плотная толпа молодняка, не сразу и в дверь попадешь. Наверное, какой-то процесс требует общественной поддержки.

Зал полон едва не под завязку. Это тот самый молодняк, что у входа гуртовался. Студенты младших курсов юрфака, на экскурсию пригнаны. Вообще-то, аудитория у нас обычно скудная: неизменный лысый бугай (начальник охраны завода, лишившегося директора) да изредка один или два человека неизвестных.

Прокурор намеревается показать нам видео с допросом Грузина. Однако диск не выдает изображения, почти сразу эвакуируемся на технический перерыв.

Починка не удалась, поэтому смотрим видео с первым допросом убийцы на месте преступления. Видно, как сыщики торопились зафиксировать удачу: утром сцапали волчару, днем на обысках в гараже и дома изъяли труп и вещдоки, а в 20:33 предоставили ему выкладывать всю историю на камеру.

Нельзя не отдать должное качеству работы ментовского оператора: не выпуская из поля зрения дающего показания, он при всяком удобном случае показывает присутствие на месте Пончика. И оперативник складно ведет допрос, почти без заминок и оговорок. Ничего не скажешь, навострились доводить до суда в приличном виде.

Почва колеблется под стороной защиты, они нервничают. Русак делает несанкционированное заявление (под предлогом ответа на вопрос адвоката):

Господа присяжные! Наполовину было не так. Вы же видите, в каком я был состоянии.

Состояние нормальнее некуда. Судья приказывает ему сидеть (что здесь равнозначно заткнуться).

Марабу решает побузить (этикет уже ни к чему), и они с обвинителем устраивают распрю на тему: сколько раз в один из дней за пять с половиной месяцев до убийства потерпевший и наркоторговая подруга Грузина имели телефонную связь. Оба потрясают своими вариантами распечаток, вместе и поврозь подбегают с ними к судье, часть этих никому не интересных данных секретарь выводит на экраны. И артель присяжных, и юридическое юношество смиренно изнывают в ожидании, когда высокие стороны долаются. Попутно слушаем обрывки разговора между подсудимыми, забывшими о чуткости микрофонов. Грузин о своей бывшей пассии:

Кто про нее знает, те ничего не скажут!

Не понять: ободряет товарища или обезнадеживает. Надо полагать, девчуля в бегах, раз нам ее не предъявляют.

Перебранка завершается массовой раздачей «желтых карточек», хотя Марабу очевидно наработал на удаление с последующей дисквалификацией. Допускаю, что присутствие студенток сподвигло его так распоясаться. Позиция в каком-то смысле беспроигрышная: процесс безнадежно прогажен, никто не станет гнать хулигана, дабы не прокручивать по новой уже готовый фарш, вот он и куражится на прощание в стиле «нет у вас методов против Кости Сапрыкина». Всеми фибрами надеюсь, что за кулисами какие-то методы все же есть.

Наташа восхищенно отмечает:

Как у вас тут тихо… Все другие коллегии галдят на чем свет стоит.

Мы уже привыкли получать комплиментарные отзывы о себе и принимаем их как должное.

День 15

У дверей канцелярии нарастающее многолюдство — созрел новый процесс, грозящий пожизненным, и очередные десятки рекрутов прибывают на отправление функций присяжных заседателей. Взираю на них с пренебрежительным ветеранским превосходством: салаги, еще не нюхали судейского пороха (или чистой серы?). С удовольствием потолкался бы подольше на выставке людей (есть фактурные индивиды), но служебный долг в образе Мироныча трубно зовет наверх — мусолить наше обрыдшее преступление.

Нас покамест трое, и № 14 с № 19 с чего-то вдруг сцепляются в классическом русском споре — столь же жарком, сколь и пустом. Мне еще не доводилось слышать разглагольствования № 19 на общие темы (лишь кучу руководящих указаний в телефон да посапывание за спиной), любопытно, что за птица. Речь развитая, культурная (петербурженка), хотя местами явно назидательная (начальница). Впрочем, оба не врубаются в корень дела, т. е. играл ли Грузин руководящую и направляющую роль. В конце концов дамочка заявляет, что больше всего ей жаль детей убитого (не только за сиротство, но и за неминуемый репутационный урон!), и я теряю к ней всякий интерес: птица сия именуется несушка, навидался. (Ну при чем здесь пресловутые дети, если мы разбираем мокруху в наркосреде?!)

Вязкий диспут переползает на социально-экономическую тематику (буржуазия вживую противостоит наемному труду — и разумеется, она умнее и убедительнее), а народ между тем накапливается. И когда наш идеалистический пупс возглашает несусветную ересь о достижимости социальной гармонии (между трудом и капиталом), пенсионерка № 8 шепчет мне через стол: «Господи, какой наивный!» Мигом отпускаю ей грешок чтения детективов (ведь и сам некогда в «Санта-Барбаре» погряз…) и выставляю плюс за суть, другой плюс за уничтожающую интонацию и третий плюс, что сказано было именно мне.

К вящей радости нашего конца стола кошка № 12 снова передвигается самостоятельно.

Понеслась… Тошнотное перетягивание каната о том, кто кому сколько раз звонил полтора года назад (чепуха: и помнить нельзя, и для дела без толку), обрывается просьбой обвинителя пригласить в зал в качестве свидетеля… Аню с Загребского.

Судья ошарашенно:

Она в суде?!

А Пончик «вообще чуть не подпрыгнул» (согласно позднейшему замечанию старшины). Тут немудрено и подпрыгнуть — реально огорошил, прокуратура.

Мы вперяемся в вошедшую, которая анонсирована в показаниях Грузина как демонесса и спусковой механизм всей грязной драмы. Я приучился сперва окидывать взглядом одежду и обувь, а после уж и физиономию, а то спрячется свидетель за трибунку — и останется нам говорящая голова с плечами. По прикиду у гражданки все атрибуты элегантности (но без вызова). Лицо безусловно миловидное, с приятным налетом монголоидности, этого впечатления не могут смазать и две обширные пластырные заплатки (нос и бровь повреждены) — последствия двадцатимесячной давности песьих покусов. Мысленно представляю их вместе с Грузином (наверняка не один я, а и все присяжные дамы). Спору нет, пара колоритная! Она габаритнее по всем параметрам, особенно по росту — наш коварный (по версии обвинения) Грузин своей плешивой макушкой едва достигает носа подружки и оттого выглядит еще плюгавее, чем есть. Подобное в мире насекомых распространено, да у некоторых видов змей встречается. Будучи старше на тринадцать лет, она смотрится ровесницей или чуть моложе. (Брюнетка озабоченно сопоставляется с новоявленной конкуренткой: кто же из них двоих «мисс процесса»? Да, конечно, ты, смуглянка!)

На стартовый вопрос обвинителя, где и при каких обстоятельствах она познакомилась с подсудимым, леди с неподражаемой открытостью ответствует:

Зашла с ребенком в кафе, там и познакомились.

Уже чертовски мило. А и непросто самоаттестоваться емче. Прокурор глухо крякает и предлагает продолжить «в форме свободного рассказа».

О, вот это-то ей и самое оно! Отставной дроля, как и положено, предстает форменным монстром: постоянно лгал, под настроение бил и (после паузы) «а еще он деньги у меня крал». Обыкновенно, в общем, жили.

Приступают к деловым уточнениям. С убитым зналась давно — в одной компании тусили, больше ничего. Она и свела их с Грузином. На все вопросы о наркотиках — круглые глаза: помилуйте, мужчина, не пойму, о чем вы спрашиваете, я девушка приличная и вообще агент по недвижимости, одну из своих квартир даже продать пришлось, чтобы «собрать лицо».

Адвокаты очухиваются и начинают ловить девицу за язык. Это неоднократно удается и ровным счетом ничего не приносит: она преохотно сознается, что запамятовала и перепутала. Хаос тотальный. Точно помнит, что после выписки из больницы уехала в Казань (с прорвой подробностей), а затем в Баку.

Когда познакомились с водителем сожителя?

