Журнальный мир

В далеком 1970 году в составе небольшой группы студентов ЛЭТИ я проходил практику в Техническом университете Дрездена. В те времена поехать в другую страну было очень сложно: многоступенчатая система месткомов, райкомов отсеивала всех неблагонадежных, особенно тех, кто не знал решения съезда КПСС или фамилию председателя хурала в Монголии. Как пел Высоцкий: «Когда едешь ты в загранку, заполняешь кучу бланков».

За пару дней до отъезда из ГДР в книжном магазине мне повезло: нашел сборник стихов поэтов Серебряного века. Он был на русском языке, но издан в Берлине. Еще в старших классах я увлекся символистами: Анненский, Брюсов, и особенно Александр Блок, многие стихи которого знал наизусть.Часть авторов была мне хорошо знакома, но других я не читал: Гиппиус, Мережковский, Ходасевич…

Особенно поразили стихи Николая Гумилева:

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф…

Они пленили меня не только волнующим другим, неизведанным миром «таинственных стран», но и мужской тоской невозможности полного слияния с любимой женщиной: «Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя». С горьким опытом реальной, но такой вынужденной непереносимости и мне уже пришлось столкнуться, — и не всегда только в неразделенной любви.

А восемь строк сказочного описания жирафа очаровали навсегда, особенно утонченная точность выбора слова «изысканный».

Вот так, в чужой стране, за две границы, состоялось мое первое знакомство с поэтом-акмеистом, офицером-смельчаком, путешественником и «конквистадором в панцире железном» — Николаем Гумилевым.

Но это лишь первая часть истории, связанной с его творчеством.

В купе поезда, пересекавшего территорию Польши, когда я читал этот сборник, на него обратил внимание куратор нашей группы — член партбюро института. Бегло пробежавшись по содержанию книги, он пригласил меня в тамбур, где устроил нагоняй:

— Почему купил и везешь запрещенные в СССР стихи? Гиппиус, Мережковский, Гумилев — враги Советской власти, — ты что, не знал?

В ответ на мое молчание он заявил:

— Так, если на границе составят протокол, то я не отвечаю за последствия, и книгу эту ты мне не показывал!

До сих пор (прошло пятьдесят лет) помню момент, когда в вагон зашли наши пограничники, попросили предъявить паспорта и личные вещи к досмотру. Один из них взял в руки сборник, бегло пролистал его и вдруг, остановившись на одной из страниц, звонко прочитал:

— Я достаю из широких штанин…

И добавил:

— Хорошие стихи, я люблю Маяковского.

Так, неожиданно, один из лидеров футуризма помог мне избежать персонального дела с возможным исключением из комсомола и, вероятно, из института.

Вернувшись в Ленинград, я уехал в стройотряд, и только в начале сентября смог добраться до Публичной библиотеки, где по крупицам собирал стихи Гумилева: журналы «Аполлон», «Гиперборей», сборники «Чужое небо», «Колчан», «Шатер», «Огненный столп».

Строгая атмосфера этого книжного храма, тишина в залах и коридорах, умиротворяющий свет зеленых ламп, расписные и позолоченные корешки тысяч томов — все исчезало, как только я медленно перебирал тонкий жемчуг строк Николая Гумилева, уносясь с ним в иные многие и многие земли, века и пространства. Мне, студенту, его романтические стихи-путешествия, так же, как и стихи Александра Блока, стали необходимы, как в девять-двенадцать лет — Майн Рид, Фенимор Купер, Жюль Верн. Эти два таких разных (первый занимал «активную жизненную позицию», второй — «самоуглубленный интроверт») великих поэта — вечных соперника из Серебряного века, избирались председателями петроградского Союза поэтов. Они родились в разные годы, но ушли из жизни (вот злой рок!) в одном месяце одного года — августе 1921. И с их уходом завершился Серебряный век.

Но для меня, как и миллионов людей, они — непревзойденные «Генераторы символов». И созданные ими неизведанные и таинственные миры, будут вновь и вновь звать к себе.

Александр Блок:

Случайно на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран…

Николай Гумилев:

Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет?

Наверное, на этом можно было поставить точку. Но не могу не сказать еще о том важнейшем, без чего творчество и жизнь Гумилева были бы совсем другими. Речь идет о «Cherchez la femme» — «ищите женщину».

Женщины вдохновляли поэта не менее, чем тяга к преодолению огромных расстояний и манящих далей в Африке или Абиссинии, где он готов был встретиться с неизвестным и новыми приключениями. Сколько «прекрасных дам сердца» было у поэта и офицера? В разных источниках называются цифры: от пяти до тридцати. Оставим эти споры «гумилевоведам». Дело не в количестве имен, а в состоянии влюбленности, о котором неоднократно писал он сам: «А я влюблен всегда». И подтверждали другие: он «почти постоянно был влюблен, пользовался большим успехом у женщин и девушек, хотя вовсе не был хорош собой».

И на вопрос: «Что помогает писать стихи?» — Гумилев невозмутимо отвечал: «По-моему, вино и женщины», — подтверждая это строками своих стихов:

Прекрасно в нас влюбленное вино

И добрый хлеб, что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться.

У Николая Гумилева «стихи, не ведая стыда» растут из любви, как реальной, так и воображаемой. Они вызваны этим лучистым состоянием и насыщены им как губкой.

Где поэт — там любовь, где любовь — там поэзия.

И как счастливы все мы, когда греемся в отраженных ее лучах.

Для более полного представления о личности поэта, на мой взгляд, уместен один штрих: некоторые свои стихи он посвящал разным женщинам, изящно меняя две-три строчки. Наиболее известный пример — «Приглашение в путешествие», которое Николай Гумилев корректировал в зависимости от цвета волос актуального адресата:

Порхать над царственною вашей

Тиарой золотых волос,

или

Порхать над темно-русой вашей

Чудесной шапочкой волос.

И это не леность автора, а понимание и даже гордость, что данное стихотворение успешно и вызывает интерес. И почему не использовать его еще раз, чтобы представительница прекрасного пола откликнулась на предложение. И необязательно речь шла о том, чтобы уехать в страну, «где светит Южный Крест».

И я его прекрасно понимаю, так как несколько раз (каюсь) в своих юношеских стихах применял такой нехитрый прием, чтобы вызвать интерес у симпатичной подружки. Только писал не о волосах, а о цвете глаз. И помогало.

Страсть к поэзии Серебряного века я пронес всю жизнь, и закономерно, что в моих литературных работах нередко звучат стихи. И главный герой небольшого романа «Мечты о прошлом» знает наизусть и декламирует Блока, Мандельштама и, конечно же, Гумилева.

Его «изысканный жираф» со мной уже полвека, он стал моим талисманом, душевным оберегом, помогающим в трудную минуту. И сейчас, достигнув серебряного возраста, в минуты печали или в плохом
настроении, когда «особенно грустен твой взгляд», я вновь, как молитву, повторяю эти завораживающие строчки или читаю их моим близким:

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад…