Журнальный мир

Около шести часов вечера в Гербарии раздался телефонный звонок. Звонили из типографии: можно забрать сигнальный экземпляр одиннадцатого тома «Флоры Западной Сибири». Последнего.

Лидия Палладиевна опустила на рычажок трубку. Медленным, смазанным движением стянула очки. Больно потёрла глаза.

Как это – последний?

«Флора…» составлялась не по алфавиту, а по особой системе, но в конце была ястребинка зонтичная… На букву Я. Стало быть, действительно последний…

В сознании давно уже гнездилась мысль о том, что надо бы – по-честному! – готовить ещё один том, двенадцатый, дополнительный. Подгрести почище соломинки к стогу… Но даже эта её давняя озабоченность не смогла заслонить всю огромность известия: завершён 30-летний труд.

Хорошо, что в Гербарии никого не было. Оказывается, радость может быть рядом, близко-близко, с печалью… Повлажневшими глазами Сергиевская пыталась найти на столе среди вороха бумаг куда-то запропавшие очки…

«Трудные годы пришлись на эту «Флору…», – думала она. – Порфирий Никитич начал её в 1918 году, сразу после семитомной «Флоры Алтая и Томской губернии». Западная Сибирь – поле обширное. Он прошёл его наполовину. Всё боялся не успеть, торопился… Мечтал увидеть весь букет сибирских растений»…

Крылов завещал ей эту работу. Верил, что не бросит, не ослабеет, не разочаруется. Не бросила. Не разочаровалась. На всех томах «Флоры Западной Сибири» неизменным оставалось имя Порфирия Никитича (многие зарубежные ботаники считали, что он ещё жив, и писали ему письма). Себе же разрешила лишь приписку: при участии Л. П. Сергиевской. И всё. Никакого авторства.

При жизни Учителя ему помогали многие. Борис Константинович Шишкин, Покровская, умная и несчастная первая жена Виктора Владимировича Ревердатто (Вевея, как все его называли), утонувшая в 1925 году на Томи, Е. И. Штейнберг… За несколько недель до смерти Порфирий Никитич (1850–1931) включил в число сотрудников «Флоры Западной Сибири» студента Юру Сумневича. Очень любил он этого юношу. И если верно, что ботаник – адвокат растений, как говаривал Тимирязев, то Георгий Прокопьевич Сумневич был талантливым «адвокатом», ботаником милостью Божией.

Был… Сын лесничего, у которого Крылов и Сергиевская не раз останавливались в Катон-Карагае, Юра Сумневич – ботаник с девятилетнего возраста. Именно тогда он начал присылать в Гербарий свои отнюдь не детские коллекции… Учёный Сумневич трагически погиб в 1947 году на Гиссарском хребте, во время экспедиции. Обронил пикетажку – это такая полевая книжка с яркими обложками, чтобы её далеко видеть… В неё он заносил свои наблюдения. Обронил – и полез за ней по обрыву. Попал в камнепад… Обычные полевые записи стоили ему жизни. Ах, Юра, Юра… «Культурный уполномоченный томских ботаников»… Как он старался, будучи аспирантом ТГУ в тридцать третьем, тридцать четвёртом годах, приобщить Сергиевскую к театру и кино! Убеждал, наивно и горячо, что она не имеет права отставать от эпохи! И вот сам «отстал», и ему не суждено было увидеть заключительный том «Флоры Западной Сибири», который только что напечатан в типографии в этом, 1949 году.

А «Флора…» прекрасна. Как и подобает италийской богине цветов, юности и юношеских удовольствий. Она из добрых и весёлых богинь. Она не требует и даже противится жертвам. Ей достаточно весёлых игр, украшений из роз, ярких цветных платьев… Она создана для поэзии. Её любили рисовать великие художники прошлого: Тициан, Рембрандт, Пуссен… Милая девушка с цветами в руках. Она и не подозревает, что её именем люди называют каторжно-галерный труд, похожий на инвентаризацию «волосяного покрова» Земли, на пересчёт «зелёной шерсти» материков и островных участков суши, а также морей и океанов и прочих водных пространств. Всей Земли! Так как мест, где ничего не растёт, не существует. Вот какой труд. Труд, как выяснилось, требующий и жертв…

Лидия Палладиевна поднялась из-за стола. Отыскала очки. Долго смотрела на портрет Крылова.

«Ну, что ты медлишь? – казалось, спрашивал его взгляд. – Ступай за сигналом. Сегодня ты молодец. Можешь поторжествовать. Большое дело завершилось. Большое!.. А вот слёзы – это нехорошо. Это слишком по-женски. Нюхай герань – и всё пройдёт. Герань преотлично успокаивает нервную систему. И сон улучшает. Только нюхать надо не более 10 минут на расстоянии 60 сантиметров и в течение 10–15 дней… Запомнила?»

