Калинов мост

Калинов мост

Зимняя сказка

Далеко, за окоёмом, тоже люди живут. Вон, на самом краю белого света есть селеньице Зырья, рядом с речкой Смородиной. Мала речка, да вброд не перейдёшь. Два мира разделяет: свет и тьму, день и ночь, жизнь и навь. Есть один путь – по Калинову мосту. Только закрыт он тайными зароками. И как их снять – мало кому ведомо… Да и на что народу те тайны? Ему жить надо…

 

Пошёл густой снег. К полудню растоптанная в грязь дорога превратилась в снежную целину. Белая, танцующая стена снегопада закрыла сизый горизонт. Маячившую впереди серую кромку Крайнего леса словно стёрли тряпкой, как полосу пыли. Мир стал белым. И только две цветные фигурки двигались через поле, ненадолго оставляя следы на чистом полотне. Впрочем, вблизи эти фигурки были не такими уж и маленькими. След в след по едва угадываемой дороге шли два дюжих парня. Каждый нёс увесистый заплечный мешок, но одеты они были не по-дорожному: в шитые шёлком кафтаны и нарядные шапки. Это скоморохи Догода и Гуслян возвращались с заработков в своё родное селеньице.

Вот непогодь-то… Будь она неладна. Теперь с пути собьёмся, – проворчал Гуслян в спину товарищу. – Да ещё тебя, дурака, послушался – кафтан надел. «Как князья домой придём», – передразнил он Догоду и в который раз стряхнул со своих вышитых красным шёлком плеч влажные хлопья. – Как мокрые курицы явимся. Одёжу хорошую попортим…

Да хватит тебе… Что у тебя, последний кафтан в жизни? Ты лучше глянь – снежище-то какой! Это ж столько земля ждала! А тут на тебе: как корыто опрокинули! Под Новый год за всё время в одночасье весь и выпал!

То-то и оно… Ничего не видать. Куды шагаем-то, знаешь?

Я дорогу домой с завязанными глазами найду. Мне и видеть не надо. Да ты не кисни, Гуслян! Сколько уж протопали, а тут осталось-то… всего ничего. Эх, будем дома! – Догода засмеялся, схватил пригоршню снега, вытер им лицо, и запел скоморошью, дорожную, притоптывая промокшими сапогами и разводя руками. Гуслян тоже не выдержал, усмехнулся и подхватил:

 

Не к лицу стонать да охать,

Скверным словом не греши:

Коль назвался скоморохом –

Спотыкайся, да пляши…

 

Лес возник неожиданно. Он словно вышел из снегопада и окружил путников. Тяжёлые комья то тут, то там скатывались по ветвям могучих сосен и рассыпались в прах. Толпой неведомых белых существ затаился подлесок среди заснеженных елей, островерхих, словно княжеские терема. Парни смолкли и остановились. Поперёк поляны, на которой они вдруг очутились, лежала вывернутая с корнем старая сосна.

Чего это… Буря, что ль, была?

Да нет, Гуслян… – задумчиво протянул Догода. – Эту лесину не буря вывернула. Снег, почитай, с утра не перестаёт. Вон кругом сугробы какие… А ямина-то вся чёрная. Свежая. Смекаешь?

– Чур меня… – Гуслян побледнел и, оглядываясь вокруг, сделал охранительный знак. – Пошли скорее.

Да чего ты… Побелел аж. Или замёрз, а, Гуслян? – Догода, поддразнивая, хлопнул друга по плечу. – Может, огоньку разведём да чайку горячего хлебнём?

Ты что, Догода, умом повредился? Какой чай? Дорогу замело, того и гляди, смеркаться начнёт… А снег редеет да мельчает – холоду быть. Негоже нам тут оставаться. Да ещё в мокрой обувке…

Гуслян замолчал и уставился на товарища. Глаза у него стали круглыми, как у испуганного жеребца.

Слышь?

Из глубины леса донёсся протяжный, с переливами на высоких нотах, вой.

Волки… Пропадём…

Догода прислушался. Вой повторился ближе, и был он странным и отчаянным. В замершем мире почувствовалось какое-то движение… Оставив мешок и легко перепрыгнув через поваленный ствол, Догода метнулся обратно, к краю леса.

Вот это да…

Снег уже скрыл цепочку их следов, а по несмятой равнине стрелой неслась чёрная, как смоль, лиса.

«Красотища… Вот бы Любушке моей на воротник такую», – подумал Догода и увидел, что за лисой, почти сливаясь с полем, гнался белый огромный волк.

Подошедший Гуслян потянул товарища за рукав и быстро зашептал.

Ох… чур, чур… Нечисто это всё… Пошли отсюда быстрее, может, проскочит мимо… Хоть бы топор был в руке, даже топора нет. Хотел же топор взять…

Да не трясись ты… Гляди, что деется.

Сначала показалось, что неведомо откуда взявшийся коршун присоединился к погоне. Однако не на лису он кинулся, а нацелился страшными когтями прямо в морду белому волку. Тот увернулся, оскалив пасть, но когти всё же чиркнули по мохнатой шкуре. Брызнула кровь, волк перекатился через себя и вскочил, грозя клыками в пустоту: птица уже растаяла за снежной завесой. А лисы и вовсе след простыл. Волк затрусил к лесу.

К-к нам идёт… – попятился окончательно струхнувший Гуслян.

Волк остановился. Догода вздрогнул: почудилось, что зверь смотрит на него, прямо в глаза. Но через мгновение белая фигура повернула в сторону и словно слилась с миром.

Пропадём… пропадём же…

Не скули. Ушёл волк. Да что ты опять трясёшься? К двоим одинокий зверь и не подойдёт, он же силу-то понимает.

Ага, понимает. Это лесной зверь понимает. А такой…

Какой? Говори толком…

Да чего ты, сам не видишь? В лесу сегодня всякого полно. Перед Новым годом нечистые завсегда колобродят, вей-траву собирают и всякие свои пакости затевают. Тебе кажется, что нет никого, а оно, может, уже крадётся к нам…

Скажи лучше, это что ещё за вей-трава? Среди зимы-то?

Трава да трава, тебе про то знать не надобно. Колдовская она…

Почему мне знать не надобно? Да ты сам толком ничего не знаешь, языком мелешь невесть что. Зверей испугался! Сам едва жив, думаешь и меня напугать? Чтоб до дому шибче бежал, что ли?

У тебя, Догода, как был ветер в голове, так и остался. А ума тебе хоть капельку, так ты сейчас рванул бы напрямки да без оглядки до Любкиной избы.

Догода вздохнул, поднял мешок на плечо и двинул вперёд.

Да уж…Если кого и бояться – так батюшку её, ведуна. Ох крут мужик… Только сынка своего слепенького и жалует. А Любоньку стережёт – не подойти. Как глянет, так пот прошибает.

А ты бы не под окнами глаза мозолил, а сватов бы заслал. Да, поди, боишься, что от ворот поворот даст травница твоя…

Догода остановился и развернулся к едва не наскочившему на него Гусляну.

Мне – «от ворот поворот»? Ты говори, да не заговаривайся! Да нет в округе девки, которая по мне бы не сохла. И Любочка никуда не денется. Вон сейчас, поди, скучает, плачет… Ничего, девушкам надо поскучать, поплакать. Крепче любить будет. А ты, Гуслян, свой острый нос не суй, куда тебя не просят, а то неровен час, укорочу.

Издалека снова донёсся волчий вой. Гуслян вздрогнул и заметался взглядом по кустам.

Опять воет, – сказал он упавшим голосом и зло зашептал товарищу:

Хватит тебе… Нашёл где спор устраивать. Неровен час…

Да чего ты крутишься, как юла… – разозлился и Догода. – Сейчас пойдём, вот только ты мне расскажешь про эту траву, которую зимой собирают, и пойдём. Да поживее, а то до темноты беседовать будем.

Ну и оставайся, если тебе тут нравится. Хоть ночуй! – Гуслян в сердцах сплюнул. – А я пошёл. Авось и один дойду, не маленький.

Ну и скатертью дорога… Да бегом беги, а то волки догонят!

Гуслян ушёл. Догода вздохнул. Приятель подцепил за живое: высокий и русоволосый, первый в округе балагур и песельник Догода уже две зимы без толку крутился под Любочкиными окнами. И не то что красавицей девка была, а только смотрел бы Догода на неё – век бы не насмотрелся. Любочка улыбалась и песни его слушала, да больше слушала своего отца, не по возрасту белого как лунь здоровенного мужика, травника Побудая. Поседел тот в одночасье, лет семь назад, когда умерла мать Любушки. Об этой смерти на селе ходили тёмные слухи. То ли зверь её какой-то задрал, то ли птица заклевала. Спрашивать у Побудая боялись, уж больно суров. Но за помощью, если случалась какая немочь или болезнь, шли к нему. За лечение он мзды не брал, а дело знал хорошо. Детей своих – Любушку и её младшего брата, слепого Радима – Побудай поднимал сам. Держал пасеку, огород. Нужды у них не было. Рядом с лесом и на земле только ленивый голодным будет. Любочка по хозяйству отцу помогала. Да и Радим – Радушка, как называла его Люба, – несмотря на увечье, без дела не сидел. Научился играть на гуслях, да так хорошо, что ни одной свадьбы в селе без маленького слепого гусляра не обходилось. И платили ему щедро. Догода жалел мальчишку, новым песням учил, сказки рассказывал. Но даже это Любушкино сердце не трогало.

Ничего, это она так, гордость показывает. Сама-то, поди, соскучилась. – Догода представил, как постучится, как достанет припасённый в подарок шёлковый платок… Как посмотрит на него Любушка своими карими глазами благодарно, как… Сердце всколыхнулось нетерпением от горячих мыслей, и, не чувствуя растущего мороза, Догода почти побежал в сторону родного села.

А помедли он чуток, то увидел бы, как на поляну вышла высокая, в чёрно-серебристых мехах, боярыня. И ахнул бы Догода – что за красавица она была! Лицо тонкое, белое, коса чёрная, широкая, серебром и жемчугом витая, рогами вкруг головы уложена. А на голове ни платка, ни шапки – меховой колпак за плечами, на случай холода. Запястья узкие, а ножки в меховых же сапожках маленькие, как только стоит на них… Вот только губы тонковаты, да глаза могли бы смутить любого мужика: раскосые и золотистые, с чёрными искорками-зрачками, смотрели они не по-доброму.

Ты вовремя поспел, Босоркун, – задумчиво сказала боярыня. Тот, кому она это сказала, шёл за ней. Горбоносый, невысокий, но широкоплечий, он мял шапку в руках и не сводил с боярыни взгляда. Она обернулась, колыхнув меха, и, тяжело уставившись ему в глаза, проговорила: – А скажи-ка мне, мил-друг, откуда проклятый оборотень узнал, что я буду здесь? Он ведь ждал меня. О том, что я приду в деревню за слепым мальчиком, знали только мы с тобой.

Босоркун качнулся, как от удара. Слова у него заклокотали в горле, выплёскивая обиду.