Да вроде еще до Баку.

А точнее сроки указать не можете?

А я только так умею помнить.

Вот и извольте работать с подобного сорта публикой… Результатом является целая гирлянда пустышек, вытянутых из Ани одна за другой.

Подключаются подсудимые, и заседание наконец-то начинает зримо походить на стандартные теледейства: несостоявшаяся ячейка общества яро довыясняет отношения, самозабвенно припоминаются взаимные пакости. Судья снимает вопросы Грузина по несколько подряд, предупреждает его о своем праве на рассмотрение дела без подсудимого в случае его некорректного поведения. Марабу возмущен: почему ей можно, а моему подзащитному нельзя? Судья: да никому нельзя, но я же не могу заранее знать, что она, отвечая на конкретный вопрос, станет говорить про постороннее. Все верно: разве что через посредство святого духа можно предугадать, когда баба ни с того ни с сего понесет про свои давние обиды. Справедливости ради отмечу, что пару раз судья резко оборвала и разбитную свидетельницу.

Ситуация тупиковая: добиться чего-либо толкового вероятным не представляется, но и уступить никак — чистый цугцванг. Судья вынуждена пойти на технический тайм-аут, дабы попавшая в засаду сторона защиты могла не торопясь сформулировать мало-мальски осмысленные вопросы.

В нашем отсеке все кипит. Предельно ярко видны расхождения по полам.

Мужикам отвратно виденное (наверное, дома такого в достатке — у кого было, у кого есть), они горюют, что угодили в присяжные. № 11 сокрушается:

Как дурак попал — штрафа забоялся.

5 блистательно демонстрирует национальную крепость заднего ума:

Надо было сказаться расистом — и выперли бы сразу на хрен!

Женщины, напротив, купаются в происходящем: свара — их родная стихия. Они кучкуются по углам двумя стайками и бурно осуждают судью за то, что не позволяет Грузину полномасштабно отчихвостить былую подругу. Я пытаюсь тайком стенографировать, спасая хоть что-то, но успеть за гомоном сразу в пять-семь горл не в моих силах. Да и стесняюсь пока.

Параллельно мужики рассуждают о собаках (какие породы способны так порвать лицо), вспоминают случаи из практики.

Когда возвращаемся, судья, словно спохватившись, обращается к присяжным:

Мы имеем право исследовать здесь только события, непосредственно связанные с преступлением. Характеристики лиц мы не исследуем. Иначе появятся основания для отмены судебного решения согласно статье 252 УПК.

Как об стену горох ее призывы: Марабу и Грузин стараются ввергнуть заседание в обсуждение истории романа, чему свидетельница ничуть не противится, снимая пенки с гребня своей минутной популярности. Карусель раскручивается заново.

Мобильник прокурора елозит по столу. «Начальство звонит», — как бы никому вполголоса сообщает он. С пьедестала нет реакции. Вскоре просит разрешения выйти. Оставлено без удовлетворения: их начальство здесь не котируется, своего завались.

В постсемейную свалку влезает Русак с нелепыми нападками на Аню. Судья обрывает:

Вопрос снят! Сами же потом пожалуетесь в Верховный суд, что мы тут невесть чем занимались, там почитают наши протоколы, убедятся, что так и есть, и все отменят. Свидетель, я запрещаю отвечать на снятые вопросы!

Грузин получает «последнее предупреждение» об угрозе депортации из зала насовсем, прокурору выписано замечание за язвительные реплики, мешавшие адвокатам задавать вопросы (справедливо). Наконец судья улучает момент положить конец буйству:

Поскольку все последние вопросы не относились к существу дела, допрос свидетеля объявляю завершенным. Вы свободны.

Последней паре слов, адресованных приме дня, сопутствовал выдох облегчения.

Стороны, однако, плотно вошли в раж и «требуют продолжения банкета». «Я готов работать хоть сутками», — весело извещает прокурор. Раз так — второй антракт на процедурные вопросы.

16 недовольна: не вся подноготная всплыла. Не юридически рассуждаешь, солнце! Мне тоже охота дослушать семейный скандал до конца и без помех (участие в нем женщины гарантирует повышенную выразительность речи), но выступаю адвокатом судьи. Ей важно не расплескать достигнутое. (Разве трудно ее понять? Все равно как я подвернул бы ногу по пути на завершающее заседание.) Запятнать реноме отменой судебного решения на таком сером процессе — кому же надо? И главное — было бы ради чего. Ни правосудие, ни справедливость не выиграют от повторного рассмотрения, если вместо нас посадить другую группу обывателей.

Подводя итоги, надо признать, что по факту прокурор ничего не добился своим ошеломляющим вывертом с выведением на процесс Ани — она не снискала симпатий или сочувствия у присяжных. № 16 резюмирует дамский приговор: «Очень мутная фигура». Курс собственных акций гособвинителя пока стабильно высок. № 8 (как о подающем надежды внуке): «Очень интересно за ним наблюдать». Адвокатов мы согласно отказались принимать за равных существ, хотя, положа руку на сердце, сегодняшний раунд они не проиграли — общественность жалеет безответно оплеванного Грузина.

В зале происходит перепалка, отнюдь не вялая — через дверь кое-что доносится. Однако время к обеду, и, проманежив еще полчаса, нас отпускают с уведомлением о двухнедельном перерыве.

Мироныч митингует на посту у «гардеропа»:

Здоровья вам! Не забудьте про следующее заседание. Мы будем вас очень ждать!

В духе мужик, душевно выделывается.

Меня несколько смущает, что назначенный для слушаний день приходится на конец квартала. Конечно, это совковый атавизм, но ведь судейские из того же прошлого, что и я, — вполне вероятно высокое повеление скомкать процесс, дабы уложиться в некие умозрительные сроки. Интересуюсь у Мироныча, могут ли в один день втиснуть прения, последнее слово и вердикт. Он обнадеживающе ухмыляется:

Да запросто. У нас все могут.

Придется готовиться, пересдачи здесь не предусмотрены.

* * *

Не надо готовиться: звонок Наташи извещает о переносе заседания из-за болезни адвоката. А вот ехать надо: в кассе привоз саsh’a по случаю… конца квартала!

Таким образом казна забралась ко мне в карман на 180 руб. (проезд за свой счет), выдав 5953 руб. 03 коп.

День 16

С годами осознал, что метеозависимость — не выдумка ипохондриков, как подозревают временно здоровые. Две ночи почти без сна из-за какой-то особенно злобной вспышки на Солнце. Как же ты не вовремя, любезное!

Мироныч бурчит по поводу приехавшей телегруппы:

И чего приперлись зазря? Так им и покажут что-нибудь, кроме оглашения…

Заметив шевеление камеры в мою сторону, наступает квадратным торсом на объектив, руки в боки: «Не снимать присяжных!» Так наседка загораживает цыплят, расправляя крылья.

Для порядка знакомлюсь со ст. 252 УПК, которой стращала судья в прошлый раз. В ней говорится, что судебное разбирательство проводится только в отношении обвиняемого и только в пределах обвинения. Профилактическая статья. Беспокоиться, что нарочитое адвокатское хулиганство явится основанием для ее применения, совершенно излишне: не полные же дубы в Верхсуде окопались.

Начальница канцелярии доводит до общего сведения, что заседание сегодня даже не предпоследнее. Открытый ропот, у нас рассчитывали иначе.

4:

Меня начальство реально прессует!

8 и № 12 оповещают: билеты на поезд взяты, переиграть планы невозможно, есть лишь одна неделя.

5:

А я отпуск перенес!

Это весьма нехорошо для вердикта (да и тексту не в прибыток), ибо почти неизбежно появление жалкого фармазона № 14 и угрюмца № 15 (единственный, чьего голоса я не слышал) вместо двух достойных женщин. Ясно: единогласное голосование исключено — с № 14 я не сговорюсь.

8 замечает:

Все нарядные пришли. По крайней мере, женщины. А оно вон как!

«Долгожданный звон кандалов» (так № 5 прозвал лязг засовов за дверью, прижилось) не приближает начала — в зале происходит привычная конфронтация (судью временами слышно). Нещадно курим.

Старшина (№ 7) тяготится сидением, стоя обнимает свое кресло, барабанит по спинке длиннющими пальцами. Периодически подходит к двери в зал и подслушивает грызню за ней. Добрячка № 12 предостерегает, что этак легко можно огрести по кумполу. Потешный сюжетец производственной травмы.

8 направляется в санузел, а тут (в 12:38!) — старт. Констатирует: «Вот так всегда!» Мысленно корректирую: «А оно вон как!» Заканчивается безостановочное стоминутное бубнение № 14 за дальним сейфом.

В зале пять зрителей, молодежь (не дочь ли погибшего?).

Смотрим-таки допрос Грузина в день задержания (с выездом в гараж). Пустое, совсем ничего не добавило. Перед показом он спросил у судьи:

Можно два слова?

Нет.

Тогда стал читать что-то и ни разу (!) не поднял глаза к экранам. Съемку вел человек в чине капитана — качественно, Марабу часто в кадре.

У сторон есть еще что-нибудь?

Марабу заводит речь про ружье, судья сразу гасит тему:

Решили же, что этого не будет.

И вот в 13:09 вознаграждение за долготерпение:

Судебное следствие закончено.

Потом участливый вопрос: угодно ли вам перекусить или перейдем к прениям сразу? Теменем чувствую согласное кивание верхнего яруса на слово «сразу» — нельзя давать адвокатам увильнуть.

Прокурор вещает с экспертно-свидетельской трибуны (спасибо, что не стал по-голливудски маячить вдоль изгороди). Речуга длится 50 минут (13:18 — 14:08). Четко помня все судебное следствие, не утруждаюсь следить за перепевом прослушанного за последние полгода («в нашем деле избыток доказательств» — это факт), а воображаю себя членом экзаменационной комиссии — смотрю, за что можно снизить оценку.

Оратор он скверный. И голос поставлен, и лексика немудреная, и оборотами не перегружает (худший: «максимально минимизировать ответственность»), но — в паузах исторгает вздохи, подстанывая. Балл долой, конечно.

Букет доказательств перебирает трепетно — не как торгаш, а словно сам собирал. Дело помнит хорошо, поведенческие мотивировки в целом логичны. Мелкие же изъяны таковы.

Русак не избавился от обреза (а легко мог), поскольку вещь хозяйская, свой он выбросил бы. Почему? Свой-то и жальче бывает.

Сомнительный пассаж Грузина, что потерпевший по приезде в гараж первым делом пожелал «сделать дорожку» (нюхнуть «кокса»), якобы доказывает принадлежность 0,78 г кокаина, изъятого на обыске в гараже, Грузину же — больше, дескать, некому. Ни на грош не доказывает. Теоретически равноправно: хоть Грузина наркотик, хоть страховочный ментовский, хоть чей угодно. Борзовато требовать от присяжных, чтобы они на основании такой схоластической конструкции чуваку статью клепали, будь он и трижды подонком. Понятно, что жертву заманили в глухомань на обещание кокаина, однако происхождение единственного вещдока из того, что нам предъявили, однозначно установлено быть не может.

И вторая мотивационная лакуна предательски зияет: длительный (по усредненной оценке подсудимых — до десяти минут) промежуток между выстрелами, хотя на оружие жалоб не поступало. Прокурор выставляет меркантильный аспект как единственный побудительный, но не верится — было что-то и личное. Раненого не пытали, с ним общались бесконтактно. По словам Грузина (из допроса в день задержания, сегодняшнее кино), после первого выстрела Русак торжествующе воскликнул: «Ну что, тепло тебе?!» Само собой, добавочный лирический нюанс был, из-за одного бабла так канительно не убивают. Но он останется за кулисами нашего представления.

Касается обвинитель и загадки, зачем вообще созваны присяжные в столь тусклом деле: подсудимые рассчитывают, что может тупо повезти. С его темпераментом уместнее прямой призыв к нам не оказаться баранами, но держит, держит сам себя за уздечку (в этих-то местах и раздаются пронзительные мычащие вздохи).

Центральную задачу — убедить нас в наличии сговора — прокурор, к его профессиональной чести, не забывает ни на секунду и без упущений перечисляет все крупные нестыковки и противоречия на судебном следствии в сравнении с логичной связностью показаний на предварительном следствии. Особенно обращает внимание на то, что оружие проверяли выстрелом в день убийства, т. е. оружие не стрелка.

Доклад прошел в культурной атмосфере. Судья единожды упреждающе перебила: «Вам следует помнить, что анализ посторонних обстоятельств ставит под угрозу судебное решение». Прокурор ответил успокоительной пантомимой (мол, все тип-топ, фишку рублю), для чего даже в зал вылез. В совокупности он наработал на «удовлетворительно».

С 14:09 до 14:23 трибуну занимает адвокат потерпевших. Этому дорогостоящему лощеному лоботрясу нечего прибавить по сути к складной доказательной постройке прокурора (в чем и признается честно во первых словах), и нам достается четвертьчасовое нечто, равное по осмысленности жеванию соплей. Чтобы говоримое не было вовсе уж порожняком, он с иезуитской вежливостью рассуждает о моральном облике Грузина, явно подзуживая его, и закономерно нарывается на остужающую реплику из клетки. Судья реагирует снисходительно до добродушия.

От безделья наблюдаю за брюнеткой. И не зря: она совсем не любуется своим хахалем и вряд ли вслушивается в его гладкое пустомельство (полагаю, он должен неплохо петь), но придирчиво разглядывает присяжных, фиксируя нашу мимику, — добросовестная сторожевая сотрудница.

Судья предлагает защите выступать. Марабу вполне готов дать отпор и отповедь, буквально рвется с поводка, но Русак просит перенести их часть прений на следующее заседание, настолько он «в шоке от услышанного». Удовлетворено. Я рад: устроили бы сейчас непотребный сумбур, пусть лучше подготовятся путем, а то очень уж у них позиция хилая.

Шабашим. Общение наперебой. Раскочегарились и такие замкнутые люди, как № 4 и № 18. Ценного, правда, не родили.

Распускают нас не сразу, судья приходит согласовать сроки дальнейших радений. Начинает утешительно: «Выходим на приговор». (Несносный московский жаргон! Где же спрятаться от тебя?) Поток жалоб на затяжку процесса. Судья согласна на серьезные компромиссы (выпрашиваем второй рабочий день в неделю — подписывается), но спасти № 8 и № 12 для решающего дня практически нереально.

А сзади перешептываются: «Я же говорил, что нас прослушивают!» Современный горожанин подозрительнее битого кота: возник как-то раз трындеж, установлены ли в помещениях присяжных микрофоны (камер не видать), иные верят молве о вездесущности государства.

По выходе ко мне пристраивается № 10 (мы при случае здороваемся за руку, но общаться не приводилось, тем более что он почти все время занят прослушиванием теорий от № 14). Сей улыбчивый господин далеко за сорок излагает мне детали предыдущего убийства, совершенного Русаком (на Интернет ссылается). Бесспорное должностное нарушение, потому безмолвствую. Не то чтобы я настороже (наслышаны про «оперативное сопровождение процесса» посредством подставных присяжных — поди проверь, так ли), а и неинтересно то давнее уже убийство. Если впрямь провокация, то фуфловая, скорее мужик контакт налаживает перед концовкой.

День 17

Езжу в суд на пустой желудок: вдруг чего дефективное слопаешь, лучше потерпеть. Но сегодня день прогнозируется протяженный, адвокаты точно оторвутся со всей дури, голодуха может повредить тонусу. Поэтому плотно завтракаю, отобрав самые безобидные продукты.

Добираюсь не без событий: везшее авто ломается на шоссе, сколько-то времени проходит в ожидании автобуса — слегка нервозном, т. к. должны начать вовремя, процедурной преамбулы не предвижу.

А как раз сегодня-то можно было и не спешить: в питерской военной психушке ночью приключился тройной побег с двойным убийством. Канцелярия объявляет, что вообще не известно, когда наших орлов привезут, поскольку вся городская полиция стоит на ушах. Знакомясь на рассвете с новостями, я не догадался связать события на Суворовском пр. с делами на Бассейной ул. — и напрасно опять не захватил карты.

Новость первая: № 4 выбыл, допрессовало начальство. Глупыш № 14 в игре.

Новость вторая, сокрушающая: следующий вторник (предполагавшийся заключительным) свободен — судья занята на другом процессе. Взрыв: к заявленному выбытию № 8 добавляются исходы № 12 (потрясает билетами) и № 5 — ему пора ехать. Такой потерянной главу канцелярии мы еще не видели — привыкла, что с нами нет забот, не знает, как поступать: остается 14 присяжных голов — опасная грань. Собирает даты отъездов и уходит совещаться с судьей. Не так надо делать. Встревоженный перспективой потери лучших кадров (№ 5 и № 12 — народ надежный), вторгаюсь в ход дела с правильной стороны: провожу опрос о датах приездов, выясняю, что глобальное разгуляево первой половины мая просто-напросто похоронит процесс, и составляю альтернативный (единственно верный) график окончания работ. № 5, страждущий участия в вынесении вердикта, представляет его канцелярии.

И тишина…

Изредка мы клянем предпоследними словами составителей положения о суде присяжных. По всей видимости, эти чиновные головы исходили из того, что сбродная ватага из гражданских лиц изначально склонна к разгильдяйству — поэтому нам полагается быть на месте раньше всех, поэтому ровно в 11:00 нам учиняют перекличку, бесцеремонно извлекая присяжную особь из курилки (как меня сегодня), дабы зрительно убедиться, что это не приблудный самозванец, а именно тот самый родной заседатель. Все наоборот: исполнительнее и пунктуальнее нас во всем огромном здании не сыскать. Многие сердиты на такое отношение к себе.

Стартуем в 12:33. Знаем, что впереди каскад однообразного лобового лганья, все готовы к тесту на терпеж.

Почин задает Марабу. Первым делом он справедливо драконит прокурора за его зыбкие психологические доводы о принадлежности оружия. Дозволяю себе робчайшую надежду: может быть, хоть под конец перед нами предстанет более или менее человекообразный адвокат? Ведь в позиции обвинения довольно уязвимых пунктов, есть чего покромсать. Расслабься, дружок (себе же): этот аутсайдер адвокатского сословия способен лишь на сказку про белого бычка, обильно приправленную всякими левыми сюжетами, что вызывает частые стычки с судьей. Нам всерьез предлагается усвоить, что его подзащитный «продавал автомобиль не из корысти, а чтобы избавиться от улики». От какой такой улики, дядя? Ты же просишь оправдательного вердикта по всем пунктам обвинения (убийство, разбой, оружие, наркота)! Господин адвокат или думает о чем-то далеком от дела, или не в состоянии составить логическую цепочку из двух звеньев. Заключается выступление головокружительным построением (не успел записать витиеватую фразу для закавычивания, но за смысл ручаюсь): потерпевший — крайне плохой человек, поэтому прошу снисхождения в признаваемом покушении на кражу его автомобиля. Помимо собственно рекомендуемой нам эксцентричной методологии принятия решения, примечательно то, что обвинение и не заикалось о какой бы то ни было краже — и, соответственно, в вопросном листе ничего похожего обнаружить не удастся.

Все это не коротко высказано, проникновенный монолог (в основном о гнусной роли наркодилеров в современном обществе) длится с 12:37 до 13:04. (Поначалу мы гадали: неужели у нас такие дремучие рыла, что возникает соблазн заправлять подобную ерунду? Но давно уж бросили: несите что угодно, лишь бы финиш поскорее.)

Грузин получает свою законную долю участия в прениях и занимает время с 13:05 до 13:38. С претензиями на актерское мастерство озвучивает изготовленную Марабу шпаргалку. Допустить не могу, чтобы инокультурный человек по собственному импульсу нашпиговал речь русскими канцеляризмами самого дешевого пошиба, как то: «не лишним будет заметить», «не получил освещения факт», «в связи с чем состав преступления отсутствует», «при объективном подходе это достаточно жесткое противоречие» и так далее до бесконечности (я треть страницы измарал убористым стенографированием дурных оборотов). Вообще-то, слушать эту мелодекламацию отчасти занятно. Неплох, например, увенчанный грандиозной паузой риторический вопрос с акцентированием акцента и вздыманием свободной от свитка длани: «Как следствию удалось установить наличие умысла только на отдельный документ?!» (Следствие в такого рода фантазерстве не замечено, оно разбой шьет, но ничего — мели, Емеля.)

Однако на едином дыхании (как замыслено) прочесть это пламенное послание алчущей справедливости души Грузин не может — дурачина Марабу натолкал туда горы боковой лирики, и когда начинается очередной сеанс скулежа про роковую наркоторговку Аню, изломавшую вдребезги судьбу честного трудового мигранта, судья невозмутимо приказывает вернуться к существу дела. Без бумажки наш герой беспомощен, как позднесоветский оратор, попытки аварийной самоцензуры напоминают судороги («убийство имело свое место») — не фильтруется чужой лживый текст. И Грузин заканчивает тем, что только сумку убитого взял («самому невдомек зачем»), а ни в каких преступлениях не замешан. Твое дело, касатик, покаяния из тебя никто вроде и не норовил извлечь.

Смотрю, как распинается за стеклом сей неумелый лицедей, и подыскиваю общедоступную реминисценцию. Пожалуй, подойдет официальная позиция Японской империи (да только ли официальная?). В течение полувека (с нападения на Китай в 1894 г.) это государство демонстрировало сочетание
целеустремленности, последовательности и цинизма во внешней экспансии, уникальное даже для того времени почти всеобщего оподления. Одна удача спешила сменить другую, но воздаяние все же настигло хищника. Что делать — хоть на персональном уровне, хоть на уровне этноса — после масштабного краха попыток воплощения сокровенных чаяний? Нравственно и плодотворно — переосмысливать собственное поведение и былые взгляды на свое место в мире. Такое проделали многие, но такого безнадежно ожидать от наших восточных соседей: они охотно признают промашки в поступках и никогда — неправоту устремлений. Раскаяние для них — недоступная этическая категория. Заслуженно проиграв в самими же навязанной борьбе по беспределу, они выставляют себя жертвой обстоятельств, несправедливо обиженными (Хиросима) и беспричинно ограбленными (Курилы), и смехотворно домогаются извинений и компенсаций.

Наша миниатюрная Япония в аквариуме — славная карикатура на большую, настоящую: горной рекой льются взволнованные, подчас слезливые стенания о том, какой пройдохой оказалась подруженька, каким низким человеком проявил себя потерпевший, как вероломно подставил его подельник. Легко допускаю, что по ограниченности духовного кругозора он и впрямь видится себе безвинным страдальцем.

Я не желаю этому человеку ни зла, ни добра. И мне абсолютно безразлично, сколько судья впаяет ему за все его гадкие проделки. Я лишь разглядываю современника-полусоотечественника, определенно избравшего аморализм путеводной звездой. И не берусь положительно ответить на вопрос: а из меньшинства ли он?

Судья дает нам перерыв, но отдыха нет и в курительной каморке — лавина маразма набрала ход. Вошедший в полноправие № 14 выплескивает на нас ушат своих соображений: убийство явно заказное, за бестолковыми действиями подсудимых определенно скрывается кто-то третий («Так и чувствуется его присутствие!») и вообще надо бы проверить фирму потерпевшего «на уровень коррупции». Про шкафоподобного эмиссара корпорации:

Лысый в зале мониторит, чтобы про их фирму лишнего не сказали. Прокурор его боится. Я бы его удалил.