Лидия Палладиевна кивнула портрету: да, запомнила. Слёзы – это слишком по-женски. Надо нюхать герань – и всё пройдёт.

– Лидия Палладиевна, вы здесь? – послышался из-за шкафов милый голосок.

Антонина Васильевна Положий. Или, как её дружно зовут в Гербарии с лёгкой руки Вевея (Ревердатто), Тонечка Положительная. Аспирантка последнего года обучения, без нескольких минут кандидат биологических наук. Молодой учёный. Перед отъездом в Новосибирск, на заведование биологическим институтом в Сибирском отделении Российской Академии наук, Ревердатто все уши прожужжал о своей ученице: и талантлива, и трудолюбива, и усидчива, и аккуратна… И вообще, и вообще… Просил не обижать молодого учёного, не стрóжиться без меры. И – передал её Сергиевской «под крыло».

– Ой, вот вы где? – обрадовалась Тонечка, отыскав наконец заведующую в середине зала. – А я уж думала, что никого нет, все ушли, а двери забыли…

– Что случилось?

Вопрос прозвучал суховато, даже несколько раздражённо. Сергиевская не любила внезапных вторжений в свою уединённость.

– Ничего, – смутилась Тонечка. – Я пришла… Я хотела проверить по «Флоре Западной Сибири» виды зверобоя…

– Похвально, – смягчилась Сергиевская. – А я уж было подумала, что вы хотите пораньше отпроситься домой. Как это теперь водится у вас, среди молодёжи, накануне Международного 8 марта…

Бело-розовая кожа на лице аспирантки, усеянная светлыми крапинками, зарозовела ещё больше. Опустив глаза, Тонечка теребила кружевной манжет кофточки и не знала, что сказать в ответ.

Сергиевской стало стыдно за свои недружественные оттенки в голосе, но меняться быстро она не умела.

– Устраивайтесь, – сделала разрешающий жест на угол стола. – Да без меня на моём столе ни-че-го…

– Хорошо, – прошептала Тонечка.

– …и книги из Гербария ни-ко-му…

– Я знаю, – эхом отозвалась аспирантка и принялась потихоньку раскладывать на столе принесённые с собой травяные образцы.

Сергиевская пошла одеваться. Она понимала, что ворчит сегодня зря. Антонина – серьёзный человек, и всё будет в порядке. Одно в ней плохо: слишком миловидна; такие долго в науке не усидят. Некрасивым-то легче – соблазнов меньше.

– Кто спросит, я в типографии, – сказала Сергиевская и ушла, звучно притворив дверь.

Аспирантка осталась одна. Несколько минут прислушивалась к сердитому шлёпу резиновых бóтиков за стеной. Вот они остановились у доски объявлений, потоптались на площадке, затем сбежали по лестнице…

Тонечка подперла кулачками щёки и с облегчением вздохнула: грозовая тучка не без грому, да сошла стороной.

Вины за собой она не чувствовала никакой. Однако ж неясное беспокойство, даже некоторая напряжённость возникали в её душе всякий раз, когда она общалась с заведующей. Отчего так? – она не понимала, и это непонимание волновало её ещё больше.

Тонечка любила ботанику. С детства собирала травы, цветы. Сначала ей нравилась в растениях красота, приятный запах, цвет, причудливая форма… Затем она стала различать пользу растений, затем – их высокую целесообразность. И наконец её увлёк сам научный поиск, захватывающая погоня за неизведанным, неизвестным, даже таинственным. Как ботаник она развивалась нормально, естественно. Об этом ей не раз говорил её учитель, Виктор Владимирович Ревердатто.

Сергиевская же требовала одержимости. Нормирование рабочего дня она воспринимала, как личное оскорбление, замужество считала изменой науке, рождение ребёнка – капитуляцией. Давно уже – целых четыре года! как закончилась война, а она всё твердит: по законам военного времени… Когда же мир для неё наступит?

В недалёком будущем Тонечке предстояла «капитуляция», и она переживала, не зная, как уведомить об этом свою строгую наставницу.

«А всё-таки странная Лидия Палладиевна, – размышляла она, старательно вычерчивая ареалы распространения видов зверобоя. – К месту и не к месту повторяет высказывание известного путешественника, ботаника Питирима Сергеевича Массагетова: «Да, уж если чему и следует поклоняться, то растению!».