Не смотри на меня так, Нава. Разве не я помог тебе избежать его клыков? Разве не я нашёл мальчишку? Разве не я ждал с тобой сегодняшнего дня, чтобы наконец добыть вей-траву, исполняющую заветное, дающую силу и власть над ветрами и бурями? Разве не я мечтал с тобой отомстить потомкам Родомысла, изгнавшим нас из этих мест? Я так много лет тешил надежду, что ты посмотришь на меня ласково, что вместе мы, рука об руку, взойдём на трон Родомыслов, и наши слуги поставят во дворе частокол из голов наших врагов…

Нава глухо и отрывисто рассмеялась, словно пролаяла.

Не кипятись, Босоркун. Я же так просто сказала… То, что только слепой человек с чистым сердцем может сорвать сегодня чудо-траву, цветущую зимой, он мог и сам знать. Вон даже шуты и то про неё говорили… А уж Побудаю­-то и подавно все травы ведомы. Однако что же делать будем?

Босоркун, уже забыв обиду и гладя красавицу глазами, придвинулся ближе и почти зашептал ей на ухо:

У нас ещё есть время до полуночи. К вечеру мужики все на братчину соберутся, гулять будут. Авось и травник пойдёт. А за пивом хмельным не учует, что по улице чужаки ходят. И девка, дочка его, тоже в избе не усидит. А нет, так нам она всё одно не указ. Небось умыкнём мальчишку…

Всё у тебя «авось» да «небось»… Да ладно, не пыхти, – Нава стряхнула с плеча руку Босоркуна. – Так или иначе, мальчишку заберём. И тогда свершится всё. – Голос её напрягся, глаза засветились золотым. – Две силы я уже собрала – свет-цветок, дающий силу огня, и перелеск – корень, подчиняющий силу земли. А сегодня вей-трава, исполняющая желания, владеющая силой ветра, воды и времени, будет в наших руках. И тогда сниму я зарок с Калинова моста, и придут из-за реки Смородины силы великие, и подчинятся мне. И рухнет замысел ненавистного Родомысла, чтоб ему сто веков быть прокляту… По всей земле покорятся моей воле!

Дрогнул лес, словно ветер качнул, с веток скатились снежные глыбы. Босоркун, глядя снизу вверх на предвкушающую власть ведьму, хриплым от волнения голосом прокаркал:

Королевой ты будешь, Нава! Моей королевой!

Ну, это мы ещё посмотрим. – Женщина словно вылила на него ушат ледяной воды. – Что ж ты за король, если с каким-то травником справиться не можешь, знахарем убогим? Он же, кроме того, что волком обернуться да золотуху у мальчишек лечить, и не может ничего.

Справлюсь, клянусь тебе. На полёт стрелы не подпущу проклятого…

И не подпускай. А то подстрелит ненароком… – уколола Нава и тут же, хищно усмехнувшись, осадила, не дав разгореться обиде:

Не вздумай злиться. Времени нет. Дело уже к закату.

Словно вихрь закружился вокруг чернокосой ведьмы. Меха облепили её, высокая фигура съёжилась, упала на четвереньки, тонкое личико исчезло, вытянувшись в острую лисью морду. И ничего в чёрной крупной лисице уже не напоминало чудную красавицу с тонкими запястьями, только жёлтые глаза светились по-прежнему – зло и ярко. Она взглянула на чёрного коршуна, вертевшего горбоносой головой на вывернутой из земли лесине, коротко тявкнула и метнулась в ту сторону, куда ушли скоморохи. Коршун захлопал крыльями и, тяжело поднявшись, полетел следом. Поляна словно посветлела и вздохнула легко, освободившись от колдунов. Снова пошёл мягкий снег, где-то в норах завозились зверушки… Выглянула из дупла шустрая белка, прыгнула вниз, пронеслась по упавшему дереву. Достав сухую шишку из тайника, защёлкала семенами, торопясь сделать все свои немудрёные дела до скорых зимних сумерек.

Вечер густел. За Крайним лесом, за выпасом, на самой околице села тепло засветилась окошками крепкая пятистенная изба. Жилище травника Побудая совсем не выглядело угрюмым. Напротив, забор был невысок да редок, как нечасто бывало в этих глухих краях. Глаз прохожего радовали и узорчатые кедровые наличники, и рябина в палисаднике, сплошь в красных и рыжих ягодах. Только всё одно без особой нужды сельчане сюда старались не ходить. В этот час сынишка Побудая, Радим – Радимир по-взрослому – был в избе один. Он сидел в горнице на лавке у топившейся печи и перебирал струны на гуслях. Мальчишке было лет около десяти, не был он ни хилым, ни больным. И кудри русые, и лицо ясное, и рубаха опрятная – славный мальчишка. Только глаза казались спящими, стоячими, смотреть в них – сердце сжимается: слепота. Радим трогал струны и напряжённо прислушивался, словно ждал чего-то. Вот от печки послышался шорох, и мальчик улыбнулся. Этого он и хотел.

Никого нет? – раздался осторожный и бархатный, как кошачье мурлыканье, голос.

Никого, Дрёма! Я один. Что ты так долго не приходил? Я уж думал, больше не придёшь, – он протянул руку и погладил поднырнувшего под ладонь Дрёму. – Какой ты маленький, пушистый… А почему ты от Любочки и от отца прячешься?

Мы, Дрёмы, только с детьми водимся. А взрослых не любим. Ни за что ни один Дрёма играть с ними не будет.

Так ведь и я уже не ребёнок…

Ты – другое дело. Ты не такой, как все… – Щурясь чёрными, без зрачков, глазами, Дрёма прикрутил фитиль керосиновой лампы, чтобы не слепила, полез на лавку и завозился, устраиваясь поудобнее.

Это правда, я не такой. – Радим вздохнул. – Знаешь, мне хочется быть как все. И с мальчишками бегать. На мир любоваться… Неужели я его никогда так и не увижу? А когда вырасту, как я буду жить? Обузой сестре да отцу. Лучше уж не расти.

Вот ещё. Все растут, и ты вырастешь. И мир увидишь. Как твой отец возьмёт дедов колчан – вскорости всё и случится, – голос Дрёмы звучал уверенно.

Что случится-то? Вон и отец у меня травы ведает, и Любушка. Они всех людей лечат. Хоть от ломоты, хоть от кашля… А мою слепоту вылечить не могут. Я уж и не говорю ничего. Спросишь – отец молчит, а Любушка плакать начинает. А ты откуда что знаешь, Дрёмушка?

Откуда я знаю… А вот оттуда… Я ведь всё-таки пусть маленький, но чародей. Нам, Дрёмам, кое-что поболе простых людей известно… – заблестев глазами-пуговками, заважничал гость. Радим погладил его по мягким вихрам, почесал за ухом, провёл пальцами по щекам.

У тебя уши, как у кота. Правда, с кисточками. А лицо человечье. Только плюшевое, пушистое. Ты, наверное, красивый…

Ещё бы. Вот посмотришь, какая у меня шкурка! Лучше лисьей. Второго такого Дрёму во всей округе не сыскать.

А почему вы взрослых не любите? Любочку, например. Она же добрая. И весёлая. Она лучше меня.

Ничего не лучше. Большие – они и есть большие. Вон давеча показался твоей Любочке, так она как завизжала, да на лавку как прыгнет! Перепугала меня насмерть. Как будто нежить какую увидела. А я ведь и собой хорош, и зла никому не делаю. А ты на гуслях мне играешь… И сказок знаешь даже больше чем я, Дрёма. Мы ведь сказки очень любим. Про это даже песня есть. Колыбельная.

Дрёма запел свою песенку, но вскорости примолк, придавленный тяжестью задремавшего Радима.

Ну вот, уснул. Что за радость Дрёмой быть. Не побеседуешь по-человечески. Эй, Радим… Проснись, пожалуйста. Ты меня придавил…

Мальчик сел и смущённо потер лицо, прогоняя сон.

Ой, Дрёмушка. Я и не заметил, как задремал… Чудный сон мне приснился. Как будто ветер кругом… и голос женский, чужой. Зовёт меня, манит. А я вроде и боюсь, а иду…

Дрёма задумчиво почесал плюшевым пальцем под подбородком и, помолчав, спросил:

А потом что было?

А потом я услышал твой голос и проснулся. Дрём, а я слышал, что слепые сны не видят. А почему я тогда вижу? Знаешь, я даже знаю, какой свет.

Это потому что ты не всегда слепым был. Просто ты не помнишь, как всё случилось, потому что был ещё очень маленьким.

А что случилось? Расскажи, Дрём. Пожалуйста. А то про слепоту мою Любушка с батюшкой говорить не хотят. Людей я и не спрашиваю. Мне, кажется, сторонятся они меня. И отца боятся, хоть он им помогает…

Расскажи, расскажи… – заворчал Дрёма. – Я же сказал – не время ещё. Ты лучше спой мне. Скоро твои придут, а я тебя и не послушаю.

Радим нащупал рукой гусли.

Ладно, спою.

Про князя Родомысла. Как он всех лиходеев победил, – попросил довольный Дрёма. Радим тронул струны.

Это старый сказ. Я его от дедушки слышал. Было время, когда на нашу землю пришла беда.

Дрёма замер, блестя круглыми глазами. Словно призраки далёкого прошлого, качнулись причудливые тени рябин на заиндевелых, мерцающих от пламени печи окнах. Голос мальчика, неожиданно глубокий и сильный, заполнил горницу.

 

Пораскинула по-над речками,

По-над речками, по-над долами,

Над дубравами над кудрявыми

Жаль-печаль свои крылья чёрные.

Не слыхать нигде песен девичьих,

Удаль сгинула молодецкая,

Лишь плакун-трава, доля горькая

На Руси цветёт, беды празднуя.

 

Застит солнышко Сила Тёмная,

Гнёт в земной поклон гордость русскую,

Рвётся душенька, но покорствует.

Не сады цветут, города растут –

По родной земле пустошь множится…

Так не год, не два вымирала Русь,

Но, собравши сил, родила она

Свет-защитника, князя смелого.

 

Имя дал народ Родомысл ему.

Не по дням – часам подрастает князь.

Очи светлые, речь разумная,

И коса сажень – плечи сильные.

Кличет светлый князь старых травников,

Мудрых знахарей да кудесников:

«Да неужто же против Злобных сил

Не найти ответ по достоинству?

 

Велика земля, мощь не меряна,

Не сломить травы поле чистое:

Сколько рвешь её – разрастается

По лугам она пуще прежнего!».

Собрались тогда старцы белые,

Тридцать дней они и ещё три дня

Думу думают, с лесом шепчутся.

 

И пришла пора. И с дружиною

Отправлялся князь на Калинов мост

На великий бой с тёмной нежитью.

Сила силою переломится,

Чары чарами закрываются,

За Калинов мост, на ту сторону

Гнали витязи нежить злобную.

За победу их жизнью плачено –

Все остались у речки Смородины.

 

На Калинов мост – на возвратный путь

Злобным ворогам, чёрной нежити –

Крепок был зарок белых знахарей,

Крепче ста замков тяжких каменных.

С той поры живёт золотая Русь

Свету белому, солнцу радуясь.

И справляет тризны великие

Родомыслу с дружиной отважною…

 

Прозвучали и отозвались в последний раз струны. Снова стало слышно потрескивание дров в печи. Дрёма, по-детски подперев кулачком щёку, сидел задумавшись.

Дрёма, ты ещё здесь?

Здесь… Знаешь про что я думаю? Жаль, что меня тогда не было! Меня бы тоже в князеву дружину взяли! А я бы их всех спас. Как погнал бы метлой этих врагов-ведьмаков!

Дрёма вскочил, схватил метлу, и, летая по избе, замахал ею что есть сил:

Вот так… И вот эдак! Я ещё один заговор знаю, так они бы у меня все, вражьи силы, уснули бы на веки вечные! И метлой бы их! Я бы всех своих позвал, малых – из лесу, из домов! Мы бы этих чёрных одолели!

Радим чихнул.

Стой, стой, Дрёма! Не пыли, всю золу от печки размёл. Смешной ты, Дрёмушка. В дружину маленьких не берут.

Ага, маленький… сам ты маленький. – Дрёма завис в воздухе, положив метлу на плечо. – Мне, между прочим, уже сто лет! Я знаешь какой смелый!

В сенцах послышались шаги. Сообразив, что кто-то идёт, Дрёма ойкнул и, бросив метлу, юркнул за печь.

С облаком холодного воздуха в избу вошла Любушка.

Ты один? А мне показалось, чей-то голос чужой был, – Любушка засветила ярче лампу, подняла метлу. – Что это метла посередь избы валяется?

Это, наверное, Дрёма уронил.

Большой уже, а всё выдумываешь, горе моё. – Любушка раскутала платок, повесила свою коротенькую шубку на гвоздь у двери и по-матерински вздохнула:

Скучаешь, наверное. Я-то целый день по хозяйству, отец тоже… А ты всё один да один…Как тут выдумывать не начнёшь.

Да не выдумываю я ничего. Дрёмушка – мой друг. Мы с ним играем, песни поём, сказки рассказываем… Почему ты мне не веришь?

Верю, верю… Дрёмушка так Дрёмушка.

Закрутив косу в узел, чтобы не мешала, девушка подвязала передник и завозилась у печи.

Любанька… Что-то случилось? Почему у тебя голос такой… тревожный?

Ничего не случилось. Просто батюшки что-то не видать. Я уж и не знаю, что думать…

Отец сильный, кто его обидит? Его боятся все. Вон, слышишь? Идёт. Его шаги в сенцах.

Пригнувшись, чтобы не задеть косяк, в двери вошёл Побудай.

Любаша, ну-ка помоги…

Девушка глянула и ахнула – в клочья рваный рукав полушубка был в крови.

Давай тряпку чистую, да вода там есть, в чугунке?

Радим встревоженно встал.

Отец, что случилось?

Пустяки, зацепился… Любаша, с полки мёд на травах неси…

Освободив рану от лоскутьев и шерсти, Любаша посмотрела отцу в глаза.

Кто ж тебя так подрал, батюшка? Как будто когтями…

Когтями и есть. Больше не спрашивай. Да не страшно, на мне всё вмиг заживает. Вот только, дорогие мои, придётся нам с праздниками повременить. Мне пойти надо, а не то беда случится…

Любушка закончила перевязку, Побудай вышел в сенцы и вернулся, держа в руках лук и старый колчан со стрелами. Одна стрела была с серебряным наконечником. Радим заволновался.

Отец… Ты что, дедов колчан достал? Зачем? Разве сейчас охота есть? Куда ты собрался?

Не закудыкивай отцу дорогу, Радим. Видно, есть нужда, вот и идёт, – строго сказала сестра.

Побудай глянул на детей, и сердце его сжалось: «Большие они у меня совсем стали. Любушка уж невестой глядит. Вся в мать».

Вы сильно не заботьтесь… Дело у меня важное, да не страшное. Об одном, тебя, Любушка, прошу – из дома ни на шаг, и с Радимира глаз не спускай, ни на минуту одного не оставляй. Он теперь не только нам с тобой дорог – его слепота может большим горем всему племени людскому стать. Повезёт, так скоро вернусь.

Ты не медля возвращайся, батюшка.

Мы ждать тебя будем. За стол не сядем, – сказал Радим вслед уже вышедшему отцу. И спросил сестру:

Любаша, что случилось? Почему вы мне ничего не говорите? Что ты молчишь? Отец дедов колчан взял?

Девушка обняла брата, села рядом, помолчала, унимая в душе тревогу.

Взял. Да я и сама ничего не знаю, Радушка. Раз отец сказал – надо ему идти, значит, надо, что тут скажешь… Хочешь, чаем тебя напою? Пироги в печи ещё горячие…

Любушка усадила брата за стол, дала кружку, взяла его руку и ощупью «показала», где на столе стоит чашка с пирогами.

Вот, Радушка, кружка, вот пироги. Все твои любимые, с черёмухой и с яблоками.

Я сам. Что я, пирога на столе не найду. Вкусно… Как на селе сегодня шумно.

Вечер за окном катился к ночи, наполнялся звуками праздника. Где-то играли на дудках, смеялись, пели, затевали игрища.

Любаша подошла к окну.

Праздник. Мужики на братчину собираются. Будут бочки с пивом открывать, пробовать.

Ага… Напробуются допьяна. И начнут разговаривать громко так, как будто все глухие… А наш отец не такой.

Наш отец лучший. Хоть его и сторонятся, а уважают. Он всегда всем помогает.

Девичьи голоса на улице завели песню. И тут же вспыхнули смехом и весёлыми криками. Радим вздохнул.

А почему нам на улицу идти нельзя? Сегодня все гуляют, пляшут… И меня могли бы позвать поиграть где-нибудь. Я люблю, когда люди музыку слушают – как будто теплее сразу становится…

Любушка, глядя сквозь замерзающие стёкла, рассеянно отозвалась:

Батюшка не велел нам из дома уходить… – вдруг, отвернувшись от окна, она уставилась на двери. В сенцах, топая, кто-то отряхивал снег с ног. И девушка уже знала, кто это.

Люба-Любушка, двери не запираешь, значит, гостя ждёшь… Доброго здоровья вам…

Ждать не жду, но коли решился – входи. И тебе доброго, – вдруг севшим голосом сказала Любушка.

Я парень решительный, чего мне бояться… – не сводя глаз с девушки, так же тихо произнёс вошедший.

Догода! – радостно вскинулся на голос Радим. – Ты вернулся! Иди скорее за стол… Я рад как!

Догода обнял мальчика. Любушка закраснелась:

Да уж и впрямь смельчак. Поди, весь вечер за углом простоял, ждал, когда батюшка из избы выйдет…

Ох язычок, у тебя, Любаша, вперёд мысли бежит… Полгода же не видела, так хоть бы спросила, где был, что да как…

Радим потянул парня к столу.

Ну, Люба, ну правда… Пусть бы рассказал… Ты садись, Догодушка, расскажи… Вы с Гусляном ходили? Где были-то?

Догода усадил мальчика, сам же остался стоять, а отвечал, не сводя глаз с девушки:

Были много где, и видели немало, да и заработали изрядно. – Парень одёрнул узорчатый кафтан. – Сначала-то по площадям больше пели, а потом нас князь один в хоромы свои зазвал, так мы его с гостями и дружиной тешили…

Ой ли… – сердясь на свои горящие щёки, поддразнила Любаша. – Да неужто певчих у князя не нашлось лучше вашего… Или князь такой. Удел два вершка, так и вы с Гусляном большими шишками показались.

Радим взмолился:

Любонька! Ну не задирай Догоду, пусть расскажет…

Догода добродушно потрепал мальчишку по голове.

Эх, Люба-Любаша… Два вершка князев удел или целый аршин – про то не знаю. Не мерил. А вот платил он серебром, да и золотом жаловал. На подарки хватило. Посмотри, тебе привёз – такого тут и не видели никогда.

Гость вытащил из-за пазухи свёрток. И развернулась, как дождь цветной пролился, шёлковая шаль с длинными кистями. Заиграла золотыми, как солнышко, переливами, запросилась в руки. И на плечи легла, как обняла – ласковая, лёгкая…

Красота какая… – ахнула Любушка.

Радим провёл рукой по тонкой струящейся ткани.

Ух, ты… Тонкая… Гладкая. А мне скажи, какие на ней узоры…

Винограды с птицами. У птиц перья золотые…

Что такое – винограды? Города, что ли?

Это ягоды такие, на крыжовник похожи, только в кистях, как смородина. Хорош платок, такие только под песни ткут, – довольно заметил гость, и, взяв с лавки гусли, заиграл-запел:

 

Соколиное вино –

Виноград кудрявый.

Под окошком, под окном

Ходит парень бравый.

 

Любушка, не хмурь бровей,

Выйди на крылечко,

Да на рученьку примерь

Золото колечко.

 

Винограды до пьяна

Соколы клевали,

Ой, колечко до утра

Любе примеряли.

 

И не зорюшка-заря

Щёки красит жарко…

Видно, молодец не зря

Щедрый на подарки.

 

Радим впитывал каждый звук новой песни, словно травинка дождь после засухи.

Красиво как! Песня-то какая, Догода… Неужто сам сложил?

А как же… сам и есть. Ну, а тебе-то понравилось, Любушка?

Ей понравилось, я точно знаю! Она понимает, когда песня хороша… – начал Радим, но сестра неожиданно рассердилась.

Ты, Радим, мал ещё, не знаешь, что говоришь. Пойди сядь на лавку. Гость не к тебе пришёл, не тебе и привечать. И как привечать буду – тоже моё дело.

Радим обиженно сел. А Догода, ласково заглядывая девушке в лицо, спросил:

Как же ты приветишь меня, Любушка-голубушка?

Любушка сняла шаль и бросила её гостю.

А вот так. Подарки твои мне не к лицу, Догода, и щедрость твоя некстати. Я тебе не невеста, не сговорённая, что люди скажут, когда в платки твои рядиться начну? Или мало тебе вдов, ты девушек смущать начал? Смотри, скажу отцу, он тебя научит, как по людскому обычаю положено.

Догода обиженно подхватил подарок и замялся, не зная, что с ним делать.

Да ты что, девка… Я ж от чистого сердца. Сколько шёл, всё думал, как увижу, да как обрадуешься. А ты хоть бы квасу или воды в ковшик плеснула человеку с дороги, а про обычаи толкуешь. И отцом меня не пугай, я не только петь силён – отпор дам…

И, смягчившись, попросил:

Любушка… Ну чего ты… Пойдём лучше погуляем, песни попоём – праздник же сегодня.

И получил ответ, как хлыстом сплеча:

Я тебе сказала, что хотела, и ступай своей дорогой. Недосуг мне гулять.

Догода в сердцах швырнул дарёную шаль на лавку. Летящий шёлк соскользнул на пол.

Такая гордая, прямо княжна… Да кому ты нада! А ко мне любая с радостью кинется, только мигну… А ты, семя ведунячье… Сиди здесь, как… как сова на берёзе…

И вышел, ахнув со всей силы дверью. Даже гусли отозвались, и дрогнули стёкла в окнах. Радим покачал головой:

Ну вот, опять ты Догоду обидела. Теперь переживать будешь, плакать.

Любушка закусила губу.

Не буду. Зачем он без батюшки ходит, а если любит – зачем сватов не шлёт?

Будешь плакать, будешь, я знаю… Уже вон какой голос грустный стал…

Девушка обняла брата, незаметно вытерла набежавшие слёзы.