Не стоило бы и внимания (плановая доза дури), но адекватные прежде № 11 и № 16 вовлекаются в обсуждение запущенной брехни, повергая меня в расстройство. Между тем № 14 жалуется, что вообще не представляет, как может проголосовать за виновность, если не был очевидцем инкриминируемого деяния, ибо все доказательства кажутся ему (специалисту по эконометрике, работающему исключительно с цифрами) косвенными и сомнительными. Не справляюсь с молчанием:

Иван Борисович! Цифири здесь не канают. У вас два пути: или разработать для себя хоть какие-то критерии достоверности доказательств, или вспомнить, что дезертировать еще не поздно.

Обращение по имени и отчеству производит мощное впечатление на присутствующих, такого меж нами доселе не было. Я припас этот козырь на последний день, чтобы растормошить или осадить (при нужде) кого-либо из чопорных коллег: не лениво было разучить полные реквизиты всех, кроме Фрумкина (у него такое заковыристое отчество, что челюсть своротишь; опытные канцелярские дамы на каждом выкликании запинаются, хотя для них напечатано). И вот не сдержался, сбросил на нервной почве ради секундного эффекта: № 14 растерянно моргает, № 5 удовлетворенно кивает.

Наш птичий базар прерывается секретарским кличем из зала заседаний — пора отслушать остальных членов драмкружка.

Русак не добавляет ни капли новизны. Загробным, исполненным таинственности голосом он обращается к нам так, будто мы с ним входим в единый круг посвященных:

Уважаемые господа присяжные! Мне запрещено говорить, как мои показания были получены. Вы сами видели, в каком я был состоянии.

И в течение тридцати минут монотонно зачитывает прежнюю бредятину, слово в слово. В который раз я это слышу — в пятый? в седьмой? Короче, разбой не признает категорически — ведь телефон убитого ему хозяин подарил, с него и спрос.

Пончик сравнительно лаконичен (14:34 — 14:50), говорит вкрадчиво. Предварительно согласовав с напарником приоритеты защиты (упор сделан на контратаку), он, похоже, не в состоянии покинуть облюбованную колею и остервенело топчет убитого: его подзащитный, оказывается, «проявил акт самосуда» в отношении распространителя наркотической заразы. Да, именно так о совершенном действии — «проявил акт». И не в полемическом запале это было сказано, а в заготовленной важнейшей речи. Многие присяжные были шокированы косноязычием защитников на ранних стадиях процесса, но теперь уже никто из нас не ставит их по речевым способностям выше мэра уральского захолустья. Заурядное жлобье, отнюдь не цвет образованного слоя, как принято считать в соответствии с расхожим заблуждением о месте интеллигенции в обществе.

Когда Пончик пытается углубиться в детальное обсуждение личных качеств потерпевшего, судья укоризненно останавливает:

Уважаемый адвокат! Ну не мытьем, так катаньем?.. Вы же юрист как-никак.

В контексте ситуации замечание верное. А вот за отношение к мертвым вообще нельзя не похвалить юриспруденцию. Суд — самое доступное простому человеку место, где о них можно свободно говорить и слышать все, в т. ч. и правду. Утвердившиеся нормы поведения не позволяют иметь то же в повседневности: даже уверенно зная, что тот или иной покойный был отпетым прохвостом, мы обязаны безвозразительно выслушивать домыслы о его добродетелях (общеизвестного мертвеца хоть в Интернете напоследок обольют, особы попроще защищены от вербальных оценок негласным табу восторжествовавшей агрессивной сусальности). Это воистину забавно: госучреждение (суд) как оазис свободы слова в России.

И все же этому «как-никак» юристу удается найти относительно свежий лейтмотив: раз все было сделано до такой степени бездарно (с трупом, обрезом и продажей авто), то и умысла не было, при умысле, дескать, все по уму организовали бы.

Это не нулевой аргумент, в кулуарах он имеет хождение. Добросовестно ставя себя на место преступников, мои здравомыслящие товарищи всякий раз впадают в ступор, будучи не в силах уложить в головах, как могут совмещаться рискованность предприятия и столь поразительная беззаботность при его осуществлении, что-то тут не то. Да все то, говорю я им при удобном случае, непротиворечивая версия на поверхности: наши подсудимые суть обнаглевшие болваны, ничего более. Сильно искушение привести авторские слова из «Братьев Карамазовых»: «В большинстве случаев люди, даже злодеи, гораздо наивнее и простодушнее, чем мы вообще о них заключаем. Да и мы сами тоже». Но опасение, что привлечение русской классики будет воспринято как понты очкарика и, соответственно, пойдет во вред делу, останавливает — ограничиваюсь самой что ни на есть бесхитростной лексикой (в пандан собеседникам).

В 14:48 бренчит телефон. Разиней неожиданно оказывается образцово добропорядочный Фрумкин. Звонок как будто подсобляет Пончику сойти с орбиты холостого словоизвержения, он сворачивает выступление жалостливым пожеланием:

Моего подзащитного прошу не простить, но понять.

На очереди элемент обязательной программы под названием «Реплики сторон». Прокурор слишком долго молчал, это ему поперек. Он облюбовал тему тестирования оружия перед боевым применением, заливается канарейкой. Марабу вскакивает с претензией, что реплика чересчур длинная, судья приземляет его. Но «реплика», действительно, могучая — 29 минут! Это задает тон второму туру: адвокат потерпевших переливает из пустого в порожнее 15 минут, Грузин легко перекрывает его, выдав на-гора 26 минут отборного резонерства о превратностях судьбы. Оставляю записи: те же инсинуации, те же разоблачения чужих инсинуаций. Частые пререкания — участникам прений мнится, что они уронят себя при присяжных, не отгавкнувшись.

Некуда ронять. Вот ординарный эпизод. Обвинитель, дважды проигнорировавший замечания судьи, третье получает в такой форме:

Прокурор, перестаньте пререкаться с подсудимым и сядьте к нему спиной.

Как в школе, недостает лишь пригрозить вызовом родителей. В обычном социуме это выглядело бы дикостью, но здесь не выделяется. И мы настолько адаптировались к допустимости отвязного поведения в искаженном мире правосудия, что и не улыбаемся.

Один перл все же признаю достойным бумаги. Русак разъясняет причину хмельных посиделок после акции:

Может, у них в Москве в клуб идут, когда человека убивают, а у нас на Руси выпивают. Как-то так у нас стресс снимают.

Мнение авторитетное, ему не впервой человека ухайдокать. А что Москву походя лягнул, так совсем наш. Где еще встретите такое диво, чтобы по части устной речи подсудимые на голову превосходили своих адвокатов — хоть тебе в образности (Русак), хоть тебе в связности (Грузин)? Добро пожаловать в СПб — располагаем!

Уму непостижимо, чему стороны посвящают последние минуты своего участия в процессе: происходит обмен ехидными выпадами о правомерности оценки рыночной стоимости похищенного автомобиля в более чем миллион рублей! Посмотришь на них — образованные русские мужчины, чуждые ручного труда, а как рты поразевают…

Даже сельской стражнице ясно как день, что судья не станет назначать повторную экспертизу и не позволит присяжным касаться данного вопроса — не наша компетенция (хотя автолюбителей хватает, о ценниках и технических подробностях толкуют азартно). Она достает гаджет и удаляется от земной тоски в виртуальный мир какой-то игры. Взор напарника-прапорщика исполнен зависти.

Прощальный клекот наших юридических птах пустейший, чего не скажешь о затронутой тематике. Экспертиза в современном отечественном уголовном правосудии не столько часть инструментария, сколько проблема, невскрывшийся нарыв. Само собой, без нее не обойтись, когда дело касается устоявшихся специальных знаний, — техническая, химическая, медицинская, почерковедческая и т. п. Но в нашей стране в настоящее время постыдно подсудны выражение и распространение мнений — и ядоносными борщевиками процветают экспертиза на содержание экстремизма и лингвистическая экспертиза (не та, что для атрибуции художественного текста, а ее проституированный двойник). Они — клеенчатый фартук ката на белоснежных (по замыслу) судейских ризах, они — тот самый кистень, о котором говорил Шарапов. Никогда не в затруднение выбрать «эксперта» с «заряженной» точкой зрения (а кто или что может сегодня стеснить судью в выборе эксперта?), никогда судья не замаран лично расправой с инакомыслием (это эксперт определил наличие состава преступления, я не при делах). Злонамеренный человек, давший положительное заключение по идеологизированной статье, неуязвим для закона, хотя существует полумертвая ст. 307 УК РФ «Заведомо ложные показание, заключение эксперта, специалиста или неправильный перевод» (да круче: в России эксперт непогрешим, как римский папик). Ибо чем же можно доказать ложность гуманитарной экспертизы, которая по своей сути есть оценочное суждение? Только другой такой же «экспертизой», т. е. ничем. (Соревнования экспертиз российский суд предусмотрительно не знает.)