В редких беседах с молодёжью Лидия Палладиевна утверждала, что именно от растений человек черпает всё необходимое для жизни. Даже «отъявленные атеисты» (её «ругательный» термин не верующих в Бога людей) поклоняются растениям, соблюдают ритуал жертвоприношения: срезают цветы и дарят их своим близким и любимым в минуты радости и в дни траура…

А комнатные растения, живущие в зимних томских квартирах: алоэ, «берёзки», ваньки-мокрые, герани и фикусы – с искривлёнными стволиками, прижимающие к стеклу свои зелёные ладошки-листья… Она их называла заложниками, томящимися в неволе. «Как прекрасна любовь растений! – говорила Сергиевская. – Как безмолвно и почти божественно плодоношение у деревьев! Без стонов и страданий, без уродства фигуры и прочих издержек…»

«Молодые друзья» слушали её почтительно, но с усмешечками: дескать, чего уж там, понимаем ваши странности… На её грубоватые шутки типа «что губы намазала, как папуаска?» не обижались.

Тонечка Положительная тоже не обижалась. Она знала: доброту свою Сергиевская прячет за ремнём, за гимнастёркой, и на помощь идёт по первому зову.

* * *

Типография располагалась по улице Советской, почти в самом центре города, по соседству с Домом учёных и недалеко от университета. Удобно. Когда набирались очередные выпуски «Флоры…», Сергиевская по нескольку раз в день бегала сюда. То вставка, то врезка, то спешное исправление, то сверка… Латынь покоя не давала: в чужом языке так легко перепутать буквы, знаки – не латынь, а мука для наборщиков.

Но в таком солидном ботаническом труде как «Флора Западной Сибири» ошибок быть не должно. Опечатки, однако ж, случались. Их замечали, сводили в список, вклеивали в конец тома – и таким образом спасалась честь учёного издания. Но какой ценой…

Все годы недоставало бумаги, картона, красок, переплётного материала, мощности полиграфических машин, умения технических помощников, времени… От первой до последней страницы многотомного произведения Сергиевская сама перепечатывала на старенькой «Континентали». Сама редактировала, правила, считывала. Сама подбирала материал, вела переписку со множеством адресатов и научных учреждений. Договаривалась с художниками. Жила от выпуска к выпуску.

И не заметила, как миновало тридцать лет: как гуси пролетели…

Это открытие удивило её. Как же так? Она же ещё только собирается жить и работать, а уже всё в прошлом – молодость, мечтания, стремление к будущему… Где оно, будущее? Оно так легко и незаметно становится вчерашним, что всё это начинает казаться форменным надувательством…

Нет, тут что-то несправедливо, не так!

Лидия Палладиевна шла, не обращая внимания на коварство мартовской дороги, и в результате то и дело срывалась с почерневшей горбатой тропинки в рыхлый снег. Ноги в бóтиках отсырели, потеряли чувствительность. К типографии она добралась окоченевшая.

Вахтёр придирчиво развернул пропуск и долго сличал фотографию на нём с внешностью посетительницы, не улавливая, по всей вероятности, особого сходства. (Сергиевская не любила фотографироваться; один и тот же снимок на паспорте и на пропуске был изрядно «застаревший»). Потом нехотя отодвинул тяжёлый железный засов.

Лидия Палладиевна неловко сунулась в кованую дверь – и набила шишку на лбу. Час от часу не легче.

Припала к отопительной батарее: погреть руки, перевести дыхание. В Сибири март на нос садится, морозом жгёт. Правильно умные люди говорят: август марта теплее…

В глухом коридоре с низкими сводчатыми потолками безлюдно, сумрачно. Откуда-то сверху доносился приглушённый толстыми стенами шум печатных машин. Вязко пахло типографской краской, тавотом и махоркой: где-то рядом находилась курилка.

Лидия Палладиевна не любила бывать здесь: помнила это здание ещё тюрьмой, арестантскими ротами. В юности они с братом Феодосием квартировали неподалёку от Еланской, нынешней Советской улицы, брали хлеб в булочной напротив тюремной церкви, на углу.

Это мрачноватое и крепкое даже на вид сооружение (тюрьмы всегда строили прочно, основательно) часто бывало переполненным. В летнее время за решётками мелькали измождённые лица. Порой доносился неясный и оттого пугающий шум. Словно из-под спуда, вырывалась вдруг песня, гасла…

Ты возмой-ка, возмой, туча грозная!

Ты пролей-ка, пролей,

батюшка силéн дождь!

Ты размой-ка, размой стены каменны,

Отпусти-ка нас на святую Русь…

Тюрьма жила своей мрачно-загадочной жизнью, отталкивала и влекла, не позволяла о себе забывать. «Ищи смелого в тюрьме», – говорили в народе. Сколько их, отчаянных голов, прошло этим вот коридорчиком…

Бахнула кованая дверь в вахтёрских сенцах. Сергиевская стряхнула с себя оцепенение – словно снег с шапки сбила, и чётким солдатским шагом двинулась в глубину типографии, на звук печатных машин. Расчувствовалась. Забыла, за чем пришла?

