Из memories

Из memories

Темный, мокрый вечер четверга. Мама ведет меня по пустым обрывкам улиц к набережной Фонтанки в твердыню ленинградской журналистики — Лениздат. Вокруг царит архитектурная нежность, и только это здание идеологически выдержано: никакой рыхлой лепнины, буржуазной пастели: чистая информация с пропагандой.

Пока мама улыбается вахтеру, я всматриваюсь в лица проходящих титанов, которые небрежно, по-свойски, взмахивают красной картонкой пропуска и продолжают свой важный литературный путь, не задерживаясь на вахте. Журналисты! Их слова могут убить, спасти и полки за собой повести. У других что? собака лает — ветер носит! А тут — слово и дело государево!

Мы поднимаемся по лестнице, из открытой двери буфета пахнет ванильно-коричным духом. Хорошо бы зайти, но мама ведет дальше, партикулярными коридорами, мимо дверей открытых и не очень: никотиновый туман, печатные машинки, бумаги, бумаги!

Нам назначено. Одна мамина приятельница передала другой приятельнице, что в нашей семье растет высокоталантливая дочь. Я перехожу от редакторши к редакторше, как эстафетная палочка: мама затерялась на полосе препятствий. Финиш! Сейчас решится: примут ли меня в поэты или тщетны родительские надежды.

Я знаю, что говорить вслух о своих достижениях неприлично. Особенно, когда ты — советский человек, что само по себе звучит гордо. Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими, «я» — последняя буква алфавита. К пионерам это тоже относится. Но как удержаться!?

Я пишу стихи. Уже три. Одно — эпохальное произведение из восьми катренов, посвященное ветеранам, отмечено самим директором школы и с успехом прочитано на утреннике 9 мая. За другое — присуждено второе место в конкурсе «Буриме» во всероссийском пионерском лагере «Орленок».

Я приготовилась читать с выражением. Как Пушкин на лицейском экзамене в Царском Селе. Немного беспокоит полное отсутствие торжественности. Старые канцелярские столы, стулья, стопки печатных листов. Обошлось даже без портретов Толстого или Гоголя. На стульях расположились всякие дети: мальчики, девочки. Никто не сидит, как следует: некоторые перетекли на столы, манной кашей, а некоторые скрючились проволочной головоломкой. И разговаривают между собой так, как будто в комнате нет никаких взрослых. Исполняющий обязанности старика-державина — очки, усы, свитер — лишен представительности и похож папиного приятеля дядю Гришу, который рассказывает неуместные смешные истории и поет под гитару.

Здравствуй! Ты скажешь нам, как тебя зовут?

Вика Черножукова.

Надо же! Как тебя хорошо зовут! Даже не просто Жукова, а Черно-жукова! А меня — Вячеслав Абрамович Лейкин. Если не ошибаюсь, ты пишешь стихи?

Да.

Очень хорошо! Садись, пожалуйста, где тебе будет удобно.

Я растеряна и удивлена. Не сомневалась, что должен быть экзамен на право писать стихи, на поэтический слух, например, как перед зачислением в музыкальную школу. А меня даже не попросили предъявить образец творчества! Вдруг я обманщица?! Беспомощно оглядываюсь по сторонам.

Может, ты хочешь почитать свои стихи?

Гора с плеч! Стремительно взлетаю со стула и звонко декламирую полные драматизма строки, где «ветераны, принесшие нам мир с тобой» так удачно рифмуются с «ужасною войной». Увы, никто не плачет. Вячеслав Абрамович даже немного улыбается.

Спасибо. У тебя есть еще?

Да. Про маску. Только там рифмы не я придумала. Это был конкурс буриме.

Хорошо. Ты хотела бы его прочесть?

Я выношу на суд аудитории философское произведение про то, что «часто глупца маску выдает окраска».

Спасибо. Если хочешь, то можешь сесть, но если тебе удобнее стоять, то, пожалуйста.

Я валюсь на стул. В ушах — звон, ноги из картона. Никогда мне в голову не приходило, что существует выбор: сидеть или стоять. Кроме того, о ужас! мне ничего не сказали про мои стихи. Плохие они? Хорошие? Если плохие, то где ошибки и можно ли переписать? А если хорошие, то на сколько: пятерка? или так — четверка с минусом?

После меня читает какая-то девочка, потом еще одна, потом мальчик. И так по кругу до конца. Вячеслав Абрамович не ругает и не хвалит: просто слушает. Но когда ему что-то нравится — это видно: причмокивает, улыбается, а иногда даже смеется, как маленький. Один мальчик читает после всех — его об этом Лейкин специально попросил.

Севочка, запиши для меня стихи, что ты прочитал, пожалуйста.

Сева кивает, берет листок, выводит на нем неровные ряды строчек.