Прения объявляются закрытыми в 16:22. Судья предлагает сразу же перейти к рубрике «Последнее слово». Русак упирается: не готов, дайте время обдумать в узилище. Судья (устало):

Ну что вы нам нового сможете рассказать?

Русак держит марку, здоровье, видать, лошадиное:

О, я вам столько расскажу! Все мотивы, все детали. Всю правду узнаете.

Судья испытующе глядит на него поверх очков и находит силы на юмор:

Подсудимый, вы меня пугаете.

Но тут влезает Марабу с враньем о плохом самочувствии его подзащитного, и лавочка неизбежно закрывается. Покидаем зал порядком измочаленными, но с облегчающим чувством выполненного бессмысленного долга. Для кого процесс состязательный, а для кого — истязательный.

А ведь не сказать, что совсем без успеха месили адвокаты означенную выше глину. Некоторые из моих соратников сбиты с толку отталкивающим образом погибшего и расходуют умственные и душевные усилия на осмысление различных аспектов житейской истории, а не на тщательное взвешивание представленных доказательств. Любопытно, скольким из нас в итоге ввинтят в мозги потребный защите угол зрения. Горестно раздумываю: нешто мне придется исполнять обязанности судьи, отсекая левый треп? Не хочу.

Объявляют расписание: предложенный мною график принят. И только в этот момент до меня доходит: как раз эти-то дни мне и были нужны как ни какие другие за все полгода. Я так безоглядно врос в процесс, что в прямом смысле слова позабыл обо всем и в результате сделал харакири ценному отрезку своей жизни. «Раньше думай о Родине, а потом о себе!»? Невозможно было поверить, что пошлый совковый императив когда-нибудь распространится и на собственный поступок. Убит напрочь: выбывающая № 8 обращается к нам с прощальным наказом — и не вникаю в смысл слов.

Сомнамбулой бреду по Бассейной. Вечером не избежать лжи, отказываясь от лестного приглашения, в котором заинтересован больше, нежели пригласившие. И апеллировать не к кому, когда сам дурак.

Погода издевательски чудесная.

День 18

Как природная, так и ситуационно запрограммированная созерцательность стала изменять мне: всей душой увяз в треклятом процессе — несколько дней мысленно продолжал дебаты с коллегами и выдумывал сценарии решающих прений. Избавление от наваждения не обошлось без усилий.

Аудитория не блещет изобилием — послушать последние слова наших татей явились шестеро зрителей.

Первый — Грузин (по бумажке, разумеется). Ни одной свежинки он не предлагает, существа деяния почти не касается. Те же разглагольствования о «заказном характере дела» из-за его резонансности (задета репутация могущественной фирмы), те же нападки на убитого (из которого якобы лепят «добродетельного мученика»). Внушение от судьи получает через три минуты, все слово укладывается в девять минут (12:06 — 12:15).

Русак начинает пафосно:

В суды в нашей стране мало кто верит, единственная надежда — на вас.

Но тут же заводит осточертевшую шарманку о побочных предметах, предупреждение от судьи следует спустя шесть минут. И очень кстати: отложив чужеродный текст, варнак высказывается от себя — и местами получается удачно, моя авторучка не простаивает. «По закону Конституции Российской Федерации», «сильные душевные волнения захлестнули мой рассудок» и, наконец, жемчужина: «Главенствующая запретила мне…» — о председательствующей! «Почему не прибрал труп? Потому что собирался все рассказать. У каждого должна быть могила. Но не знал, как пойти в полицию». «Очень люблю жену, дом, дачу, природу, Родину и жизнь». Итого: воротившись к тексту, просит квалифицировать содеянное как «убийство в состоянии сильного душевного волнения, спровоцированного потерпевшим». Весь номер, пригодный для фестиваля устного народного творчества, исполняется за 25 минут (12:15 — 12:40).

На этом программа дня исчерпана. Экстракт от № 16:

Такой же прогон, блин!

День 19

Последний день моего участия в процессе, день, ради которого все и затевалось, мог обернуться конфузом из-за мертвой пробки на выезде из пригорода на главное шоссе страны. Но выехал с двойным запасом времени, чтобы хватило на спокойную поклейку билетов для бухгалтерии, и везде успел.

На определяющее заседание наша берлога дооборудована микроволновкой и вешалкой для одежды — никто же не ведает, сколько предстоит мариноваться в поисках решения, а у гардеробщиц трудовой день нормированный.

Сдаем телефоны (их запирают в сейф). Выясняется: без телефонов многим нечем заняться! Разражаются получасовые жаркие прения об абстрактном: № 9 и № 18 честят № 14 на чем свет стоит (очная проповедь либерализма не бесплатна).

Я поняла твою парадигму! — разоблачающе восклицает № 18. Фраза дня.

Заклеванный ортодокс извещает общество о выходе из коллегии, конвульсивно хватает лист для отказного заявления и… ничего не пишет.

Стихает, лишь у № 5 плодятся метафоры:

Как на карантине сидим.

Час говеем в безмолвии. В половине второго пузырь лопается — общий гомон. Обсуждаются болезни, футбол, бытовые случаи, трудовые отношения (кое-где с матерными лексемами, и не только от джентльменов — нервишки).

В 13:57 канцелярия виновато сообщает, что сторонам не удалось сформулировать вопросный лист. Мы обескуражены так, что дальше некуда («А после прошлого короткого заседания не доперли все перетереть?!»), только наша старейшина № 9 изрекает снисходительно, что ничего иного от родимого суда и не ожидала.

Согласовываем дату следующего рабочего дня. Завтра не могут трое, послезавтра — один (№ 5). Канцелярия небрежно отметает его мольбы: «Запасных уже достаточно». Теперь, когда мы нужны на раз, церемонии ужаты — частные проблемы человека, стремящегося доиграть партию до конца, не будут приняты в расчет. В сочетании с трогательной заботой о нашем обиходе — совершенно в национальном духе.

Незнакомая колобкообразная приставша выгоняет. «А телефоны?» — «Внизу получите». Послушно спускаемся, поведясь на явный бред, но старшина отказывается подчиняться властям и остается стеречь сейф. Корю себя, что не проявил солидарность, тем более что под шумную пикировку приставов с канцелярией (все взвинчены) вновь поднимаемся к себе. По пути попадается секретарь суда в костюме и алом галстуке (всегда раньше — по-домашнему). Значит, они действительно собирались добивать проект сегодня, да сорвалось.

Завершение процесса все более походит на концовку баскетбольного матча, когда секунды растягиваются в минуты. Но вообще-то правильно, что защита сопротивляется на последнем рубеже, полотенце на ринге не сошло бы за приемлемый выход.

День 20

По моим подсчетам, это уже пятый день, претендующий (согласно пророчествам судейских) на звание последнего. Нас так психологически поддерживают, как бегущего ослика морковкой перед мордой.

Начинается он, естественно, в глухом служебном помещении (где анкеты заполняли семь месяцев назад) с изготовления оправдательных документов на понесенные транспортные издержки. № 14 принадлежит к порочной породе людей, которых хуже прочего допекает сам факт тишины, он подстрекает служащих к болтовне:

Теперь вам полегчает, присяжных в райсуды введут.