Не дразнись… Я и не из-за Догоды вовсе. Просто гуляют все, а мы опять с тобой дома сидим…

А ты сходи к девушкам на часик. Я двери крепко закрою, не бойся, никого не впущу.

Батюшка не велел из дому уходить… – начала Любушка. Но брат успокоил:

Да успеешь покуда он вернётся…

Девушка подняла шаль и, залюбовавшись узорами, неуверенно сказала:

Может, и в самом деле сходить… Хоть бы платок вернуть… А то отец придёт, спросит, откуда… А я ему что скажу?

Радим заулыбался.

Иди, иди, сестрица, не волнуйся. Я не заскучаю.

Любушка взялась за шубку. Метнулась к двери, вернулась, быстро поцеловала брата.

А ты, братец, дверь-то сразу запри, и не открывай никому. Батюшка что-то очень за тебя беспокоился. Я скоро, только платок отдам и вернусь…

Радим ощупью вышел в сенцы, задвинул засов. И сам себе сказал:

Отец всегда за меня беспокоится. Только я-то уже не маленький и не такой уж я калека…

Войдя в горницу, мальчик взял гусли и позвал:

Дрёма… Дрёма! Поди сюда! Догода новую песню привёз… – и, ожидая приятеля, попробовал наиграть:

Соколиное вино, виноград кудрявый…

 

Свет Любушкиных окон золотил заснеженные рябиновые ветви, тёплой лужицей дрожал на сугробах в палисаднике. Снег перестал сыпаться, всё замерло, вслушиваясь в скрипучие шаги наступающего мороза. И только в небесах хозяйничал ветер. Как женщины теребят овечью шерсть, чёсками распутывая колтуны в тонкие пряди, так высокий ветер трепал сплошную тёмную тучу, разрывая её на клочья, выворачивая светлой изнанкой. И вот уже не туча – мягкие быстрые облака летят над Зырьей. И видны в недолгих прогалинах между ними далёкие звёзды – окошки неведомых небесных городов и селений, и катится к ним луна, торопясь от тяжёлой громады Крайнего леса, заливая серебром круглые и островерхие шапки подступивших к выпасу деревьев. Почудилось девушке, что толпа великанов остановилась в виду околицы, не решаясь до времени выйти на открытое место. Тысячами мрачных глаз смотрят они на малый огонёк Любушкиной избы, и только ждут неведомого никому знака, чтобы двинуться к беззащитной деревенской околице.

Чур меня, – вздрогнула Любушка, и, закрыв невысокую калитку, побежала в переулок, стремясь на деревенскую площадь. Туда со всех концов деревни стекался народ, там гудел голосами, звенел смехом и песнями праздник.

За пять дворов от переулка, по которому спешила Любушка, Догода нагнал стайку девушек и, схватив сразу двух, закружил их под общий визг и смех.

Догода, Догода приехал!

Вот так подарочек!

Пусти, дурной…

Он теперь заместо каруселей будет!

Ловко поставив на ноги раскрасневшихся подружек, Догода картинно поклонился девушкам.

Весёлого вечерочка, красавицы!

Девушки, пересмеиваясь, разглядывали шитый шёлком кафтан да чудные сапоги с острыми носами и меховыми отворотами.

И тебе не скучать, – лукаво подмигнула бойкая и ладная Дарёна, дочка зырьянского кузнеца. – Долго ж ты по свету бродил! Мы уж испужались, как бы ты на стороне себе жену не нашёл, китайку заморскую…

Ага, а Любка как же? Он же у неё в сторожах. Погулял – и снова на стражу, под побудаевское окошко! – пронзительным голосом подхватила белобрысая Малуша.

А тебе завидно? – одёрнула её третья подруга, красавица Людмила. – Под твоим-то окном только свиньи дрыхнут…

Мне? Завидно? А ты сама-то…

Девушки, сколько земель прошёл – да таких красавиц, как в нашей Зырье, ни разу не встретил. А уж таких языкастых да голосистых и вовсе больше нет на всём свете!

И то… Давайте лучше песни петь, – предложила Дарёна. – Ты, Догода, начинай. Мы ведь, правда, по твоим песням соскучились.

 

Погадайте, девушки,

Погадайте, красные!

Причешите косы вы

Гребешками частыми…

 

зачал Догода. Один за другим вплетались в песню девичьи голоса. Воздух на улице словно посветлел, и снег замерцал по-доброму, легко и радостно.

 

– …Погадайте, девушки,

Как под праздник водится,

По каким дороженькам

Счастье к вам торопится…

 

Песня закончилась. Дарёна вздохнула.

Песни у тебя, Догода, прямо до сердца достают…

Ага, а руки и того длиннее, – съязвила неуёмная Малуша.

Девушки, айда на площадь! Там пляшут все…

Догода, догоняй!

Девушки встрепенулись и наперегонки, со смехом побежали по улице. Людмила задержалась.

Приходи к нам после, ещё песен попоём… Придёшь?

Догода заглянул девушке в лицо.

А ты ждать будешь?

Буду, – тихо ответила она. – Придёшь?

Приду.

Людмила бросила косу за спину.

Так не забудь, – и пошла догонять подруг.

Глядя вслед девушке, Догода тряхнул головой, отгоняя сомнения.

И пойду. Пусть Любушка локти кусает. Гордячка нашлась. А я тоже хорош. Приклеился к девке, себя не помню. Уже и люди смеются… – Догода потоптался и направился к побудаевой избе. – Пройду сейчас мимо, как ни в чём не бывало. Крюк невелик, а пусть знает, что даже не гляжу на её окна…

 

Холод стал жёстче, зато облака разбежались по краям небес и замерли вокруг яркой луны. Идёт Догода, несёт свою обиду, и не видит за ней, как сияют снега, как широк этот мир. Посередь того мира его родная Зырья, вся в мелких искрах окон и кудлатых дымках печных труб – малая овчинка, оброненная детская варежка. Одёрнул Догода полы своего городского кафтана, руки кренделями согнул, пальцы за шёлковый пояс сунул. Идёт, не торопится, снегом поскрипывает. Глядеть не глядит, но глазом косит: вдруг выбежит Любушка прощенья просить?

Хорош ты, Догода. Девушки только тебя и видят, как будто в округе других парней нет.

Холодом обдало парня от странного голоса. Обернулся и глазам не поверил. Чужая боярыня! Как из земли выросла. Шуба богатая, серебром отливает. Косы вокруг головы, каменьями убраны, а лицо белое и руки холёные, праздные, пальцы в кольцах, с обточенными длинными ногтями. Догода аж присвистнул:

А ты кто такая? Откуда взялась? Вроде и не ехал мимо никто…

Увлёкся ты девушками, Догода, коли такой богатый поезд не заметил. Вон, видишь, там, возле леса, на дороге, лошади и слуги мои…

Нава поиграла перстнями. Догода вгляделся в неверный лунный свет. И впрямь, вроде кони топчутся, и народ суетится.

А меня-то откуда знаешь?

Тебя да не знать… – полились сладким мёдом льстивые ведьмины речи. – О таком молодце девушки во всей округе только и толкуют. Видишь, поверила людским рассказам, и не ошиблась. Красавец и есть. Такого раз увидишь – половину жизни помнить будешь. А ещё говорят, услышишь твои песни – то уже и во весь век не забудешь.

Догода вздёрнул подбородок. Вот бы Любушка слышала, как эта чужеземная боярыня его нахваливает!

Да, лучше меня песельника в этих краях не сыщешь, это точно.

Была б удача моей – зазвала бы я тебя к себе на праздники… – плела свои кружева незнакомка. – Путь недалёк, а уж не пожалел бы… Золотом бы пожаловала. Только у тебя ж, говорят, своя печаль. Говорят, будто ты ночуешь под окном у какой-то… как её… ну, брат у неё ещё гусляр…

Врут, если говорят. Я птица вольная. Это Любка сама по мне сохнет. Только кочевряжится много. А мне она – что трава, таких знаешь, сколько за мной бегает…

Нава приблизилась к парню, пальчиком, как бархатной лапкой, коснулась руки. «Богатая, а шуба псиной пахнет», – мелькнуло в голове у Догоды. Да и только, остальные мысли как ветром сдуло. Зато гордостью душа налилась до краёв, и ликует, и плещется…

Неужели ж не уважишь княжну, красавец…

Отчего не уважить. Мне твоё приглашение очень по нраву. И сама ты – не чета деревенским девкам, – легко приобнял он женщину.

Вот порадовал, – увёртываясь, усмехнулась та. – А может быть, и просьбу мою выполнишь? Так, блажь, пустяк. Любопытство женское…

Ну, проси, чего хочешь.

Люди ещё про мальчишку-гусляра говорят. Будто слепой он, а играет – лучше зрячего… Может ли быть это?

Радим-то? Хорошо играет, я его сам учил. В смысле, стало быть… Это… ну, конечно, и дед у него кое-что умел, но в основном – мой ученик.

Он же слепой? Как же он играет? Не глядя-то…

Да тут, если сердце есть – глаза не очень надобны…

Женщина коснулась широкого плеча, провела коготком по шёлковому узору, в лукавой улыбке блеснула острыми мелкими зубками.

Хочу сама посмотреть.

Совсем помутнело в голове у Догоды.

Да вот изба, зайдём… Или, коли мы торопимся, сейчас позову, и увидишь.

Догода взбежал на крыльцо, и, глядя на сияющую каменьями княжну, стукнул в двери.

Эй, есть кто дома? Радим! Открой, это я, Догода.

За дверью повозились, раздался голос мальчика.

Нет никого. А мне Любушка с отцом не велели никому открывать.

Нава насмешливо подняла брови.

Ученик твой, говоришь?

Догода рассердился.

Да меня-то чего боишься… Совсем тебе голову, парень, задурили… Накинь полушубок да обуйся, тут на крыльце слово одно тебе скажу…

Ладно, ладно… Сейчас.

Нава, волоча, как хвост, чёрные меха, вошла во двор. Дверь избы открылась.

Чего хотел-то…

Нава повела рукой перед лицом мальчика.

Коли сердце, говоришь, есть – глаза не надобны… – сказала она задумчиво, взяла Радима за руки, повела со двора. Тот вздрогнул, но держали его крепко.

Кто здесь ещё? Догода, кто это…

Ты узнаешь – кто, только позже, мой мальчик…

За калиткой, прямо посреди тишины, невесть откуда поднялась метель, закружилась веретеном. Сначала легко, потом всё быстрее и выше, и вот уже треплет ветер русые кудри Радима и меха незнакомки, накрывает их снежной пылью, как туманом.

Догода! Ты где… Мне страшно! – позвал мальчик.

Догода словно опомнился.

Эй, эй, красавица, что-то я тебя в толк не возьму….

Это потому, что глуп ты, деревенщина, да на лесть падок… Прощай, бабий угодник. С этим мальчиком, с его сердцем зрячим, мой праздник и без твоих песен весёлым будет…

Да ты, девка… Стой… Ведьма! Парнишку отдай…

Взметнулся снежный столб и рассыпался серебристой пылью. И снова тишь да сиянье снегов, да луна, да пустая деревенская улица. Ни следа, ни подсказочки. Словно и не было ни мальчика, ни боярыни.

Метнулся было туда-сюда Догода, да хлопнул в сердцах шапкой о снег.