Если бы я могла, тоже попросила бы записать их для меня. Не только Севины стихи — были еще другие. Может, не такие ошеломляющие, но они пробили брешь в моем пионерском правильном соцреализме. Внезапное озарение: то, что я сочиняла, пела в хоре, читала в журнале «Юность», было неживым, как пластмассовый виноград на витрине. Я не завидую этим детям. Мой интерес чисто исследовательский: не понятно, откуда берутся такие слова, такие мысли?! С виду, совершенно обычные школьники. Некоторые даже младше меня. Как получаются особенные, ни на чьи не похожие стихи?! Кто эти гордые птицы? Это лебеди.

После перерыва Вячеслав Абрамович рассказывает про какого-то настолько неизвестного мне поэта, что кажется, все — вымысел. Потом, читает несколько его стихотворений, собранных из таких внезапных слов, что напоминают детали алюминиевого конструктора. Записываю на обложке блокнота фамилию на память, хотя совершенно уверена, что ни в какой библиотеке никогда не найдется книжка этого автора.

Занятие заканчивается. Очевидно, что мне — обратно, в среднюю школу, к Некрасову, Твардовскому и сочинениям «Проблема лишнего человека» в произведениях Лермонтова, Пушкина или Грибоедова. Я выдавливаю из себя «до свидания». Неуверенно плетусь к дверям. Вячеслав Абрамович мягко придерживает меня за руку.

Ну, скажи, пожалуйста, тебе у нас понравилось? Было не очень скучно? Ты хотела бы прийти еще?

В ногах сгущаются адреналиновые пружины, сердце мечется, как шарик для пинг-понга.

А можно? Понравилось. Очень. Хотела бы.

Вот и хорошо! Прямо в следующий четверг и приходи. Придешь?

Да.

Тогда, до свиданья!

Мама встречает меня в коридоре, прямо у дверей.

Мамочка! Мне разрешили приходить еще! В следующий четверг! Отведешь меня? Мама, пожалуйста!

Так тебя приняли в литературный кружок?

Не знаю. Наверное. Там не принимают. Это по-другому.

Мой ответ смущает материнское сердце.

Подожди здесь.

Подходит к Лейкину, о чем-то недолго переговаривается с ним и возвращается с довольной улыбкой.

Все хорошо. Тебя приняли.

Я и так знаю, что все хорошо. Очень-очень хорошо. Даже еще лучше.

Мама, а можно мы зайдем в буфет?

Конечно! Там продаются булочки с марципаном. Хочешь?

 

Темный, мокрый вечер четверга. Почти семь. Сквозь транспортные коллапсы; плотные, как войлок, людские толпы; привычную взвесь полуснега-полудождя я веду дочь в писательский дом. Небольшая канареечного колера постройка, запрятанная в безымянном дворе под боком Обводного канала, вмещает оба местночтимых союза писателей, хоть и в ущерб буфету. В основном, здесь грибница ветеранов советской литературы, но встречаются и занятные авторы. Дочь заметно нервничает.

Мам! С чего ты решила, что мои стихи кому-нибудь понравятся?! Там одни взрослые. Они ничего не понимают.

Не все взрослые ничего не понимают.

Ну, конечно! Ты говорила, что на этом лито вашем есть даже учителя. Думаешь, нормальный человек станет учителем?!

Сама увидишь!

Поднимаемся на второй этаж. У двери она крепко берет меня за руку и одновременно надевает на лицо самое независимое выражение.

Наши собрания случаются дважды в месяц — я жду их. Скучаю по стихам, по лицам. Каждый раз волнуюсь, когда читаю свои тексты, хотя не знаю слушателей доброжелательнее и умнее. Каждый раз удивляюсь и радуюсь умению моих друзей извлекать золото из истощенной, казалось бы, породы. И до сих пор не понимаю, каким образом одно присутствие Лейкина открывает в каждом из нас собственный, ни на чей не похожий голос.

Виктория! Здравствуй, моя радость! Садись куда-нибудь. Вон рядом с Тимочкой место. Подожди, а кто это с тобой?

Вячеслав Абрамыч, я дочку привела. Ее зовут Ася.

Ася? А я подумал — Вика Черножукова тринадцати лет. Какая у тебя чудесная Ася! А ты знаешь, Ася, что твоя мать такая же пришла, только в пионерской форме и красном галстуке? Очень звонко читала.

Ася отпускает мою руку, улыбается.

А какие у нее были стихи?

Стихи? Ну, как тебе сказать… У меня, кажется, где-то сохранились. Я для тебя поищу!

Не могу больше молчать:

Нет! Нет! Не ищите, пожалуйста!

Они переглядываются, как старые заговорщики, оба смеются.

Подростковый нигилизм, с которым моя девочка не расстается последнее время даже во сне, тает вместе с подростковой робостью. Этим вечером без видимых усилий она читает свои тексты, и с явным интересом слушает чужие.

 

Через несколько дней дочь приносит мне новое стихотворение. Свободное, искреннее, интересное. То, что раньше зрело в ней мартовской почкой, пробилось, наконец, наружу молодым клейким листком.

Мам, когда ты следующий раз пойдешь туда, к себе, возьми меня, хорошо? Мне обязательно надо прочитать это Вячеславу Абрамовичу.