На втором этаже было чище, светлее и оживлённее. Возле наборных касс стояли работники в тёмно-синих халатах. Ходили какие-то люди с длинными, свисающими чуть ли не до пола оттисками. Все вокруг деловиты, заняты, несуетливы. Бывшая тюрьма давно осознала себя рассадницей разумного, доброго, светлого. Для неё не существовало печали о прошлом. И это само по себе было удивительно.

Лидия Палладиевна потянула на себя дверь с табличкой «Корректорская». Дверь оказалась на пружине, и когда она её отпустила, захлопнулась с таким выстрелом, что молоденькие корректорши за столами дружно вздрогнули.

– Здравствуйте, – поприветствовала их Сергиевская. – Я пришла за сигналом «Флоры Западной Сибири», том одиннадцатый.

Девушки переглянулись; одна из них выскочила из-за стола и прошмыгнула мимо со словами: «Присядьте, пожалуйста, я сейчас…».

Лидия Палладиевна осталась стоять. Только чуть отодвинулась от двери в угол.

В комнате повисла напряжённая тишина. Корректорши помнили недавние баталии с Сергиевской по поводу каждой страницы и помалкивали. Она тоже не считала нужным вести посторонние разговоры.

Наконец вернулась та, которая пообещала «я сейчас», и принесла книгу.

Лидия Палладиевна взяла томик и придирчиво глянула на титульный лист: П. Н. Крылов… при участии Л. П. Сергиевской… том XI…

До чего ж всё-таки буднично происходят значительные события. Даже обидно.

Девушки молчали, ожидая, когда она их покинет. А она всё никак не могла двинуться с места.

– Что-то не так? – осторожно спросила девушка постарше.

– Всё так, – внезапно охрипшим голосом ответила Сергиевская. – Спасибо.

Она вышла из типографии, прижимая к груди обёрнутый в какой-то газетный оттиск последний том «Флоры…». И снова холод, и сырость, и одиночество…

«Ну, нет, – чуть не сказала вслух Лидия Палладиевна. – Не хочу так!».

Она чувствовала: уставшей душе нужен отдых. Нужен праздник.

Но как они, эти праздники, совершаются? – она не знала.

Был бы Павлов – другое дело. Он из тех, кто не только знает толк в праздниках, но и умеет их делать. Но друг-ботаник Николай далеко, в Алма-Ате. Сейчас у него горячая пора: высаживает луковицы гладиолусов и других однолетников, боится перепутать сорта, клянёт свою доморощенную классификацию, сетует на то, что «сáдит одно, а вырастает чёрт знает что…».

Она медленно прошла по Советской. Вернулась. Куда себя девать?

Вечерело. Без цели и намерений она свернула в городской сад. И правильно сделала.

В глухой аллейке с нерасчищенной дорожкой её ждали. Она поняла это с первого взгляда: давно и мучительно ждали…

Инвалидная коляска с ручным управлением по ступицу увязла в рыхлом снегу, и хозяин её из последних сил пытался руками сдвинуть колёса, а они проворачивались, буксовали и погружались всё глубже.

Лидия Палладиевна подошла сзади и уперлась руками в перильца: а ну, взяли…

Коляска дёрнулась; мокрый снег полетел на подол юбки, длинные полы межсезонного пальто, в боты. Сергиевская налегла всем телом на спинку – не может такого быть, чтоб не выбрались!.. А ну, ещё разок… Спустя некоторое время они действительно выбрались на твёрдый наст, пропахав почти до самых ворот две глубокие узкие борозды.

– Ну и дорожка, – пробормотала Лидия Палладиевна, счищая с себя комья налипшего снега.

– Да. Это я виноват. Свернул не туда, – отрывисто сказал юноша, пытаясь окоченевшими руками затолкать концы шарфа в расстегнувшуюся куртку. – Знал, что не туда. А свернул.

– И часто это с вами случается?

– Всегда, – доверчиво признался юноша. – Знаю, что не надо, а делаю. Мама говорит, что я живу поперёк. Не вдоль, как все, а поперёк.

– Интересно, – Лидия Палладиевна повнимательней всмотрелась в обычное, ничем особым не примечательное лицо «поперечного» человека. Реденькие, словно у старшеклассника, усишки, незамутнённый взгляд, легкомысленный румянец… Лет шестнадцать-семнадцать.

– Меня зовут Саша, – сказал паренёк. – А вас?

