Журнальный мир

Синий дым, белый день. И звучанье.

Хвойно-лиственный шорох и плеск.

Выше радости, выше печали

Этот дым. Этот день. Этот лес.

Если открыл сборник Василия Казанцева, закроешь его не скоро. Мир узнаваемый, обжитый, излучающий тихую радость. Даже тайга в нём без бурелома, запоминается «полянами света». Поэт ценит человека, не забывшего лес и поле. И память, уже вечереющая, подсказывает: мы видели его молодым, можем судить о начале пути.

1963 год, собрание литературного объединения Томского университета. Сказали: придёт молодой поэт, но имеющий книгу, наш выпускник, филолог. Он, кажется, руководит литературным объединением в Политехническом. Значит, подкован, даст сдачу? Ну, нас-то с панталыку не собьёшь, мы тут любого одёрнем.

Он пришёл со своей первой книжечкой, читал также стихи, вошедшие потом в сборник «Прикосновение» (1966). Скажу честно: не такого мы ждали, не все тогдашние студенты оценили этот голос. Мы привыкли к громким выкрикам, к размашистым жестам. А тут что-то другое… Поэт пришёл совсем не за тем, чтоб спорить с нами. И мы разошлись, немного разочарованные. Поэт, мол, он кто – «рупор масс». Но плохо, если массы эти безличны. В такие эпохи личность – великий дефицит. Лишь много позднее оценил я его признание: «Своей души тенелюбивой не выставлял я напоказ». Неожиданные слова, запинаешься и начинаешь думать. Скажем, пихта тенелюбива и хороша по-своему. С годами слова его стихов завладевали моей душой. И помог мне в этом Бунин. Он, как и Тютчев (о котором Василий Казанцев писал дипломную работу), изумляет вдумчивой простотой.

Нам, первокурсникам, казалось: сдержанность эта идёт мимо главного стихотворного потока. В один голос талдычили критиканы: стихи Казанцева малость «отстали от эпохи», современности нужна яркая гражданская лирика. Да, тогда почти все писали для взбудораженных дворцов зрелищ и спорта. И до сих пор не понимают ретивые новаторы, что модное-то быстрее всего и становится «архаикой». Где нам превозмочь было вознесенковщину. У одних этот фетиш мало-помалу погасал, другие остались в плену его на всю жизнь. И сейчас ведь не всем дано понять философскую нагрузку строк поэта, нашего земляка. Вопросы его самому себе, а деле – поколениям: «Разве времени вечное бремя Ты не слышал, по жизни идя? …Сам ты – разве не вечное время, Отгремевших времен судия?»

Василий Казанцев не соревновался ни с кем, не бросал вызовы и не торопился ниспровергать кумиров. Неспешно шёл своей дорогой, как будто ни с кем не пересекаясь. Ни с кем, кроме классиков:

…В том, как птица над полем кружит,

Как кричит – ты уловишь, немея, 

Дрожь, которою сердце дрожит, 

Слов святых своих выдать не смея. 

Те годы бравурной графомании вынесли на сцену разных стихотворцев, но большей частью не слышащих пульс родников, шум перелесков. Был в те годы, «оттепельные», взрыв общественной энергии. Высвобождение, устремление – это было, конечно, но таким ли уж духовным был тот взрыв? Высокая простота утеряна поэзией, а мастерство понимают как хитросплетение слов. И нынешний читатель приучен к грубой телесности, к выкрику, а то и к выворачиванью смысла наизнанку. С годами мастерство Василия Казанцева крепло, нагрузка на строку возрастала. И миг наполнялся оттенками: «Воздушно-тонкая листва Воздушно-тонкого овала, Воздушно-тонкие слова Воздушно-тонко прошептала».

«Для того чтобы написать стихи, исполненные истинной силы жизнеутверждения, надо иметь эту силу в душе», – пишет Казанцев. Кажется невероятным, что поэт – «сын Нарыма». О нём он сказал совсем не отчуждённо:

В хмуром сумрачном лиственном дыме

Вырос я в том краю ледяном,

Чьё одно лишь суровое имя

Повергает в смятенье, как гром.

Родился Василий Иванович Казанцев в 1935 году в Чаинском районе Томской области. Родился в крестьянской семье, окончил Томский университет. Первый сборник стихов вышел в Томске в 1962 году. Вслед за ним выходят другие в Новосибирске, Москве, Томске. И последние, по времени, сборники – «Избранные стихи», «Восторг бытия» – опять же в Томске.

