Журнальный мир

Диалектика

Река времён вбирает
все судьбы вперемешку,
и солнце в ней играет
с волной в «орла и решку».

Судьба тасует роли,
испытывает болью,
любовь – рифмует с кровью,
рифмует кровь – с любовью…

Хоть нищенствуй, хоть царствуй,
всяк горек мёд познанья,
и рядом с каждым «здравствуй»,
как стражник – «до свиданья!..»

Расставленные сети –
с рождения до тризны,
жизнь любит сны о смерти,
смерть любит сны о жизни.

И пусть нам смысл неведом,
живём в кругу нелепом –
то – не единым небом,
то – не единым хлебом.

Георгий Иванов в Париже

Париж не виноват,
Парижу дела нет,
что повернуть назад
судьбу не смог поэт,

что он, как ювелир,
гранил в чужом углу –
невозвратимый мир,
блестящих лет игру…

Гранил он свой портрет,
и, словно бирюзу,
разглядывал на свет
гранёную слезу.

Снег петербургских зим –
гранил, гранил, гранил,
как будто в том снегу
себя он хоронил….

Банальная тоска,
но под его рукой
вдруг встала у виска
классической строкой.

* * *
Не зуди, говорю, и не будешь зудим!..
Нужно трезво оценивать шансы, мой друг,
не придём, не увидим и не победим,
праздник жизни хорош и без наших заслуг!

Ну, допустим, снесём мы полмира!.. Потом
постоим полчаса у разрушенных стен.
Ну и что?.. А без подвигов наших, Катон,
сохранится хотя бы один Карфаген.

* * *

Nel mezzo del cammin di nostra vita…
Земную жизнь пройдя до половины.
Данте

Земную жизнь пройдя до половины,
я оказался… неизвестно где…
Вокруг меня былой страны руины,
чужая речь, чужие образины,
где я, как будто пасынок чужбины,
тону в летейской сумрачной воде.

Иллюзий прошлых, прошлых лет идиллий –
летает серый пепел надо мной,
хоть я их прежде не ценил, Вергилий,
как не любил болотный запах лилий,
но в памяти средь небылей и былей
они цветут смертельной белизной.

Глаза слеза невольная туманит,
но только брань и смех со всех сторон,
здесь новые Мамаи маркитанят,
а тот, кто скажет им: «На вас креста нет!..»,
кто старое, помилуй Бог, помянет,
тому и глаз, и сердце с корнем – вон!

Стал возвращаться ветер слишком часто.
Неужто в мире нет иных дорог?
До хруста обнимает жизнь, до хряста,
а ты, душа моя, ещё похвастай,
как я на сквозняке Екклезиаста,
на круговом ветру его продрог.

Элегия. ХХI в.

Вот и открылись сокрытые даты,
дружно хлопочут над гробом лопаты.
Прячешь слезу? Или прячешь улыбку?
Смерть – как вопрос на засыпку.

Как при покойном Шекспире Вилья’ме –
те же могильщики пьяные в яме,
то же для всех завершенье событий:
в бедные Йорики выйти!

Та же, знакомая ржавая глина,
только своя в изголовье рябина,
только родные здесь косточки тлеют,
светят сквозь годы и греют.

Бойко ползут муравьи с фотографий
по воздыханьям простых эпитафий,
да поджидают клиентов стрекозы,
сев на бумажные розы…

* * *
С жизнью все узы развязаны,
новых – не завязать,
все теоремы доказаны,
все анекдоты рассказаны,
новых – не рассказать.

Старые фляги осушены,
в новых – отрава и яд,
старые парки запущены,
старые флаги приспущены,
новые – не веселят.

Все барыши пересчитаны,
ветер в карманах поёт,
певчие птицы ощипаны,
глупые книги прочитаны,
собран с них мудрости мёд.

Вот уж больничной карболочкой
пахнет осенний покой,
а над открытою форточкой
кто-то с летящего облачка
весело машет рукой…

* * *
Знающим откроется и думающим,
знание незнающих спасёт, –
прошлое когда-то было будущим
и о будущем ему известно всё.

Знающего мучает и думающего:
на часах Земли – который час?
Много ли ещё осталось будущего,
не исчерпан ли его запас?

И зачем – пока мы тупо тренькаем
на одной струне который век –
Моцарту заказывает Реквием
чёрный человек?

Поэт

С эхом весёлым сравним,
близок и неуловим,
то – как мальчишка дурачится,
то – за деревьями прячется…

Звонко с ним перекликаемся
рощами и опушками,
в Болдино и в Михайловском
все мы немного Пушкины…

Все мы стремимся за ним
в дверь, приоткрытую им,
где с дерзновенной беспечностью
шутим, как равные, с вечностью.