Сергиевская ответила.

– Спасибо, Лидия Палладиевна, – горячо сказал Саша. – Без вас я бы ни за что не выбрался! Может быть, и замёрз…

– Отчего не звали на помощь? Рядом проспект, ходят люди…

– Это мой принцип – никогда не звать на помощь, – серьёзно ответил Саша.

Сергиевской стало не по себе. Она поняла, что юноша, по всей вероятности, так бы и поступил; какая-то особая искренность отличала каждое его слово.

– Позвольте, я вас провожу, – предложила она. – Вы далеко живёте?

– Нет. На соседней улице, – ответил Саша и добавил: – В самом деле, вам этого хочется?

– Ну разумеется, – улыбнулась Сергиевская. – Не каждый день встречаются такие упрямцы.

Они медленно двинулись из городского сада. Саша уверенно, хотя и устало, работал рычагами. Лидия Палладиевна помогала ему, особенно на подъёмах, но в основном с дорогой он справился сам.

Наконец коляска остановилась возле одноэтажного особнячка, старого и покосившегося, словно сдавленный спичечный коробок. Саша дотянулся до звонка на воротах и попросил:

– Не уходите, пожалуйста. Я хочу познакомить вас с моей мамой.

Лидия Палладиевна не успела ничего ответить. Распахнулась калитка и к коляске бросилась заплаканная маленькая женщина.

– Сашенька, сыночек… да где же ты… всё передумала… отчего ушёл, не сказал…

– Ладно, мать, хватит, – смущённым баском остановил её Саша. – Ушёл и ушёл. Что я, не могу идти куда хочу?

– Можешь, можешь, – залепетала женщина. – Ты, сынок, сильный и свободный… Можешь делать, что хочешь! Но почему не сказать матери? С утра ведь… Всех соседей оббегала. Всех знакомых обзвонила. По следу пошла, да какой нынче след?! Грузовик проехал – и все следы размозжил…

Голос её поплыл. Вот-вот расплачется.

– Сашу надо в тепло, – приказала Сергиевская. – Кажется, он промочил ноги.

– Да, да, – бестолково засуетилась женщина, мешая продвижению коляски. – Я и печь растопила, и вода горячая есть… Ох, Сашенька, Сашенька, не жалеешь ты свою несчастную мать…

Так, с толкотнёй, с причитаниями и вошли в дом.

Саша действительно продрог. Мать переодела его в соседней комнате, укутала пледом, дала какое-то лекарство – всё проворно, неутомимо, сноровисто – и юноша вновь появился возле уютной русской печи.

– Вот и я! – сказал он весело. – Извините, что оставили вас одну.

– Ничего, – ответила Лидия Палладиевна. – Я не скучала, – и кивнула в сторону коллекции жуков в рамке на стене возле книжного шкафа.

Ей нравился естественный, чуточку покровительственный тон юноши. Он разговаривал с ней, как с ровней, как с давней знакомой, – и это было замечательно. Так разговаривают меж собой дети, испытывающие друг к другу приязнь.

– Жуки – это да! – качнул светло-русой реденькой шевелюрой Саша. – Но у меня есть кое-что ещё, – он заговорщически подмигнул: – Вот напьёмся чаю с мамиными пирогами – покажу!

Сашина мать с большим почётом и лаской усадила Сергиевскую за стол. Она чувствовала какую-то особую связь сына с гостьей. Понимала: что-то произошло, но спрашивать не решалась.

Лидия Палладиевна грела о стакан руки, пила маленькими глотками обжигающий чай (настоящий, не морковный) и слушала, о чём говорят её новые знакомые. Точнее, говорил Саша, а мать лишь поддакивала ему или вставляла отдельные, порой не связанные с содержанием разговора реплики.

– Щелкуны, долгоносики, скрипуны и прочие козявы – это не главный мой интерес, – говорил Саша, лаская взглядом отличную, с препараторским талантом составленную коллекцию насекомых, перемещённую со стены на стол. – Я не отношу себя к мечтательным собирателям бабочек или цветочков. Я больше практик, и мне по нраву скорее учёный, нежели созерцательный подход…

– Практик, сынок, практик…

– Вы меня понимаете? – Саша перевёл взгляд со своих жуков на гостью.

– Не вполне, но…

– Простите, а вы по специальности кто? – придирчиво спросил он.

– Ну-у… допустим, собиратель цветочков. Ботаник.

– Ага! – обрадовался Саша. – И работаете в университете?

– Да.

– То-то мне ваше лицо показалось знакомым, – Саша улыбался так, будто совершил счастливое открытие. – Я видел вас в университетской роще. Летом. Я тогда ещё подумал: хорошо бы ваше лицо нарисовать… Оно так и просится на полотно.

