Журнальный мир

* * *

В бессонницу одно из двух
Не выбирают фениксы…
Поведай мне, любезный друг:
Ты никуда не денешься?

Такие выпали дела,

Что я тебя в полтретьего

Напропалую обняла

И наугад приветила.

Люблю, поскольку, угнездясь,

Прервать будильник ленишься!..

А с выржавевшего гвоздя

Ты никуда не денешься?

И, обмирая над одром – 

Перепадёт ли денежка, – 

Калекой с вынутым ребром

Ты никуда не денешься?

1972

* * *

Не надо вспять.

Уже теперешнее.
Там по живому тракт, как санный.
Ты знаешь что?
Теперь – побережнее.
И знаешь как?
В одно касанье.

Тот маловер со зраком суженным,

Обтёсывавший, как зубило,

Совпал с ласкающимся, суженым,

И я бы всё перезабыла,

Да что поделаешь, что оба родня,

А брать не по карману двух им!

За предыдущего и оборотня

Я поплачусь единым духом.

Пусть новая, хоть и ворованная,

Душа, в своем кутке обникнув,

Причмокивает, вроде рёва она

И вроде с куклою в обнимку.

1973

* * *

Там не была.

Тут не поспела.

Сколько могла,

Столько терпела.

Мзды не брала,

Льгот не имела –

Сколько могла,

Сколько умела.

То ли спала,

То ли летела –

Сколько могла,

Сколько хотела.

Не небрегла

И не корпела…

Столько терпела,

Сколько могла!

* * *

Я – здоровая, даже живая, –

Хлопну створом последних дверей –

И как будто уже забываю

Твой египетский вырез ноздрей.

И уже тяготеет нормальность,

Сочетает с вопросом ответ.

Наступает иная реальность –

Выступает углами конверт.

Или время тебя затеняет,

Заливает, как ссадину йод,

Или Бог меня так сохраняет,

Что и снов о тебе не дает.

* * *

Не спрашивай, какая сторона, –

Стой, где стоишь, – на камени, на семени.

К повешению приговорена,

С помоста возглашу:

– Как много времени!

Я кланялась перу и топору,

Носила и парчу, и пестрядину.

– Как много времени! – я повторю,

Опаздывая на свои родины.

Дуб триохватный сточится до пня,

Ахалтекинец изживется в мерине.

Я ж на исходе светового дня

Моленье вознесу:

– Как много времени!

Дождь кратковременный,

который сутки льет,

Жизнь долгосрочная,

что, как сосулька, тает.

И мне ее даров с лихвой хватает

Так точно, как другим – недостает.

ГОЛОДНЫЙ

В стоячем кафе-автомате,

Где блики от близких машин,

Мне порцию сборной солянки

Плеснули за рубль с небольшим.

Картонка с плацкартой в кармане,

Баталия тела с душой,

Здоровый студенческий голод,

Каникулы, город чужой.

Со дна той солянки сосиска

Всплывала у всех на виду,

А долька лимона в ней топла,

Как жернов в заросшем пруду.

Края металлической миски

Отчаянно перцем черня,

Поймала я взгляд человека,

Стоявшего против меня.

И как-то не то чтобы против,

А несколько наискосок.

У рта моего на мгновенье

Замешкался хлеба кусок.

Пиджак допотопного вида

Чудной человек тот носил.

Он был нарочито опрятен,

Заштопан он тщательно был.

Стоял человек невальяжно,

Но чем-то слегка раздражал,

И шляпу из ветхого фетра

В руках чуть дрожащих держал.

Мелькнула какая-то горечь,

Какая-то даже вина,

Но я поглощеньем солянки

Была уже поглощена.

А у гражданина налево

Меж тем не взыграл аппетит,

И был гражданин недоволен

И злобен на весь общепит.

Из некоей тайной досады

В еду углубиться не мог,

И походя бросил он в миску

Бумажной салфетки комок.

И вот, пока в фартуке грязном

Уборщица возле стола

С тележкою не появилась

И порции не забрала,

Тот самый, облезло-опрятный,

Едва покосившись на зал,

Движением неуловимым

Салфетку из миски достал.

Он ел аккуратно и споро,

При этом не слишком спешил,

Как будто солянку мясную

Ударным трудом заслужил.

Быть может, непризнанный гений

Юродствовал рядом со мной?

А может быть, "интель" запойный?

А может, душевнобольной?

Но вор, как и гений, в гордыне,

Скорей, не унизясь, умрет,

О пище не вспомнит безумный,

Алкаш под закуску не пьет.