Память о малой родине – основа многих стихотворений, и они без нажима, без усиления:

Вернуться, чтоб увидеть снова:

Среди глухих лесов и вод

С древнейшим выговором слово,

Как в заповеднике, живет.

А вот сумрачного нарымского урмана нет вовсе. Но можно догадаться: Нарым дал поэту душевную стойкость, терпеливое отношение к шуму жизни. Память о нём он увёз с собой, когда поселился в Подмосковье: «Но со мною – запах кедра, Но со мною – свежесть ветра, Горький привкус ивняков». И о родной реке Чае – с любовью: «– Почему ты тёмная? – Потому что светлая». И эти парадоксы видит, наверно, не каждый читатель: Нарым остался в памяти как поляны света. И научил радоваться тому, что «выше печали». Автор сам пояснил: «Боюсь, что вдруг природа глянет На столь несветлые тона – И вдруг намного хуже станет, Чем в самом деле есть она». За контрастами – тема непобедимости света. Такая вот установка:

Когда я буду писать о бедах,

О хмурых, угрюмых, печальных бедах,

О горьких, о трудных, о тяжких бедах,

Я буду писать о минутах счастья.

Надо ли вписывать Василия Казанцева в когорту «деревенщиков», как делают некоторые критики? По мнению В. Кожинова (он составитель и автор предисловия книги «Выше радости, выше печали»), Казанцев преодолел противоположность крестьянской и дворянской традиции в поэзии. То есть различие между Тютчевым, Буниным, с одной стороны, и Кольцовым, Есениным – с другой. И добавляет критик: слияние это – «одна из закономерных задач современности». Это почему – спросим мы. А так ли уж важно сейчас, что Тютчев и Бунин дворяне, а Клюев и Рубцов крестьяне по происхождению? Василий Казанцев сторонится идеологических выпадов, но эпоха отложилась в его лирике.

«Эти песни – не плач и не гимны», а неспешные раздумья, в том числе итоги века. Чем напутствует нас ушедший век? Предостерегает от излишеств, учит (от противного) любить устойчивое. Это основа философской лирики, вкус к которой у многих отбит почти начисто. Хотят «усовершенствовать» нынешнего человека, а его скорее лечить надо. Чем? Тишиной. Она мешает расчеловечиванию. С этой стороны, лирика Василия Казанцева – спор с веком, самооборона традиции. Лучше жить с песней, чем с дребезжащим рёвом. Хорошая поэзия, помнящая о песне, возвращает нас домой. Всё меньше оставляет места исконным чувствам рассудочная современность. Отсюда расколотость наша, уже принимаемая за норму. А загадка поэзии остаётся загадкой, сколько ни читай о ней учёных трактатов. Поэзия живёт загадкой. Но переломное время требует духовной трезвости. Вот, например, цикл «Дар», сопоставление эпох и судеб. О поэте и поэзии – без привычной романтической патетики:

На тяжкий твой венец терновый

Гляжу сквозь дымные года

Из края дальнего, глухого,

В каком ты не был никогда…

Где взять терпение, чтобы пережить бесконечную безладицу? Поэт принял этот мир в главной его ценности – в устойчивости. Сколько было программ, выкриков-манифестов! И ниспровергатели классики, и пророки близкой смерти русской литературы – они и сейчас мелькают, да ещё в большей густоте. А вот философская лирика стала в новом поколении исключительной редкостью. Она невозможна без чувства почвы, без крепкой корневой системы. Лирика нашего земляка говорит нам: жива коренная русская традиция, не сдан в архив национальный образ мира. Он – в картинных природы. Их больше всего в стихотворениях Василия Казанцева. В них мы узнаём родное – возвращаемся домой.

Итак, это философская лирика, а её всё меньше и меньше, в нынешнем нашем мире она не востребована. Это искусство жизни – путеводная звезда для поколений:

Это чудо – я ещё живу.

Над волной, в зеленых клубах дыма,

Над травой, над ровным полем, мимо

Ельника – не в мысли, наяву –

О высокий берег ударяя,

В отдаленной роще замирая,

Зыбким, смутным эхом перевит,

Вдаль – чрез годы – голос мой летит…

Александр Казаркин,

профессор ТГУ