– Просится, сынок, ох как просится!..

– Но отчего же непременно рисовать? – усмехнулась Сергиевская. Ей всё больше нравились и этот болезненный, но такой живой и содержательный юноша, и его матушка, обожающими глазами глядевшая на него, и сама обстановка скромной, но чрезвычайно уютной квартирки. – Есть более удачные модели…

– Нет, вы меня не понимаете, – огорчился Саша. – Я не о модели говорю. Вы, конечно, не красавица, это верно…

– Спасибо за комплимент.

– Это не комплимент, это правда, – не понял её иронии Саша, и это само по себе выглядело и забавно, и мило. – Я говорю об одухотворённой личности, которая требует живописного воплощения. Я не художник…

– Что ты, Сашенька, такое говоришь, что ты?!.

– …но я художник! Только мне не подходят обычные способы рисования. Я, например, не признаю красок… Впрочем, об этом позже. Я опять, как всегда, забегаю вперёд. Итак, вы ботаник?

– Увы.

– Отчего же «увы»? Ботаника не самая важная наука, но всё же и от неё может быть польза, – снисходительно возразил юноша. – Стало быть, вы человек, близкий к науке?

– Каким-то образом, – согласилась Лидия Палладиевна.

– Значит, вы должны меня понять! – воскликнул Саша. – Нет, вы обязаны!..

– Я слушаю, – посерьёзнела Лидия Палладиевна, поняв, что её нового знакомого сердит её невольная полуулыбка, которую она не могла согнать с лица.

– Да, – вдруг погас Саша, – о чём это я…

– О жуках, сынок, – с готовностью напомнила мать. – Ты говорил о жуках.

– И не только, – замялся было Саша, но, подхватив нить ускользавшей мысли, оживился: – Я говорил о том, что недолюбливаю одностороннюю созерцательность. Если уж ты наблюл чего-то… (он так и сказал наблюл, от слова наблюдать), – будь добр, сделай вывод! Хоть какой-то, но вывод! Во всяком предмете есть своя учёная польза…

– Не всегда, – вставила Лидия Палладиевна.

– Хорошо. Согласен. Хотя вы и неправы, – отрывисто сказал Саша. – И вот однажды я наблюдал, наблюдал… И подумал. Вот птицы, они всю свою жизнь едят насекомых и прекрасно себя чувствуют. Не болеют. Высоко и далеко летают. Имеют отличное зрение и превосходный слух. И так далее… И вот я подумал: не может такого быть, чтобы в этих самых насекомых, которыми питаются птицы, не было заложено природой что-то полезное и для человека! И – точно! – глаза его засветились торжеством. – Было! И не раз! Только сейчас мы обо всём позабыли…

– Было, сынок, было, да быльём поросло…

– Любопытно, – заметила Лидия Палладиевна, начиная понимать, куда клонит молодой естествоиспытатель.

– И я засел за книги, – продолжил Саша так, будто рассказывал увлекательную историю; впрочем, так оно и было на самом деле. – И выяснилось, что в древности лекарства изготавливали не только из растений, но из насекомых тоже!

Он откинулся в кресле и сделал красноречивую паузу, чтобы насладиться удивлением слушательниц.

– Ах ты, господи, неужто жуков ели… – прошептала мать.

Лидия Палладиевна, конечно же, была знакома с «открытиями» Саши. Но ей не хотелось его разочаровывать, и она сохранила заинтересованное молчание.

– В Китае и Японии жёлтый сок, который отрыгивали кузнечики, продавали в аптеках. Американские «макрельские мухи» применялись против облысения. Правда, что это были за мухи, теперь неизвестно… Энтомолог Клаузен в своей книге «Насекомые и фольклор» пишет, что раньше лекарством из свиных вшей лечили колики, желтуху, туберкулёз, незаживляемые язвы, припадки, камни печени и мочевого пузыря, рахит, плохое зрение и многое другое. Раскрошенные жуки прекращают боль дуплистого зуба. Божьи коровки хороши против кори. Каково, а?

– Весьма, – согласилась Лидия Палладиевна. – А где же тараканы и клопы?

– Нет, про тараканов и клопов мне ничего неизвестно, – озадачился оратор. – Что, и они?!..

– Конечно, – невозмутимо подтвердила Лидия Палладиевна. – У нас в Томске живёт профессор Павел Иустинович Мариковский, кстати, превосходный специалист по насекомым… Так вот он мог бы вам рассказать…

– А вы? Вы ничего не знаете? – вновь загорелся Саша.

– Только с чужих слов. Я, как вы поняли, занимаюсь травками, до жуков ещё не дошла. Так что могу лишь в порядке информации…

– В порядке, в порядке… уж вы скажите… – попросила мать.