А это был просто голодный,

Которому не на что жить.

И я не умела ни сердца,

Ни денег ему предложить.

И голоду голод неровня…

А я была так молода

И так равнодушна к несчастью,

Как после уже никогда.

В ПУТИ

Сходящаяся рельсов сталь –

Оптический обман.

Ты вспомнишь каждую деталь,

А я – лишь крупный план:

Твой прерывающийся сон

С измученным лицом,

Дождь, залетающий в вагон

Отбившимся птенцом.

Спиртовка моря среди тьмы

И неба пелена…

На мир покуда смотрим мы

Из одного окна.

ДОПУСК

Как при квартирном обыске,

Соря и мельтеша,

На допуске, на допуске

Работает душа.

О праведности-святости

И мыслить не моги!

Да ей бы к вящей радости

В срок выплатить долги.

Стращать ее Валгаллою

От имени небес?

Да ей уступка малая

За чудо из чудес!

Манерочка, баклажечка

На донышке бренчит,

Уступочка, поблажечка

Уж так ли облегчит!

Советуют унизиться,

Порядок уважать.

А ей бы не капризиться,

Не мстить, не обижать.

По-рабски, по-холопски,

Таясь и лебезя,

На допуске, на допуске –

Меж "можно" и "нельзя".

Кому иным – каления

С красна и добела,

Ей – грош благоволения:

Глядишь – опять цела!

Драконовски, эзоповски

И трепетно вельми…

На допуске, на допуске –

Меж Богом и людьми.

КОНЕЦ ЗИМЫ

Никогда не уловлю,

Как стирают эту стигму,

Не поймаю, не застигну,

Караулить не люблю,

Как откладывают вспять,

Демаркируют границу,

Нищебродную синицу

Норовят с окна согнать.

Как под марлей типовой

Укрывают бархат рытый –

Обнажают сад, прикрытый

Уплотнившейся листвой.

И, разделав каравай,

Горстью бережной нерезко

Движут хлебные обрезки

По столешнице на край.

Это все не наяву,

Невесомо и незримо,

Потому не назову

Снегом – снег, зимою – зиму.

А сегодня поутру

Клапан вырвало дренажный…

До чего ж не по нутру

Мне капризный стиль пейзажный!

Потому-то, оттого-то

И срастается со мной

Кропотливый, как работа,

Возраст полный, плотяной.

* * *

На той щелястой и чужой террасе,

Где спали мы на надувном матрасе

(Спать было недосуг нам и не след,

Но – бодрствовать в отсутствие владельцев

И представлять отчаянных умельцев

Любви), в углу стоял велосипед.

И, чтобы нас не засекли соседи,

Ночами мы на том велосипеде

Гоняли по ухабам и корням,

Оспаривая жестом очередность,

И распрей наших пылкая бесплодность

Телам передавалась и теням.

Я снова здесь… Соседи не проснулись,

Владельцы из круиза не вернулись,

Хотя прошло без малого сто лет.

Терраса та же – но судьба другая.

И лишь в углу, озорников пугая, –

Велосипед, как юности скелет…

* * *

Задраить люки? Флаги свесить?
Ведь что-нибудь же надо делать,
Когда на улице +10,
А ощущается как 9.

Сдвигающихся стен обвальность,
Шуршанье, дым — и снова тихо.
Ведь старая, кажись, нормальность,
А ощущается как лихо.

Любая тщетна заковырка,
Не отражаемая в меме.
На цифровой панели дырка,
Что ощущается как время.

В последний час важна морошка,
А каждодневно — в щах капуста.
Полна рулежная дорожка,
Но выглядит как пусто-пусто.

Сын Зеведеев плыл на Патмос,
И обошло его цунами.
Они хотели закопать нас —
Мы оказались семенами.

ПАМЯТИ А.Е.

В сеточку слезная глаукома.

На зафиксированном столе

В Зверевском центре

Лежит Ерёма

Тылом к земле.

Эта ковидца

Боится

Провидца,

Не потому ль среди третьей волны

Двери закрыты для всех, чьи лица

Не на стерильный шток-поршень шприца

Устремлены.

Всюду как дома,

Нигде не дома.

Допил, доел…

Мы ведь любили Москву, Ерёма, —

Не ЦДЛ!

Уксус пельменный,

Синдром похмельный,

Длинный неглинный свет…

Если Москва теперь до Удельной,

Нет нас как нет!

Шаг хороводный, белая дрёма,

Свадебный каравай…

Грозно тверёзый, молчи, Ерёма,

Не выдавай!