Вот дурень пустоголовый… Заморочила меня похвалами, ведьма проклятая… Что ж я натворил-то?

Из переулка вышла Любушка.

Догода? А я… – увидела открытую избу. – Радим! Ты же обещал не отпирать… Радим!

Любушка встревоженно вбежала в дом, снова выскочила на крыльцо.

Догода! Радим где?! Ты его видел?

Лучше бы не видел… Дурень я, дурень…

Любушка опустилась на крыльцо.

Ой, ты меня не пугай… Говори толком.

Я и сам ничего не понял, – виновато пожал плечами Догода. – Боярыня тут была или княжна… Заморочила мне голову, я Радима и позвал на крыльцо…

Ну, не тяни…Где он?!

Да она его только за руку взяла – и обоих как не бывало…

Любушка побелела.

Что значит – как не бывало? Куда они пошли?

Да не пошли они. Как туман растаяли… Моя вина, Любушка… – начал Догода, но девушка его оборвала.

Виноватых тут много. Отца надо искать. Расскажешь ему всё. Он знает, что делать…

 

Побудая нашли на деревенской площади, где в свете факелов, масляных плошек и фонарей бурлило веселье. Люди заметили непривычную мрачность Догоды и взволнованность Любушки, смолкли. Тревога покатилась по толпе. Заканчивал свой рассказ Догода в тишине, только полыхали факелы да трещали в плошках фитили.

Чур меня, чур… – отошёл в сторонку Гуслян. – Тут без чародейства не обошлось… Лучше подальше держаться.

Люди зашептались, стали сторониться. Любушка заплакала. Побудай обнял девушку.

Не вини себя, дочка. Видно, от судьбы не уйдёшь. Ступай домой. Знаю я, где искать мальчика…

Ты что ж, один пойдёшь?

Догода стукнул себя кулаком в грудь.

Моя похвальба довела до беды, моя и вина. Я пойду с тобой, Побудай. Зарок даю – не вернусь, пока не найду мальчишку…

Твоя воля, я от товарища не откажусь. Только знай, что хоть и не длинна наша дорога, до Калинова моста, вернёмся или нет – неведомо… Одно могу сказать: не вернём мальчишку – всем беда будет. Сбудется злое пророчество, откроется Калинов мост, хлынет на наши земли тёмная сила…

Неужто ты думаешь, что побоюсь? Да всякий знает, что Догода не только перед девками смелый. Вон Гуслян скажет… Или Вторак… Вторак, скажи, как мы на медведя с тобой ходили.

Любушка утёрла слёзы.

Опять ты, Догода, хвалишься…

Да разве хвалюсь? Истинную правду говорю.

Любушка огляделась. Люди отводили глаза, отворачивались. Толпа незаметно таяла. Гасли факелы, и световой круг площади становился всё меньше и слабее.

Как же вы вдвоём-то? Что ж народ-то молчит… Люди добрые… Разве ж вы не знаете, что за тёмные дела в приграничье у Калинова моста творятся… разве ж можно туда меньше, чем дружиной, пусть малой, идти… Неужто смельчаков не будет в отряд, мальчишку выручить? Он же дитя невинное, увечное…

Догода подбоченился.

Да мы, Любушка, с твоим батей вдвоём дружины стоим. Видишь – струхнул народ. А, Гуслян, что скажешь?

Гуслян мрачно посмотрел на товарища.

А ты меня не подзуживай. Тебе, Догода, кроме прибауток да кудрей под шапкой терять нечего. Даже ума не шибко тебе дадено.

Догода стрельнул глазом на Любушку и шагнул к Гусляну – тряхнуть за грудки.

Да ты…

Но-но… – увернулся Гуслян. – Ты это брось. Что, правда не мила? Да не твоя бы дурь – и мальчишка бы на печке сидел, и народу бы праздник не испортил. А сейчас хочешь, чтобы за твой промах кто-то живот свой положил? Да ладно живот – есть кое-что и похуже смерти… Нет уж, сам натворил, сам и расхлёбывай.

И то правда, – поддержал Вторак, жилистый высокий мужик в коротком распахнутом полушубке. – И ты, Побудай-травник, тоже нам не компания. Ты чародейства не сильно боишься, потому как сам не чист. Уж мы-то знаем. Вон у околицы белого волка видели. Следы-то волчьи у твоей избы кончаются. Что скажешь, ведун?

Дядя Вторак! – ахнула Любушка. – Что ж ты говоришь? Когда тебя медведь рвал, разве не батюшка тебя лечил… – слова словно бились в мрачную стену. Любушка отступила к отцу. – А сколько народу он от немощи избавил… Вас же лечил, вызволял… Что ж это…

Любушка, оставь. Не в знании зло, в человеке, – взял Побудай дочь за плечи. Из толпы выступил Осьмушка, маленький, хлопотливый мужичок.

Может, оно, Побудай-травник, так и есть… Может, ты человек, или кто там, добрый. Помогаешь всем… Только скажи ты мне – вот пойду я за чужого дитя, да сгину, кто моих детей кормить будет? Отчего пять ртов голодными должны остаться?

Любушка шагнула к толпе.

Да поймите же, люди, услышьте… Если беда случится, всем нам мало не покажется… Разве можно отдать свои земли на поругание тёмным колдунам да чародеям? Уж от них-то точно добра не будет…

Ну, сказала! – Осьмушка оглянулся, ища поддержки в толпе. – Эта беда ещё вилами по воде писана. Никто этих колдунов не видел, а сказки можно всякие рассказать. А вот по дебрям зимой плутать, да ночью, да вон мороз растёт – хорошего мало…

Да, как-то неважно получается, мужики, – вздохнул деревенский кузнец Вольга. – Вроде как дело-то общее…

Вторак повернулся к нему.

О чём ты спорить хочешь, Вольга? Не наша это беда, а вон его, травника.

И, повернувшись к Побудаю, развёл руками:

Вот тебе и весь сказ, Побудай. Если кого пользовал – спасибо. За то и жил с нами, и терпели тебя за то. Только чужаком ты был, чужаком остался. А уж тебя, Догода, давно бы прогнать из деревни надо. Мало ты горя да позору принёс? Ни одного подола бабьего, паршивец, не пропустил. Чудом тебе ещё башку мужики не проломили, на месте не поймали, видно…

Да ладно ты, дело молодое. Тут другое: помочь бы надо, всё ж таки… – начал было Вольга, но жена его, рослая красивая баба, ткнула в спину.

А ты молчи, тебя не спрашивают. – И повернулась к троим, стоящим на самом краю светового круга. – Вторак истину говорит. Смущаете вы народ, не место вам с людьми. И дочка твоя – в кого такая? Куда не явится, все парни вокруг неё, а наших дочерей как нету. Неспроста всё. Мать-то её мы все видели, нехорошей смертью она померла! Где ж это видано, чтобы коршун взрослого человека заклевал насмерть…

Осьмушкина баба тоже подхватила:

Ага, так мы и поверили. Бабу заклевал, а ребёнка не тронул, только глаза ранил… А раны и не видать. Вы, ведьмаки, чего-то своё делите, а мы тут при чём? И мужиков своих не пустим… Лишних нет.

Да пусть их, а то пиво у них скиснет… – махнул рукой Догода. – Пошли, Побудай, пока луна светит. Я уж, поди, знаю, как рогатину в руках держать.

Любушка взглянула отцу в лицо, хотела увидеть, что он негодует на ложь. Но Побудай молчал.

Батюшка, что они говорят?

Вернусь, дочка, узнаешь всё, как было. Нет у нас времени ни пугать, ни виниться, ни уговаривать. Не бывает мужество со страху или по уговору. Это уж либо дадено человеку, либо не приделаешь, как третью ногу. Не их вина, Люба, что родились мелкими. Порода, видать, такая пошла. Потому и своей земли, на которой живут, не чувствуют, и воли своей не жалеют. Не держи обиды на людей, дочка. И вы уж простите, люди добрые, если что не так…

Вторак ответил за всех.

Да и вы не серчайте. Народ зря не скажет. Сам понимаешь, за просто так кто нынче в дебри полезет…

Двое мужчин и девушка покинули круг света и вошли в темноту. Уже вдогонку услышали смущённый голос Вольги.

Как-то оно не так вышло, мужики…

Прошло немного времени, и споры на деревенской площади утихли. Снова полилось рекой пиво. Праздник взял своё, разгорелся, словно уголёк от ветра. Малый уголёк среди большой холодной ночи.

С Любушкой Побудай и Догода простились быстро. Только взяли снегоступы, да парень скинул свой нарядный кафтан, надел старый тулуп. Домой не ходил. Всё одно прощаться не с кем, уже три года как жил один. Соседка помогала за домом смотреть, пока по свету бродяжил.

Ушли мужики. Ещё след не простыл, Любушка за ними засобиралась. Не стерпело сердце ждать. Подержала в руках дарёную шаль, прижала к щеке. Надела под полушубок, на шею.

Нет, не могу я дома быть… Да и если не вернутся мужики, мне здесь не житьё. Вон сколько у людей зла… Пойду за батюшкой да за Догодой. Вдруг смогу чем помочь…

Я с тобой…

Оглянулась девушка, да и села на лавку.

Ну, чего расселась-то? Вот дура девка. Дрёма я. Радушкин друг.

Дрёма? Так ты настоящий… А я думала, тебя братец придумал.

То есть как это – придумал… Я вот он. И хватит сидеть, глаза таращить. Идти надо. Радима спасать.

Вот так спасатель нашёлся! То ли кошка, то ли пёс, от горшка два вершка…

А сама-то! Правду про тебя Догода сказал, что язык у тебя вперёд мыслей бежит. Если уж от меня на лавку прыгаешь, то как ведьмы не побоишься? Ведь это ведьма Нава братца твоего умыкнула.

А ты откуда знаешь? Может, скажешь, где их искать?

А как же. Я хоть не большой, а всё ж чародей. Со мной не заплутаешь…

Любушка протянула руку – погладить. Дрёма прижал ушки, но не двинулся.

Ладно, потрогай. А то чураться будешь… Да лампу погаси, когда пойдём. Ещё избу спалишь.

Любушка провела ладонью по шёлковой шёрстке своего нового знакомца. И душа вдруг успокоилась, перестала дрожать и метаться. Словно поверила: справимся…

 

Среди светлого от луны и снега леса звенела меж обледенелых берегов речка Смородина. Студёная её вода была тёмной, и тёмными казались зазимовавшие ягоды калины под снежными колпачками. Росла она тут во множестве. Из-за калины и мост своё названье получил. На радость птицам деревенские эту ягоду не брали. Опасались. Хотя никто не мог толком сказать, чего здесь нужно бояться. На той стороне туман всегда, там даже в солнечный день сумрачно. Так, верхушки деревьев маленько видать. Сходить, поближе посмотреть – никто никогда не ходил. От моста давно уже одни только столбы остались. Стоят, как чёрные истуканы в белых шапках, по колено в речке. Вода вокруг журчит, плещется. А так – лес как лес. Тихо. И всё же нет-нет да пойдёт слух. То красные огни в тумане мелькали, то крики странные слышали… Случаем, заблудившись, могли выйти сюда люди. А узнав место, спешили обратно. Хоть волку в пасть, только подальше от Калинова моста.

Другое дело – колдунья Нава. Ей-то было ведомо, чего нужно страшиться. Великие силы заперты по ту сторону никогда не замерзающей Смородины. Выпусти их – и опрокинется мир, покатится яблоком по звёздным дорогам. Закипят реки, запылают леса, чёрной тучей дыма затянет солнце. И не будет ветра, чтобы вздохнуть, и не будет дождей, чтобы напиться… Только не боялась Нава. Много лет назад узнала она, что есть способ взять власть над тёмными силами. А уж с их помощью весь белый свет под свою руку подмять можно. По крупиночке, по зёрнышку собирала ведьма по миру память о прошлых делах. Рылась в старых могилах, служила колдунам и волшебникам, годами сидела над чёрными книгами… Страшную цену платила она за каждый шаг по выбранному пути, мало человеческого осталось в её душе. Неуёмная жажда власти терзала нутро ведьмы, жгла огнём. В эту ночь, чёрной лисицей скользя по сугробам, Нава знала, что только у речки Смородины утолит она жгущую её страсть. Остановившись, лисица легла, схватила пастью снег. Повизгивая и радостно ворча, повалялась на спине. Невелико искусство – обернуться зверем. Зато польза большая. Всегда пригодятся звериное чутьё и ловкость, а уж от людей лучше не спрячешься, чем в лисью шкуру. И хотя каждое превращение прибавляло в ней на каплю больше зверя, Нава не страшилась, что однажды не сможет вернуться обратно. Она была уверена в своём искусстве. Гораздо больше, чем оборачиваться лисой, умела Нава. Сейчас, уже в женском обличье, колдунья была готова к другому волшебству.

Босоркун слепого гусляра стережёт до времени. Мальчишка найдёт траву, и по доброй воле мне в руки отдаст – куда ему деться… И тогда всё произойдёт.

Нава вспомнила клыки белого волка, что гнал её за Крайним лесом. По-лисьи оскалилась. Ничто не должно ей помешать свершить задуманное. Нет у седого ведуна силы против неё. И всё же… Рисковать она не могла. Сняв с пояса нож, Нава кольнула запястье. Чёрная кровь, шипя, капнула на снег. Колдунья не раскрывала рта, но голос её нарастал, наполняя пространство:

Чёрным богом смутной Нави очарованные души, отзовитесь, станьте явью! Я ваш лёгкий сон разрушу жгучей каплей чёрной крови, молоком единорога, в плоть велю вам облачиться и стеречь ко мне дорогу!

От того места, где упала капля, поднялся туман, бесплотным змеем пополз к реке, коснулся воды. Вскинулась речная волна и застыла. Махнула рукой Нава – застонал лёд, зазвенел. Повинуясь, двинулся к колдунье.

Ледяные девы, ждите к ночи женихов богатых. В омут путников маните, в глубь, в подводные палаты…

Ещё не скрылась в чаще безмолвная вереница Ледяных дев, как вторая капля крови полетела с руки колдуньи. Полетела легко, как пёрышко.

Сладкий голос Птицы Морок пусть отравой в душу льётся, облик тех, кто сердцу дорог, словно след волны, сотрётся!

И вот уже раскрыла свои дымные крылья Птица Морок, взглянула золотыми глазами Навы, закричала зазывно женским голосом, заклубилась над снегом и исчезла среди деревьев…

 

Злоба – стань заслоном третьим, диким шатуном-медведем. Всё, что ты живое встретишь, в клочья разрывай, не медли!

И третья капля покатилась с руки чёрной горошиной, обросла снегом, и разогнулся, встал на дыбы с диким рёвом голодной злобы медведь-шатун…

Три заклятья Чернобога словом Навы оживают. Три заслона, три порога все дороги закрывают!

Нава сжала кулак и хрипло засмеялась.

Не пройти Побудаю мимо Ледяных дев. Ну а уж если оттуда выберется, пусть попробует вспомнить, зачем шёл. А если вспомнит, да ещё и медведя одолеет – всё равно время потеряет… Время, время, торопись, веди меня к славе моей… – Нава посмотрела на остов Калинова моста. – К власти!

 

Стон, а может, птичий крик разнёсся по ночному лесу. Догода остановился, чтобы не мешал скрип снега, прислушался.

Тс-с… Птица какая, что ли?

Побудай оглянулся, блеснув в темноте глазами.

Может, и птица… а может, и нет. Недосуг гадать. Идти надо.

Догода распахнул тулуп, вытер подолом рубахи лицо.

Подожди, дай дух перевести… Ты, Побудай, в лесу хозяин. Я моложе, а едва за тобой успеваю. Тебе этот путь короче. Как домой идёшь.

Да так оно и есть. Мне в лесу лучше, чем с людьми. Поспеши, хоть и время есть, да медлить нельзя…

Далеко ещё?

Успеем до полуночи. До этого времени ведьма мальчишку не тронет.

Что ж ты народу-то всего не сказал? Может, люди бы и пошли.

Побудай снял из-за спины колчан, пошевелил пальцами стрелы. Достал одну. – Смутил бы народ, да зря. Ведьме урон только вот этой стрелой и сделаешь. А на одну стрелу двух стрелков хватит.

В лунном свете блеснул белый серебряный наконечник. И показалось парню, что странно и ярко вспыхнули глаза Побудая. Догода вспомнил белого волка, разговор на площади и внимательно посмотрел в лицо травнику.

А если в оборотня этой стрелой попадёшь? Убьёшь?

Может, и убьёшь, – не отводя глаз, усмехнулся Побудай. – Эта стрела колдовство разрушает. А значит, оборотень в своей главной сути останется.

«Глаза как глаза. Показалось», – подумал Догода, а вслух спросил:

Это как?

Как – не знаю. Знаю, что оборотень оборотню рознь. Если душа человека – человеком останется. Если суть звериная – станет зверем.

Побудай забросил колчан за спину.

А откуда оборотни берутся? – не унимался Догода.

Мир велик, и у каждого своя стезя. Ты запомни – не всему верь, что видишь и слышишь. Сору в человеческой голове много, он-то глаза и застит. Иди своим путём, не сворачивай.

Как раскат далёкого грома, по лесу пронёсся звериный рык. Побудай нахмурился.

Это что? Медведь, что ли? – парень крепче сжал рогатину.

Медведь. Кто-то поднял его из берлоги. Хватит говорить. Пора.

Скоро и ловко переставляя снегоступы, травник скрылся за деревьями. Догода почувствовал, что остыл, запахнул тулуп, отправился следом. В голове заворочались мысли: «Поди тут разбери, кто человек, кто зверь, кто прав, кто виноват… А ну их. Покудова. Сначала вину свою надо искупить, мальчишку живым-здоровым вернуть. А там разберёмся…». С чем или с кем он будет разбираться и каким образом, Догода не очень-то представлял. Но верил, что сумеет избавиться от смуты в душе. И Любушка… Вот ушёл, а не расстался. Куда ни глянет парень, везде свою Любушку видит, и голос её слышит. Не строгий выговор, а нежный, ласковый…

Догода! Догодушка, согрей меня, милый…

Догода огляделся. Следы Побудая тянулись мимо уже заледенелого лесного озерца. Так себе озерцо, по краю заболоченное. Вон камыша на той стороне сколько… А здесь ивняком берег зарос. Берёза корявая склонилась почти к воде, ветки в лёд вмёрзли. И словно кто-то стоит за ними.

Холодно мне, милый…

Любушка?

Любушка, Любушка… – эхом отозвалось озерцо.

Вышла из-за берёзы вылитая Любушка, бледная от лунного света, холодная от снега. – Жду тебя, милый… Долго жду. Холодно сердечку моему. Согрей меня, прижми к сердцу…

Бросил снегоступы Догода, рогатину в снег воткнул, вышел на лёд.

Как же ты тут оказалась, лада моя?

Тебя искала. Тебя ждала. Обними меня…

Кругом пошла голова у Догоды. Враз память как отрезало – куда шёл, зачем. И не видит, и не слышит ничего, кроме Любы своей.

Да ты совсем замёрзла, холодная, как лёд… – скинул тулуп, набросил на плечи девушке.

Останься со мной.

Да куда ж я от тебя денусь, ненаглядная…

Жизни во мне нет. Холод один. А ты мне её дашь…

Ни жизни, ни души самой не пожалею для тебя, радость моя светлая…

Смотрит парень в глаза, как в омуты подо льдом. Странно ему и сладко, словно сон снится. И не снег уже кругом, не замёрзшее озеро, а поляна зелёная, в белых ромашках. И не зимняя ночь морозцем потрескивает, а солнечный день радостью полнится. Держит он Любушку свою в объятьях, как птицу в ладонях, выпустить боится. А вокруг плывут хороводом девушки-подружки, песню поют. Только вот песня невесёлая, как плач похоронный: об обманутой девичьей любви, о смертной тоске, о гибельном холоде чёрного омута, где вечно томятся в ожидании одинокие души утопленниц… Смотрит Догода на любимую, а разглядеть не может. Туман глаза застит. И не чувствует парень, как обрастает инеем его лицо, как густеет в жилах кровь, как костенеют пальцы…

 

Любушка и Дрёма шли по следам снегоступов. Знакомый с детства лес казался чужим, но не пугал. «Это из-за луны и снега», – решила девушка. А вот с Дрёмой Любушка свыклась не сразу: поначалу было немного страшновато. Ни зверь, ни человек. Говорит по-человечьи, ходит на двух ногах, и ноги – в сапожках, и руки с пальцами… А сам весь шерстью покрыт, уши кошачьи, и глаза в темноте светятся, как у кошки.

Дрёма, а ты откуда взялся? Ты один такой?

А ты одна такая, Любушка? Или ещё есть другие? Одна, другой такой больше нет. И я один. Я среди всех Дрём самый-самый.

А где они все? Почему их не видно, других Дрём?

Потому что. Потому что не всё есть, что видишь, и не всё видишь, что есть, – туманно пояснил Дрёма. – Ясно тебе?

Любушка промолчала. Откуда-то издалека донёсся странный голос – словно раненая птица закричала.

Дрёма остановился и прислушался.

Ведьма колдует, не иначе.

Злое что-то?

Да уж, конечно, от неё добра не жди.

Далёким раскатом грома прокатился над лесом медвежий рёв. Новая волна тревоги толкнулась в сердце. Любушка и её спутник прибавили шаг.

Луна стала выше и ещё ярче. В чаще деревья словно светились изнутри, бледное кружево теней лежало на сугробах. Толчёным в песок голубым хрусталём сияли поляны. И стеклянный звон катился от старого лесного озера, к которому они подошли. Любушка узнала воткнутую в снег рогатину, огляделась и ахнула, глазам не веря. На льду, возле гнутой берёзы, стоял Догода. А с ним…

Ни жизни, ни души самой не пожалею для тебя, радость моя светлая…

Вот значит, как… – прошептала Любушка. Сжалось горло в комок, ни слово сказать, ни заплакать. – Другую нашёл.

Дрёма тронул за рукав:

Это не то… Это…

Я вижу. Ему как раз то. Эй, ты… – Голос налился слезами, прервался. Вот-вот поцелует Догода незнакомку. Не в силах говорить, Любушка подошла ближе, сдёрнула с шеи золотистый шёлк и бросила дарёную шаль в обнявшуюся парочку. Словно птица крыльями, обняла ткань разлучницу.