– Пожалуйста. Спиртовая настойка из постельных клопов шла против малярии. Об этом сообщали гомеопаты Америки в конце прошлого века. А в начале нашего века выпускались порошки «пульвис таракане». Интересно, что это снадобье в Западную Европу проникло из России, и русское слово «таракан» так и сохранилось в названии. Экстракт из чёрных тараканов «реципланета ориенталис» применялся как мочегонное средство против водянки и даже был введён в официальную медицину врачом Боткиным. Индейцы Ямайки для лечения язв и рака пьют настойку из тараканов. По-видимому, в тараканах действительно находятся какие-то целебные вещества. Но вопрос этот ещё не изучен наукой. Так считает томский профессор Мариковский, и я склонна ему верить.

– Чудеса, – тихо произнёс Саша. – Я и не подозревал, что я вторгся в чудесную тему. Мать, слышишь? А ты меня к психиатру водила… Зачем?

– Прости, сынок. У тебя глупая мать, – повинилась маленькая женщина и даже склонила голову в знак смирения.

Только сейчас Лидия Палладиевна заметила, что у неё серые, будто сгоревшие от немилосердного зноя волосы. Ей стало жаль её, и она поспешила на помощь.

– К психиатру нам всем изредка ходить не вредно, – примиряюще сказала она. – Со мной тоже случаются чудеса. Однажды мне показалось, что растения умеют слушать музыку. И даже предпочитают классическую, а не современный джаз. Барабанные удары пугают их. Особенно полевую ромашку…

– Не может быть, – потрясённо проговорил Саша. Он отвлёкся от какой-то беспокоившей его мысли, мышцы на лице расслабились, и оно вновь приняло милое детское выражение. – Я так рад, что мы с вами познакомились! – искренно и вместе с тем как-то неловко сказал он. – А теперь можно я покажу вам свою главную работу?

– Разумеется, – смутившись от его чересчур благодарного тона, Сергиевская поднялась из-за стола.

– А пироги? – встрепенулась хозяйка.

– Потом, мать, потом, – Саша решительно оттолкнул руками колёса и направился в соседнюю комнату.

Лидия Палладиевна последовала за ним. Только сейчас она поняла, откуда так настойчиво разносились волны яблочного духа. На мольберте, установленном почти горизонтально, «навзничь», лежала необыкновенная картина – из дóлек свежих яблок.

Она даже головой покачала от удивления. Портрет – а это был именно портрет! – из яблок…

Она посмотрела на Сашу. Он придирчиво, как и полагается настоящему художнику, вместе с ней разглядывал свою работу. И не скрывал гордости. И… тревоги за судьбу своего творения.

– Очень трудно работать, – после довольно продолжительного молчания признался он. – Портрет должен быть всегда свежим. Иначе теряются полутона. А в сибирских условиях, сами понимаете…

– Понимаю, – почему-то шёпотом ответила Лидия Палладиевна. – Иван Владимирович был бы счастлив увидеть собственный портрет в вашем исполнении. Очень похож.

– Да? – недоверчиво переспросил Саша. – А усы?

– И усы похожи. И глаза. И знаменитая шляпа, – уверила его Лидия Палладиевна. – Без сомнения, это великий селекционер Иван Владимирович Мичурин, «козловский волшебник», «российский Бербанк»…

Она осеклась. Лицо Саши вдруг исказилось, на нём проступили признаки гнева: сжатые губы, потемневшие глаза…

– Что с вами? – встревожилась она.

– Со мной всё в порядке. А вот что с вами?!

– В каком смысле?

– В прямом. Почему вы сказали «российский Бербанк»? Почему аналогия с американским учёным? Почему не наоборот? Бербанк… Лютер Бербанк, селекционер-дарвинист, есть американский Мичурин? Откуда такое безоговорочное принятие всего заморского, не русского? Вместо своего, доморощенного, российского? Откуда? Ведь они даже в одно время жили! Бербанк старше Ивана Владимировича всего на шесть лет. Он умер в 1926 году, а Мичурин в 1935-м…

Сергиевской стало стыдно. Она просто повторила одну из расхожих фраз, которые в большом количестве рождались на страницах газет и журналов в тридцатые годы. И никак не ожидала, что это вызовет такую бурю чувств в молодом человеке. Самое нелепое заключалось в том, что она сама думала точно так же, как Саша, и не раз отчитывала любого, кто сгибался в низком поклоне перед «иностранщиной». И вот сама теперь очутилась в этой неблаговидной роли…

– Вы правы, Саша. Не сердитесь на меня. Картина ваша превосходна. Я говорю это вполне искренно. Только я не понимаю…

– Чего?