Канцелярская дама отрезает столь же безапелляционно, сколь и справедливо:

Это невозможно. — И, воздев перст вертикально, присуждает кремлевским выдумщикам: — Там рассуждают без понятия о деле.

Немного погодя отпускает вскользь, как бы никому:

Как угодно, но надо заканчивать сегодня — за смету выходим.

По таким мелочам узнаешь свою страну вернее, чем по известным броским приметам.

Вся орда (15 осталось) в сборе, кворум обеспечен. Переключаемся в режим ожидания.

В курилке. № 5:

Иван Борисович спокоен еще?

11:

Нормально пока. Про распад Советского Союза толкует.

Запускают скоро. В зале не менее двух представителей пишущей прессы (толстенный столб застит вид и не позволяет мне пересчитать всю публику).

Напутственное слово судьи — часть непременного ритуала, но далеко не формальность. Наша «главенствующая» дотошно перечисляет узловые моменты процесса, зачитывает циклопический вопросный лист (двадцать одна позиция!), подробно разъясняет регламент работы тех двенадцати, что будут взаперти. Это не коротко, 113 минут занимает (аккурат полновесный футбольный матч с перерывом), но я ни на миг не теряю концентрацию, что вовсе не так просто, как может показаться. В 13:33 судья оглашает сроки: в случае отсутствия единодушного решения мы имеем право приступить к голосованию не раньше, чем в 16:34.

Резервная троица остается куковать в зале, рабочую дюжину Мироныч незамедлительно замыкает. (Любопытно: при возгорании в нашей резервации за которой из инструкций закреплено старшинство — противопожарной или по сохранению тайны комнаты присяжных?)

По плану я должен быть малозаметен, в идеале — вообще не проявляться, но дело оборачивается таким образом, что сразу же становлюсь центральной фигурой прений. В силу этого нет ни малейшего шанса соблюсти чистоту дневника — фиксации примечательных событий в строго хронологической последовательности с добавлением попутных личных ассоциаций. С настоящего момента вынужден перейти в жанровый гибрид рапорта, очерка и объяснительной записки.

 

Если не считать наркотической тематики, то единственной прорехой в обвинении являлось предъявление Грузину незаконного хранения оружия. Оно базировалось на одном вразумительном доказательстве (отвлеченные выкладки прокурора отбрасываю) — показаниях на камеру Русака в день задержания, что он получил обрез от хозяина непосредственно перед совершением преступления. Доказательство обратного — дружное отрицание обоими подсудимыми этой версии в ходе судебного следствия. Больше — ровным счетом ничего. Т. е. налицо классическое неустранимое противоречие (легальный юридический термин), каковое судья в напутственном слове требовала трактовать в пользу обвиняемых. Но это легко сказать, а как воплотить?

Вопросы навороченные — и на треть, и на половину страницы. Главные начинаются с «Доказано ли, что…» — и далее следует массив текста из обвинительного заключения, куда впихнуто множество разнородных утверждений. Отвечать можно «да», «нет» и «доказано, кроме…», для чего специально оставлены чистые места в вопросном листе. Вопросы второстепенные выглядят так: если доказано (ссылка на предыдущий вопрос), то заслуживает ли совершитель деяния снисхождения? Варианты ответа: «да», «нет» и «без ответа». Все это разжевывалось судьей с идеальной внятностью.

Но когда я стал давать ответы в строгом соответствии с полученной инструкцией, выяснилось невероятное: напутственное слово слушал я один-единственный, а все остальные пропустили его мимо ушей и искренне полагали, что вариантов ответа только два — положительный и отрицательный! К чему угодно можно быть готовым, но не к такому. (Мораль: к вопросному листу непременно должна прилагаться методичка по работе с ним. Требовать от обыкновенных людей четкого усвоения с голоса незнакомого технологического процесса — явный просчет системы. Для полноты картины поставим на наше место грядущих присяжных какого-нибудь удмуртского райцентра.)

Беседа приняла оживленный характер. Фрумкин (с возмущенной гримасой):

Вы это из самолюбия делаете?

Так важно молчал полгода и таким пустяковым человеком оказался…

10:

Зачем вы вносите сомнения?!

Эти и похожие личные нападки я оставлял без реакции. А действительно досадно было, что активнее прочих меня когтили те (№ 5 и № 12), для кого пыхтел с графиком и пожертвовал значащим куском своей частной жизни. (Помнится, блеснуло фоном: «Смог ли бы теперь описать их без захлестывающего раздражения? Счастье, что вел подробный дневник, все былое добродушие уже вколочено в бумагу».)

Не без труда, но настоял сперва пробежаться по всему списку вопросов, дабы выявить пункты разногласий. Когда добрались до того, заслуживает ли снисхождения оправданный по наркоте Грузин (без дискуссии, до того вздорное обвинение), на милом лице старшины (ей же заполнять) проступило обнадеживающее сомнение: эта разумная девушка начала подозревать вероятность моей правоты. Мы вместе с ней сварганили цидулку судье с запросом. Я не удержался и громогласно предсказал содержание ответа. Когда он прозвучал, некоторые смотрели на меня как на злого волшебника. (О неблагодарные! Ведь в противном случае мы довели бы судебное присутствие до истеричного хохота, полностью оправдав расчеты адвокатов на неодолимый кретинизм набранных с улицы граждан, и после нотации были бы с позором прогнаны обратно.)

Здесь воротиться бы к содержательным прениям, но нет: мое упование, что коллеги хотя бы согласятся выслушать иную точку зрения и добросовестно сопоставить ее со своей, оказалось необоснованным — плюрализм по-прежнему не в чести в нашем самоуверенном обществе. Пресерьезно выставляется аргумент: зачем терять еще час, когда все ясно? Этой мрачной чушью отличился Фрумкин, но вовсе не частным надо считать его мнение — не менее половины коллектива солидаризировались мимически. (Стоило ли полгода терпеть, чтобы теперь выгадывать час?)

Пытливо размышлял после: я ошибался в них всех, занося десятки благожелательных строк в дневник? Нет. И не могу судить их строго, хотя, конечно, перенадеялся на ниспосланных товарищей. Люди столь долго находились в непривычном состоянии поднадзорных (вплоть до мелочной регламентации), что возвращенная возможность хоть сколько-то влиять на свою судьбу натурально парализовала их здравомыслие. В это нельзя было поверить, не увидев: одиннадцать петербуржцев — взрослых, вменяемых, социально полноценных — не в состоянии уяснить смысл простейшей логической связки, начинающейся с «если», каковую они же регулярно используют в быту. (Выгодных сравнений тут не сыскать, поэтому такое. В детстве я имел в приятелях соседского легавого кобеля, коротавшего век на цепи. Пару раз в месяц хозяин дозволял ему размяться для сохранения ловчих кондиций, предварительно уведомив окружающих, чтобы изъяли со двора мелких детей и хрупкое имущество. От свободы у добрейшего пса наступала временная потеря адекватности — он превращался в подобие торпеды с отказавшим гироскопом.)

Развязка коллизии наступила при рассмотрении вопроса № 18. Суть его формулировки такова: доказано ли, что Русак, получив обрез от Грузина, хранил его и т. д.? Это шулерская постановка вопроса, обусловленная слабостью позиции обвинения: она рассчитана на то, что присяжные, уже давшие отрицательный ответ (что я сделал с чистой совестью) на «оружейный» вопрос относительно Грузина (доказано ли, что… в неустановленное время… приобрел у неустановленного лица… — галиматья), принуждаются или громоздить частичный отказ письменно (а кому охота?), или пересмотреть предыдущий вариант ответа во избежание противоречий.

Но хуже: нет варианта этого вопроса со стороны защиты (Марабу, балбес, ты обязан был это сделать!).

Бытует — среди прочих — наивное представление об уголовном процессе, будто государство в лице обвинителя ориентировано на установление истины, а адвокаты всячески ее затемняют. Наш вопросный лист — надежная иллюстрация обратного: нисколечко не озабочен прокурор истиной, перед ним более локальные задачи, для решения коих привлекается известная изобретательность. Впрочем, много ее не потребовалось — товарищ подполковник провел испонтовавшихся стряпчих на мякине.

Противостоять в одиночку одиннадцати присяжным еще можно, но когда к ним добавляется адвокатское раздолбайство — уместна ли дальнейшая борьба? Раз уж вы — обвиняемые и защитники — допускаете безальтернативные вопросные сплотки такого рода, то вам вообще никто ничего не должен в земном суде. И я жестом попросил старшину убрать все мое неединодушие из черновика. Езжай, Грузинушка, париться с тремя статьями вместо двух.

Полагаю, что поступил правильно. Если бы хоть на чуть-чуть утягощало участь обвиняемого наше неверное решение — уперся бы рогом: легко (и бестрепетно) мог промурыжить всю компанию еще два часа, мог пойти на скандал путем прямой апелляции к судье (держал в голове) — но зачем? Ведь все знаем, что к убийству с разбоем хранение оружия по сроку ничего не добавляет, для проформы эта статья пристегивается. Кроме того, изначальная принадлежность обреза Грузину представляется более правдоподобной, нежели обратное.

Так для чего же тогда была вся буча — не зря ли? Отнюдь и отнюдь! Я уродовался ради перспективы. Безошибочно можно представить, как наш не чуждый нарциссизма прокурор самодовольно докладывает начальству или бахвалится на семинаре по обмену опытом: присяжный пипл славно хавает первичные показания с видео, их довольно для нужного вердикта. И соответствующая напористая устремленность всех звеньев следственного аппарата (с опорой на опыт нашей поблажки) вполне может повести к искажению истины, к грубой судебной ошибке, к умышленной несправедливости — в действительно сложных случаях, разумеется, а не в безынтрижных делишках под стать нашему.

Сколь мог, я пытался донести этот взгляд до коллег, да многого ли добьешься, когда тебя тут же глушат минимум в две глотки? И потому с тяжелым осадком покинул столь увлекательно шедший суд: безупречно исполнив основные обязанности (не пойдя на поводу у обвиняемых прохиндеев и отказав им в снисхождении по всем пунктам), мы сделали меньше, чем были в силах, а именно — не выказали кругозора.

Гораздо больше времени отняло описание мельтешения наших слов, мыслей и ощущений, чем вынесение вердикта: роды судьбоносного решения уложились в 74 минуты — уже в 14:47 стороживший нас Мироныч был извещен о готовности плода.

Возвращаюсь в дневник.

 

Ждем последнего вызова в зал (собирают разбредшихся участников процесса). Старшина проглядывает выстраданный документ и не без горечи отмечает обилие деепричастных оборотов в вопросах по уголовному делу. Заявка на присутствие вкуса. Передавая вопросный лист судье, указывает, что номер уголовного дела в нем отличен от значащегося на наших нагрудных бирках. Судья сражена такой наблюдательностью, успокаивает: с нового года нумерация сменилась.

Зачтение старшиной ответов проходит почти безэмоционально. Лишь прокурор, ставя галочки в своем листе, едва удерживается (судя по игре мускулов) от того, чтобы заурчать вслух. Чувства понятные, объегорил дуремаров.

Скапливаемся в курилке вместе с запасными (типа «последний звонок»). № 16 не скрывает удовлетворения — все ее представления совпали с нашим голосованием. Уточняет:

Сразу согласились?

Нет.

Кого гасили?

Поднимаю руку. Не ожидала…

Сдаем черновики (на немедленное уничтожение) и удостоверения былого уже статуса. Наконец заходит судья. Она недалека от эйфории:

Ну вы мощные ребята!

Восторгается нами, поскольку, во-первых, изрядно опасалась, что не присудим Грузину обреза (было чего опасаться!), а во-вторых, мы, оказывается, первая в ее карьере коллегия, сработавшая единодушно и вдобавок досрочно (дурацкое дело не хитрое).

Подходя по-писательски, я обязан расспросить, зачем ей-то надобен оружейный прицеп для приговора Грузину, но не получается: каждый новый комплимент рвет душу.

Шлепаю в кассу, позволяя всем торопыгам обгонять. Народ все же догадывается пропустить вне очереди прискакавшую с ликвидации черновиков старшину — она более всех потрудилась. Располагаюсь замыкающим с умыслом: нам что-то бормотали про тайну комнаты присяжных, надо уточнить не на ходу.

Интересуюсь как бы невзначай: из каких, собственно, соображений должна соблюдаться тайна, коли решение в итоге вылупилось единодушным? Мироныч, все еще присматривающий за нами, влезает в тему на моей стороне: действительно, а в чем тайна-то, когда пострадавших от разглашения теоретически быть не может? Документальных разъяснений на этот счет, по всей видимости, нет, потому средняя канцелярская дама выдает с металлической непреклонностью:

Так положено.

Касса отоваривает меня суммой 5600 руб. 00 коп. Итого на мои услуги бюджет потратил 16 377 руб. 61 коп. — чуть менее двух с половиной сотен долларов.

Неожиданно Мироныч прощается со мной крепким рукопожатием и чередой теплых пожеланий — видать, он тоже прикипел к нашей культурной и дисциплинированной команде.

Прощальное дефиле по Бассейной, мысли о минувшем. Обобщений на основе нашего второсортного процесса, понятно, не наделаешь, но кое-что.

Питерский горсуд оставил впечатление вполне дееспособного учреждения — дело поставлено, персонал в целом компетентный, крупную накладку наблюдал одну (сегодняшний раздрай с вопросным листом). Обстановка в здании поддерживается благоприятная — отсутствие шумов, запахов и кричащих красок (в интерьере преобладают оливковые сиденья и бордовые огнетушители в комплекте с девственными пожарными рукавами на бежевых стенах).

Испытываю признательность судьбе за предоставленный ангажемент. Конечно, я и перед началом помнил мнение Солженицына, высказанное в 1994 г.: «Суд присяжных — вообще сомнительное благоприобретение, ибо умаляет профессионализм суда…» Интересно было проверить на личном опыте — совпадем ли? Пожалуй, не совпали.

Строго академически если — суждение безупречное. Да только не исчерпываются профессионализмом общественные требования к суду, пошире перечень — включает еще учет стереотипов справедливости в данное время в данном месте и вечно актуальную в России непредвзятость. Не от хорошей жизни и не из низкопоклонства перед Западом суд присяжных был заведен встарь, а ныне восстановлен.

Наличие суда присяжных — признание государством (любым) своего невсесилия и одновременно благородная попытка хоть в малом одухотворить бездушный закон. На мой взгляд, сопутствующее «умаление профессионализма суда» окупается достигаемым эффектом. Но если государство не будет помнить, насколько это капризный ресурс, и соблазнится огульным и с наскока расширением его юрисдикции (ну хотя бы безвыборочным применением при т. н. бытовых убийствах) — обретенные проблемы перевесят разрешенные, обеспечив благодатным материалом следующих авторов.

В метро сталкиваюсь с невиданной формой попрошайничества: клуша в шлепанцах выпускает в проход между сиденьями утку-хромоножку и заявляет, что если не подадут «на корм», птицу придется ликвидировать. Иные жалеют симпатягу, раскошеливаются. Почему-то утка останавливается возле меня и дважды зычно крякает, будто вымогая куш. С отвращением ловлю себя на юридической мысли: «Участвует ли она в мошенническом сговоре?» Как скоро избуду эту накипь на подсознании?..

После

Концовку досматривал по телевизору. Они там еще месяц с лишком валандались, денежные иски вчинялись. Попутно и государство отпустило злую шутку: едва окончив расчеты со мной, подняло минимальный размер оплаты труда — базу для исчисления гонорара присяжных заседателей — на 20%. Такие выходки закаляют патриотизм и напоминают о бренности.

Прокурор сделал заявку с огроменным запасом — пожизненное Русаку и 21 год Грузину. На выходе образовалось 22 и 16 соответственно. Сурово, спору нет (я промахнулся в прогнозах, приняв за трафарет последние приговоры по громким убийствам). Но жалеть там, ей-богу, некого.