* * *
Последний берег и перрон,
и грубый наглый крик ворон
со всех сторон: Харон, Харон!.. –
как будто бы носильщик он.

Не помня лиц, чинов, имён,
не помня дней, эпох, времён,
в своей ладье, как страшный сон,
гребёт, в глаза не глядя, он…

Ужасен вид его в тот час,
его лицо во тьме – без глаз,
и вёсел блеск в ночной воде,
и вы, увы, уже нигде…

* * *

Даше, девочке – аутисту

Словно в силки залетевшая птица, –
бьётся, трепещет и каменеет…
Что в её бедном сердечке творится –
ни рассказать, ни сказать не умеет…

Будто с планеты неведомой странник,
ветром нечаянным к нам занесённый,
скучно жуёт она бабушкин пряник
на интернатской скамейке казённой.

Птичье несвязное лепетанье!..
Станет ли мир ей защитой и домом?..
Может, однажды откроется тайна
нам на её языке незнакомом?.. –

что она, бедная, помнит и знает,
как там у них на далёкой планете,
к ним ли вот также не залетают
с нашей Земли одинокие дети?..

* * *
Над бездной без ветрил и без руля
срываемся в раздрай всемирной смуты,
как крысы с тонущего корабля
бегут недели, дни, часы, минуты…

Смех Вавилонский, ржанье о грехах,
и новый век глядит в окно бесстрастно
с отрезанною головой в руках…
Мгновенье, сгинь! Исчезни. Ты – ужасно!..

Всё новых зрелищ требуют слепцы!
И страшный цирк – распахнут к их услугам.
Там Смерть читает мрачные столбцы,
Конь Блед под хохот скачет круг за кругом!..

Но птицам здесь уже гнезда не вить,
последний час на мёртвом циферблате,
и некому ни помнить, ни любить,
и над землёю бедной зарыдати…

* * *
Живые не имут срама
в мире, где нет стыда,
сменили Homo на Хама –
отныне и навсегда.

С катушек летит планета,
так доигрались мы,
летом не будет лета,
не будет зимой мы.

Ночью не будет ночи,
в доме не будет креста,
бельмами станут очи,
смрадом станут уста…

В Риме не будет Рима,
в Москве не будет Москвы,
в мире не будет мира –
все сожжены мосты…

Так, до скончанья света
и до скончанья тьмы,
словно назло соседу, –
гибели ищем мы…

* * *
Это знает, каждый дурак,
помолчите, кто – не любили,
о любви – только так,
только так: или – или…

Только всё – или ничего!
Помолчите, кто не испытывал боли,
не бывает в любви – своего,
всё – для неё…
до потери воли…

Да, любовь – океан… Шагнул –
и весь мир вокруг исчезает,
кто ни разу в нём не тонул,
ничего о любви не знает…

* * *
Сроки, знаешь ли, сроки, сроки, –
словно в жилах кровь, холодеют строки,
Шестикрылого поздно ждать Серафима,
и дороги все – мимо Рима…

Словно в жилах кровь, холодеют строки,
да и с ними, Господи, столько мороки!..
Если всё же Ты их диктуешь, Боже,
отчего же судишь за них всё строже?..

Словно в жилах кровь, холодеют строки, –
одиноки, будто в пути пророки,
где – как свет последний – в конце тоннеля
звёзды в небе чёрном заледенели…

Словно в жилах кровь, холодеют строки,
будто скоморохи – в окне сороки,
стынут лес и реки в снежной неволе,
легче жизнь прожить чем перейти поле…

* * *
В ночи неведомо куда
сквозь вечность нас ведёт дорога,
и как слеза дрожит звезда,
мерцая на ресницах Бога…

И с вечностью глаза в глаза –
мы замкнуты в земных границах,
и как звезда дрожит слеза
у человека на ресницах.

* * *
Вот и кончилось время – любить,
время камни в свой срок собирать,
время слушать и говорить,
время плакать и обнимать.

На дворе мировая зима,
в голове – мировая война,
за спиной – мировая сума,
а в суме – мировая вина.

Значит, время на круги свои
не вернёт ни друзей, ни любви,
с наступленьем последних времён
закрывается аттракцион!..

Ветер, ветер!.. Послушай, а вдруг?! –
Ну, хотя бы ещё один круг!..
Круг обратно один отмотай –
в детство, в детство!..
………………..В потерянный рай!