– Почему вы отрицаете краски?

– Но ведь это так ясно, – пожал он плечами. – Не хочу идти проторённым путём. И всё.

– А-а, – протянула Лидия Палладиевна, хотя так и не поняла, что он имел в виду.

В приотворённую дверь робко заглянула мать.

– Пироги стынут, – напомнила, – начинка-то из картошки… невкусно будет, если остынут…

– Обожаю пироги с картошкой, – поддержала её Лидия Палладиевна. – Что, Саша, порадуем хозяйку хорошим аппетитом?

Юноша не ответил. Глаза его подёрнулись какой-то дымкой; он думал о чём-то глубоко и сосредоточенно.

Женщины потихоньку вышли из комнаты, и дверь притворили: пусть художник побудет один.

– Сашенька не всегда был таким, – сказала мать извиняющимся толосом. – В детстве он был вполне обыкновенным мальчиком. Только очень любил убегать в лес. Мы тогда в деревне жили, в Семилужках. И его укусил клещ…

Она заплакала.

– Не надо, – попросила Лидия Палладиевна. – А то услышит…

– Да, да, – закивала мать. – Он не любит, когда я плачу. А как не плакать? Такое несчастье…

– Лечить надо. Таёжный энцефалит – сибирский бич. Борьба с ним только начинается. Наш замечательный микробиолог Сергей Петрович Карпов готовит вакцину против него. Верю в его успех. Но Саша заболел давно. Паралич ног…

– Да, ног… – снова всхлипнула мать. – У Сашиного отца на войне ноги оторвало. К нему сюда, в Томск, мы с Сашей и приехали в сорок пятом… Так он в госпитале и скончался…

– Тихо-тихо-тихо, – указала рукой на дверь Лидия Палладиевна. – Спокойно. Давайте думать… Не хныкать, не стонать. Один горюет, а семья воюет. Я подберу вам травы для улучшения опорно-двигательного процесса. И нервно-успокоительные. Ваш сын перевозбуждён, в плену фантазий…

Вспомнила, как познакомилась с юношей. А ведь он действительно не позвал бы на помощь никого с проспекта; замёрз бы, а не позвал…

– Да. Нервно-успокоительные, – повторила ещё раз. – Кстати, герань у вас есть?

– Два горшочка. А зачем?

– Герань неплохо нервы успокаивает, – объяснила Лидия Палладиевна и заметила, как у матери просветлело лицо: оказывается, в её доме есть то, что полезно её сыну! – Кроме того, дня через три… нет, через два! я подготовлю травяной сбор, поговорю с невропатологами…

– Спасибо! Дай бог вам счастья! Это судьба, что мой Сашенька встретился с вами…

– Случай, – поправила Сергиевская. – Бог тут ни при чём. Да… А найти меня легко: университет, Гербарий. Будем держать связь. Скажите, а почему Саша не признаёт краски? Он ведь тянется к рисованию. У него есть способности, это заметно.

– Тянется, как же не тянуться к любимому с детства занятию. Да вбил в свою бедную голову, что он встанет на ноги, если будет создавать свои произведения из живого материала, – вздохнула мать.

– Понятно. Знаете что… Я принесу ему живой материал. Сухие растения. Пусть создаёт свои картины. Например, «Степь» – из степняков, «Альпийский луг» – из высокогорных растений… Иначе никакой зарплаты не хватит на яблоки. Вы кем работаете?

– Уборщицей… чтобы с Сашенькой вместе…

– Яблоки есть надо, а не глядеть на них.

– А мы едим. Испортится картина – и едим…

Лидия Палладиевна только головой качнула…

Она поздно ушла из этого дома.

Ольга Никаноровна, её двоюродная сестра, извелась, дожидаясь.

– Разве ж можно так долго работать? – накинулась с порога. – Ох, а синячина-то откуда?

– Работать? – передразнила Лидия Палладиевна. – Ошибаешься! Я сегодня праздновала! И синяк оттуда же, из праздника.

И показала долгожданный одиннадцатый том «Флоры Западной Сибири». Последний штрих к картине, которую они вместе с Учителем создавали тридцать лет. Картину удивительную. «Из живого материала», как сказал бы её новый друг Саша-художник.

В апреле Тамара Александровна отметила юбилей. С ним совпало приятное и торжественное событие – презентация новой книги «Победа остается молодой», работу над которой совсем недавно Тамара Каленова завершила. Эта книга рассказывает о вкладе томичей в Победу. Хочется от всей души поздравить Тамару Александровну с круглой датой и пожелать здоровья, долголетия и успешного воплощения новых творческих идей!