Горячо… – ручьями покатились у Ледяной девы прозрачные, как талая вода, слёзы. – Опять обман… Жизнь обещал, душу обещал. Обманул. Погубил…

Дрогнул лес, словно гора стекла обрушилась: осыпались белые фигуры на лёд озера и замерли, как холмики слюды. Только платок остался в руках у застывшего на месте Догоды да тулуп у ног.

Это – Ледяные девы… Они колдовством своим кого хочешь заморочат. Поцелует парень такую – и всё. Превратится в кусок льда, – деловито сказал Дрёма. – А ты молодец, скоро догадалась, что делать… Ещё бы чуть-чуть, и…

Да он обморозился весь! – опомнилась Любушка и бросилась растирать варежкой белое лицо и руки Догоды. Дрёма тоже что-то под нос себе побормотал – запахло дымком, костерок прямо на снегу запалился, теплом повеяло. Кончился гибельный сон парня, заломило от холода пальцы, оттаяли ресницы. Непослушные губы наконец-то выговорили:

Любушка моя… Ты…

Любушка я, Любушка! – обняла Догоду девушка.

Как же ты решилась одна в лес идти?

Почему – одна? А я что – пустое место? – обиделся Дрёма.

Это что ещё за нелюдь? – оглянулся Догода. Он понемногу приходил в себя.

Сам ты нелюдь. Я, может, побольше твоего «людь». Спасибо скажи, что от Ледяной девы тебя спасли.

Это Дрёма, домовой. Радима друг.

Ну прости. Не хотел обидеть. За помощь – спасибо.

Да ладно, чего там…

Раздался долгий волчий вой.

А отец где? – спохватилась Любушка. Догода выдернул из сугроба рогатину, и все трое побежали по следам ушедшего вперёд Побудая.

 

Босоркун целую поляну вытоптал, пока дождался возвращения Навы. На озябшего мальчика он старался не смотреть. Ему не было жаль Радима, однако его слепых глаз он страшился. Нава вошла неслышно, как тень, и всё же Радим почувствовал её приход и безошибочно повернул к ней лицо.

Мне холодно, – сердито сказал он. – Почему вы не отведёте меня домой? Дома Любушка волнуется. Вдруг она пойдёт меня искать да заблудится в лесу. Отец рассердится.

Босоркун зло бросил в ответ:

Молчи. Никого твоя Любушка не печалит…

Нава тяжело посмотрела на своего соратника и мысленно выругалась. В её планы не входило, если, испугавшись или обидевшись, мальчик заартачится…

Ах, серебряный мой… Да ты совсем замёрз, – медово запела колдунья и накинула мальчику на плечи лисью шубу. – Ты не волнуйся за сестру и отца. Они не будут ругаться, ведь ты же для благого дела здесь… Тебе отец говорил, что людям помогать нужно?

Говорил. А ещё говорил, что обманывать нельзя. А вы меня обманом забрали…

Надо же, какой он у тебя честный, – усмехнулась Нава. – Ты уж не сердись, золотой мой. Некому мне, горемычной, помочь, кроме тебя. Боялась, что откажешься, вот и слукавила.

Чем я, слепец, могу вам помочь?

Сынок у меня был…

Когда это? – уставился на Наву Босоркун.

Нава бешено сверкнула глазами и обняла мальчика за плечи.

Любимый сынок, такой, как ты. Смышлёный, хорошенький.

Был? А куда делся?

Он и сейчас есть, только болен он сильно. Чары на нём злые. Если не помочь, то может умереть. Ах, сыночек мой, дитятко… – Нава всхлипнула, холодно глядя на Радима. Радим поёжился. Колдунья отвела глаза и подумала: «Чует всё, волчонок… Нужно с ним осторожнее». – Горе мне, при смерти мой сыночек.

Надо батюшке сказать, он травы знает. Может, что сделает. А с меня-то какой толк…

А вот какой, драгоценный ты мой. Перед самой полночью сегодня зацветёт под снегом вей-трава. А где зацветёт, только ты и сможешь угадать. Потому что сказано: «Слепой глазами, но зрячий сердцем сможет ту траву сорвать». Вей-трава исполняет заветное, и силу имеет только пока цветёт и добром данная. Ни отобрать, ни украсть её нельзя. И цветёт она недолго.

Где-то далеко словно разбили стеклянную гору. Над лесом куполом поднялся серебристый туман и лопнул, как мыльный пузырь, брызнув искрами. Нава вздрогнула: «Прошёл Ледяных дев. Ничего, Побудай, ещё два порога. Запнёшься…». А вслух рассеянно закончила:

Ах, только эта трава и спасёт мою доченьку несчастную…

Босоркун мигнул круглыми глазками:

Ты же говорила – сына…

«Удавлю, как курёнка», – решила колдунья.

И сына, и дочку… Они оба у меня болеют. Ты, Босоркун, иди лучше, проследи, чтобы тихо всё было… Смотри в оба, мало ли что.

А когда я вам траву отдам, вы меня домой отведёте? – спросил Радим.

А как же. Обязательно.

А скоро она зацветёт?

Скоро. Уже скоро, – сказала Нава, и мальчик подивился страсти, прозвучавшей в её словах.

 

Чутьё подсказало Побудаю: кто-то хоронится за деревьями, на краю раскинувшейся перед ним поляны. По спине пробежал холодок. Ни одно из живых существ не издавало подобного запаха. Сладковатый сизый туман быстро пополз из чащи по снежной, сияющей в лунном свете целине, подбираясь к самым ногам. Побудай отскочил.

Что ж ты так испугался, Побудай. Тебе в лесу бояться нечего. Ты здесь свой.

На несмятом снегу, запахнувшись в плащ, стояла женская фигура. Лицо её было в тени, туман клубился у ног.

Я не боюсь. Уйди с дороги, Птица Морок.

Узнал. – Она повела плечами, распахнула руки-крылья. – А ведь ни разу не встречались мы, Побудай. Сколько я тебя ни сторожила на лесных дорожках, сколько ни звала – всё напрасно.

Незачем нам с тобой встречаться, и не о чем беседовать. И сейчас недосуг.

Отчего же ты так неприветлив? Разве мы не похожи с тобой? Ты ведь тоже не всегда человек, а, травник Побудай? Разве ты порой не примеряешь волчью шкуру?

Ты нас не равняй. Ты людям голову морочишь, души им травишь, до беды доводишь. А я… У меня своя стезя.

Да, я знаю. – Морок сочувственно вздохнула. – Страж Калинова моста. Ради этого ты и людей сторонишься, и жена твоя из-за этого погибла. Помнишь, как это было?

Побудай содрогнулся, ему стало жарко.

Помнишь. Не хватило тебе умения спасти её. Только и достало сил, чтобы не отдать её сердце колдунам для чёрной их ворожбы. Сгорело её сердечко бедненькое… Да так ярко полыхнуло, что сынок ослеп. А колдуны ушли, целы и невредимы. Больно тебе это вспоминать, Побудай?

Уйди, по-доброму прошу, – почти прорычал ведун. Морок рассмеялась, туман у ног колыхнулся, как подол, обнажив птичьи лапы.

Ты и зверя в свою душу пустил, чтобы силы он тебе прибавил. Думаешь волка в узде держать. Для добрых дел. Только разве не терзает тебя ненависть и злоба, разве не хочешь ты отомстить за погубленную жену свою, разве не больнее своя боль… Разве не хочешь ты крови врагов своих… Тёплой крови…

Побудай зарычал и рванул ворот полушубка. Голова у него пошла кругом. Словно лопнул нарыв в душе, и хлынула из раны застарелая боль, и чувство вины огнём зажглось в груди. И голос Морок уже звучал отравой внутри него, и не было от него избавления, как от самого себя.

Боишься, зверя в тебе разбужу. Так он и не спит. Вон как глаза твои вспыхнули. Сильный зверь. Хищный. Что ему нужно, кроме свободы, твоему зверю. Остальное – забудь. Отпусти его!

Закричал Побудай, но крик его уже не был человеческим. Отчаянный и долгий вой вырвался из крепкой глотки, невероятная сила и жажда убийства переполняла всё существо громадного волка, скалившего зубы против птицы Морок. Да, он расправится со своими врагами, он разорвёт их в клочья, и горе тому, кто встанет на пути его мести!

А Птица Морок уже почти пела, раскачиваясь из стороны в сторону, взмахами крыльев направляя дурманящие клубы тумана в сторону обращённого оборотня.

Иди по следу, хищный зверь… остры твои клыки… не бойся, не люби, не верь, кругом тебя враги… От лжи людской свободным стать и жалкой их судьбы… на свете стоит только ждать добычу у тропы… свободен бег твой, как полёт… и небо – вот твой кров… и запах страха жертв зовёт, и кровь – вино богов.

Ярость и жажда крови захлестнули мозг зверя, словно лавиной накрыв искры человеческого разума. Вздыбив на загривке шерсть, волк ощерил пасть и прыгнул. Клыки схватили пустоту. Лишь мелькнула на снегу тень от призрачных крыльев. Зверь потянул носом и развернулся. Запах жертвы. Горячий, пьянящий запах живой плоти густел, становился отчётливей. Добыча шла прямо на него. Волк ждал.

 

Догода половчее перехватил рогатину.

Волк… – одними губами прошептала девушка.

Слушай, домовой, – не сводя глаз с чудовища, тихо сказал Догода. – Уведи девчонку.

Дрёма выглянул из-за Любушки и, бросив взгляд на волка, поинтересовался:

Ты хочешь его убить?

Нет, пощекотать…

Это не простой волк… Его рогатиной не возьмёшь.

Сам вижу.

Может, по-человечески с ним поговоришь?

Ага, я с ним поговорю… Уходи, нелюдь. Уведи Любу!

Волк не двигался с места и глухо ворчал. Краем глаза Догода заметил полушубок и оброненный колчан и лук Побудая. Стрела с серебряным наконечником лежала рядом, словно нарочно приготовленная. Переступая, парень подобрался поближе. Швырнув рогатину в зверя, в мгновение ока поднял лук. Легко увернувшись от рогатины, волк сделал шаг навстречу и снова остановился. Странно – уже не раз стремительный зверь мог прыгнуть. Но он только нехотя морщил верхнюю губу, открывая огромные клыки. Как будто что-то держало его… «Стрелы боится. Правильно делает». – Догода прицелился в горящий красноватый глаз.

Нет! – вдруг услышал он вскрик Любушки. Рука дрогнула, и стрела вонзилась в мохнатое плечо, пропоров его насквозь. Долгий крик боли взметнулся над поляной, покатился с еловых ветвей тяжёлый снег. Любушка, оттолкнув Догоду, бросилась к чудовищу.

Куда?! Вот дура-девка… – Догода не договорил. Не волчья голова легла на колени девушки.

Батюшка, да как же… Сердечный мой… Ну, что ты стоишь, как истукан? Помоги.

Дайте я… – Дрёма обошёл остолбеневшего стрелка. Обломил наконечник, вытащил древко, зашептал над раной, заговаривая кровь. Наконец Побудай поднялся, и с помощью Любушки и Догоды надел полушубок.

Спасибо, тебе, Догода. Освободил ты меня от зверя.

Как же так случилось, батюшка… – девушка запоздало всхлипнула.

Ничего… Впредь наука: ищи силы в себе самом, не пускай в свою душу зверя. А я не понадеялся на себя, решил, что волчья шкура поможет. Вот Птица Морок и обвела меня вокруг пальца, чуть навечно волком не стал. Хорошо, ты, парень, догадался…

Какое «догадался», – мрачно признался Догода. – Я тебе стрелу чуть в глаз не всадил. Любушка помешала. Она и меня выручила.

Умница моя, – обнял Побудай дочку.

Я тоже выручал, – присоседился к похвалам Дрёма.

И ты тоже умница. Я без тебя и не нашла бы их никогда, – погладила приятеля Любушка.

Вот и думай, парень, где сила кроется. – Побудай поднял обломки стрелы. – А против ведьмы у нас теперь нет оружия.

Догода подхватил из сугроба рогатину.

Ничего, справимся. Авось одолеем.

Только на «авось» и надежда, – эти слова уже прозвучали в дороге. Четвёрка снова двинулась через лунный заснеженный лес, к незамерзающей речке Смородине.

 

Что это? Кто так кричит? – спросил Радим. Сердце его тоскливо сжалось.

Нава не отвечала. По самому краешку её мозга мелькнуло, что там, в лесу, происходит что-то не так… Но ведьма отмахнулась от этой мысли. Ей нужно было сосредоточиться на своём главном колдовстве. Оно требовало всех её сил. Распущенные волосы Навы шевелились, змеями взлетали за спиной, и снова липли чёрным шёлком к фигуре колдуньи. Лицо Навы стало маской, под которой кипели не людские страсти, выплёскиваясь странными движениями магического танца и звуками голоса, который то звучал лающей скороговоркой, то срывался на вой, то падал до змеиного шипения и шуршания листвы. Со словами, понятными селянам пограничной деревушки Зырья, мешались забытые и никому не ведомые языки, больше похожие на птичьи и звериные крики, чем на человеческую речь. Нава разжала ладонь, выпустила сухую пыль – тщательно и с заклинаниями растёртый перелеск-корень. Тотчас же туча чёрных мотыльков затрепетала в хрустальной чистоте воздуха и сплошь покрыла белые сугробы от ног Навы до Калинова моста. Снег на мгновение исчез под чёрным копошащимся ковром, который, покоряясь колдунье, взметнулся краем, накрыл остов моста и окаменел. Из-за реки дохнуло серой и жжёными перьями. Туманы зашевелились, словно кто-то большой, с тысячами щупальцев, пытается вырваться из-за плотной завесы, грозя прорвать её. Внимательный глаз угадал бы клубящиеся вихри и всполохи, и страшные немые тени. Но бояться их было некому: Радим был слеп, а для беснующейся Навы они были обещанием её великого будущего.

 

Побудай сделал знак рукой – пошли тише. Лес был густым и снежным, но не было в чаще привычного зимнего сна. Вздрагивали, роняя комья, ветви, словно от дальних земных сотрясений, воздух был пропитан тревогой, и страх касался человеческих лиц.

Уже рядом, – шевельнул губами Побудай. И тут же, преграждая дорогу, из сугроба с диким рёвом вздыбился огромный медведь. Дрёма прижал ушки и по-кошачьи зашипел. Догода перехватил поудобнее рогатину.

Любушка, ты беги-ка кругом, к Радиму. А мы догоним.

Да как же…

Ты нам не помощница, дочка. Слушай Догоду. Брата спасай.

Любушка, проваливаясь в снег, отчаянно побежала в сторону, не оглядываясь. В спину ей нёсся медвежий рёв, крики мужчин и ещё какие-то звуки – уже было не разобрать.

Радим, Радим… Радимир… – звала она сорванным от слёз голосом. Между деревьями завиднелся просвет. Девушка вышла на берег речки Смородины. И ахнула. От края чёрного, как из угля срубленного моста на полнеба рыбьим пузырём надулась плотная муть. Пелена шевелилась, словно кто-то многочисленный и яростный рвался наружу. Перед этим страшным богом, то ли молясь, то ли грозя, в лунном свете бесновалась гибкая человеческая фигурка. Близилась полночь, и Нава завершала своё колдовство. С когтистых рук потекли кровавые ручейки, застыли на морозе, налились светом, молниями ударили в надутый «пузырь». Он зашипел, пошёл трещинами.

Смотри, смотри… – раздалось над ухом Любушки, и цепкие пальцы больно впились в её плечо. Горбоносый мужчина, хищно усмехаясь, дернул её к себе. – Ты первая увидишь новый мир, наш с Навой мир.

Пустите… Я за братом пришла, – краем глаза Любушка наконец приметила Радима. Сердце её сжалось: ведьма взяла мальчика за руку. Девушка рванулась, Босоркун оскалился и хлёстко ударил её по лицу, разбив губы.

 

Нава наклонилась к озябшему мальчику:

Время пришло, мой дорогой.

Что я должен делать?

Слушай сердце своё. И смотри. И то, что увидишь, возьми и отдай мне.

Радим как-то сразу перестал чувствовать холод. Сердце забилось ровно и громко, и каждый его удар окатывал тёплой волной. Через закопчённое стекло слепоты мальчик увидел голубоватые искры. Яблоневыми кистями заиграли они, поднимаясь на тонких, наполненных пульсирующими огнями стеблях. Мальчик наклонился, сорвал диковинный цветок, поднёс его к лицу. Тёплым майским ветром пахнуло от лепестков. Цветы словно шептали что-то, тихонько напевали, звенели, манили радостью…

И Нава, и Босоркун, и рвущаяся из его когтей Любушка увидели, как в руках Радима вдруг появились белые, сияющие светом цветы. Время словно застыло.

Дай! – выдохнула Нава, протянула руки навстречу диковинной траве.

Нет! – запоздало крикнула Любушка. Босоркун швырнул девушку в снег, коршуном кинулся к мальчику:

Мне!

Нава недоуменно глянула на оборотня.

Да, Нава, мне! Пусть моё желание исполнится! Ты должна делиться со мной! Ты должна быть благодарной.

Идиот… Я уничтожу тебя, – процедила колдунья.

Радим! Беги! – спешила к брату Любушка.

У входа на чёрный мост рвалась пелена, пропуская ядовитые ручейки мрака.

Дай же мне цветок, мальчик! Ты обещал… Я должна загадать желание! – Нава дрожала от ярости и нетерпения. Радим вздрогнул, очнувшись, протянул цветы колдунье. Босоркун оттолкнул её… Сцепившись, оборотни кубарем покатились к мосту.

Радим, бежим скорей отсюда…

Любушка? Вы искали меня! Так я и знал… Отец? Ты здесь?

Беда, Радим… На нас медведь напал. Догода с нами был, и Дрёма, твой приятель. Я и не знаю, что с ними теперь сталось…

Я не хотел… мне сказали, нужно доброе дело сделать. Вот цветок сорвать. Ребёнку на лекарство…

Пойдём отсюда. Страшно здесь… злое тут творится. Брось эту траву, она колдовская…

Радим прижал цветы к себе.

Нет, Любушка… От неё добром веет, радостью. Словно песня поётся. Хотел бы я увидеть, как зло канет в небыль, а добро людям останется.

 

Бросив рваный в клочья тулуп, в одной рубахе, из леса на берег выбежал Догода. Увидев Любушку и Радима, он рванул к ним, сгрёб в охапку.

Целы?

Смотри… – вместо ответа сказала девушка и кивнула на реку.

Там на невесть откуда взявшемся мосту уже знакомая Догоде лиса трепала коршуна, вцепившегося в неё когтями. Мост рушился под ними, осыпался углем, тёмной пылью втягиваясь в плотную муть, водоворотом уходящую к горизонту. Вот уже и оборотней затянуло в страшную немую воронку, и последние клочки мрака, цеплявшиеся за белый снежный берег. А потом и сам водоворот штырём вошёл в землю. Лунный свет потоком хлынул на бескрайнюю белую равнину, вдруг открывшуюся за рекой.

 

Вот и всё. Кончился колдовской век, – раздался за спинами знакомый голос. Любушка и Радим бросились к отцу.

Живой… А я уж думала, медведь тебя погубил…

Медведь… – ухмыльнулся Догода. – Да разве медведю справиться с двумя такими богатырями, как мы с Побудаем?

Ой, какой же ты ободранный, Догода! – засмеялся Радим.

Так это медведь… Ты… Ты видишь, Радим?

Вижу!

Вот… А сам мне не верил! – выскользнул из-под руки Догоды Дрёма. – Говорил я тебе – как отец возьмёт дедов колчан, так вскорости ты и прозреешь.

Дрёма, какой ты рыжий! Как солнышко! – обнял приятеля мальчик.

Счастье-то какое, батюшка… А как же вы с медведем-то сумели справиться?

Они сумели, как же! – передразнил Дрёма. – На бедную животину с рогатиной кидались почём зря. А я его усыпил. Спит себе мишка в берлоге, как ему положено.

Спасибо тебе, Дрёмушка.

Чепуха. А вот как вам удалось злое колдовство одолеть?

Это всё вей-трава, – разжал ладонь Радим. Она была пуста. – Исчезла…

И ладно. Шут с ними, с чудесами, – махнул рукой Догода. – Меня от ворожбы этой уже мутит. Главное, целы все!

Да, наука хорошая всем была. Наука – дело дорогое. Себя самого узнать – и то не сразу получается, – усмехнулся Побудай. – Ну, пора домой.

Подожди, травник. – Догода подошёл к Любушке. – Ты, Любаша, если что не так – не сердись. Мне ведь… мне без тебя жизни нет, люблю я тебя пуще света белого. Хочу, чтоб ты женой моей стала. Что ты скажешь мне, Люба моя?

Скажу, что по сердцу ты мне. А в остальном – как батюшка велит, так и сделаю.

Побудай! Сейчас говори!

Ух ты какой скорый… – усмехнулся Побудай. – Засылай сватов, поторгуемся. А сейчас, пока совсем тут не окоченели, пошли-ка до села.

А что, и поторгуемся! – Догода поднял остатки тулупа, напялил на себя. Подбоченился. – Я – парень не промах! Жених что надо! А, Любаша?

Только что-то ободранный больно жених-то из тебя получается! – звонко закричал Радим, и все расхохотались. А Любаша тут же и заплакала, обняла Догоду.

Как же мы живые-то все выбрались…

Ну вот, расквасилась… Что бабы за народ? – шепнул Радиму Дрёма. – Не поймёшь. Радоваться надо, а она как квашня… Побежали лучше вперёд! Мы тут такое в лесу видели… Я тебе расскажу! – Радим и Дрёма скрылись за поворотом тонущей в сугробах тропинки…

А потом встало солнце. Как око небес, взирало оно на увитую кудрявыми дымами деревню, и низко катилось по небу, стараясь поближе рассмотреть за морозными окнами жизнь человеческую. С уютом в тёплых домах, с нежной радостью праздничного утра, с ожиданием доброго дня. Солнечные лучи замороженным мёдом ложились на стёкла, на крыши, на сугробы у околицы, и уже не окраиной, не брошенной варежкой, а сердцем белого сияющего мира казалась маленькая Зырья. Сердцем, наполненным до краёв любовью и предчувствием счастья.