Журнальный мир

Каменный Клаус

Юный Клаус Штейн вот уже битых шесть минут с остервенением давил и давил на кнопку взрывного устройства, но все было напрасно, оно не срабатывало. Клаус Штейн разрыдался. Через минуту он выскочил из укрытия и, что было сил, побежал вдоль старого еврейского кладбища по направлению к еще более старой синагоге. Когда до цели оставалось около ста пятидесяти метров, Клаус Штейн нажал на спусковой крючок автомата. Эта еврейская семейка вся легла у его ног. И отец, и мать, и две девчонки-близняшки, и розовощекий десятилетний мальчишка, тащивший за собой самокат. Клаус Штейн сразу определил виновника своей неудачи: у мальчишки из кармана коротких штанишек торчал кусок провода, того провода, который вел к взрывному устройству. Юный Клаус Штейн мог бы доказать этот факт, но кому это сейчас было интересно, перед кем оправдываться, когда не исполнен приказ? Оставалось только пнуть с досадой убитого мальчишку и бежать прочь, подальше от собственной смерти, которая приближалась на броне русского танка, выворачивающего на улицу Майзела с Широкой улицы.

Очень старый Клаус Штейн приехал в Прагу спустя семьдесят три года. Он никогда не думал о том, что вернется в город своего позора, но последние лет шесть ему бесконечно снились кошмары о невыполненном приказе. Клаус Штейн никому не рассказывал о своем проколе, даже жене. Может быть, он и поделился бы с ней этим в конце концов, но она уже двадцать лет была мертва, она умерла задолго до появления его навязчивых воспоминаний о сорванном задании.

Клаус Штейн не хотел обращаться к врачу, но несколько месяцев тому назад привокзальная цыганка неожиданно схватила его за руку и, глядя в глаза, тихо прошептала: «Ты должен туда поехать». Старик не стал ничего переспрашивать, он даже не удивился.

Клаус Штейн приехал в Прагу ровно в тот день, когда семьдесят три года тому назад в ярости нажимал и нажимал на кнопку взрывного устройства в надежде на отмщение тем, кто когда-то предал Христа. У него был приказ взорвать Староновую синагогу, в которой нашли убежище на излете свирепой войны несколько десятков еврейских семей, сумевших сохранить каким-то чудом свои жизни.

Клаус Штейн приехал в Прагу в надежде освободиться от тех видений, которые преследовали его последние годы, высасывая драгоценное здоровье. Он вернулся в прошлое, чтобы обрести настоящее.

Опираясь на изящную трость, Клаус Штейн медленно шел от Староместской площади по Парижской улице в сторону еврейского квартала Йозефов. Он не спешил. Вечерело. В какой-то момент старик свернул на улицу Червеную и оказался в еврейском предместье. Пройдя еще один квартал, Клаус Штейн устало опустился на скамейку, стоявшую напротив выхода из старой синагоги. Молитвенный дом был уже закрыт.

Клаус Штейн тяжело дышал, он был стар, и неблизкая дорога сильно утомила его. Старик прикрыл веки и стал ждать.

Так прошел час, потом другой. Улицы вокруг синагоги опустели, город окутала ночь. Клаус Штейн продолжал в глубокой задумчивости сидеть на скамейке, не ощущая майской ночной прохлады.

Ровно в полночь из синагоги вышел высокий мужчина крепкого телосложения. Он на минуту остановился, поднял воротник плаща, чуть сдвинул на лоб шляпу, вытащил из пачки сигарету и закурил. Бросив спичку в урну, незнакомец неспешно направился к скамейке Клауса Штейна.

Казалось, что Клаус Штейн уснул. Мужчина положил свою тяжелую руку на плечо старика. Через мгновение все тело Клауса Штейна задергалось в конвульсиях, лицо в свете фонаря побледнело и покрылось потом. Еще миг, и Клаус Штейн в ужасе побежал по улице Майзела в сторону Широкой улицы. Там он резко свернул и помчался по направлению к Влтаве.

Клаус Штейн бежал. Это было удивительно. Бежал старик, бежал, как юный мальчишка, быстро и легко. Ничто в нем и близко не напоминало согбенного инвалида с тростью в руке. Куда-то исчезли одышка и хромота, куда-то исчезли девять десятков прожитых лет. Клаус Штейн бежал, как тогда, в мае сорок пятого, когда он удирал от русского танка, неожиданно выехавшего на улицу, что вела к так и не взорванной им синагоге. Клаус Штейн вновь стал молодым.

Штейн бежал во всю прыть, пока, споткнувшись о брошенный детский самокат, не упал навзничь, сильно ударившись обо что-то головой. Клаус Штейн потерял сознание.

Очнувшись через какое-то время, Клаус Штейн неожиданно для себя разрыдался. Он давно так не рыдал. Пожалуй, с того случая, когда произошел этот досадный сбой с уничтожением синагоги. В течение получаса Штейн никак не мог успокоиться. Его трясло, как в лихорадочном ознобе. Но постепенно всхлипы затихли и истерика прекратилась.

Клаус Штейн стал осматриваться кругом. И чем больше он понимал, куда занесло его необычное преследование, тем тяжелее становилось у него на сердце. Эта тяжесть усиливалась от ощущения движения сотен и сотен могильных надгробий, окружавших со всех сторон Штейна. Тяжесть в груди усиливали и кладбищенские деревья-исполины, росшие тут с незапамятных времен. При свете луны, они, будто сказочные чудовища, размахивали своими ветвями, создавая иллюзию присутствия рядом со Штейном множества душ умерших евреев. Клаус Штейн чувствовал, что теряет рассудок. Казалось, еще чуть-чуть, и он окончательно сойдет с ума.

И в этот момент метрах в восьми от Штейна из-за надгробных плит неожиданно появилась группа людей. Впереди шли мужчина и женщина, за ними — две девочки одинакового роста и, чуть приотстав, мальчишка лет десяти. Мальчик на мгновение остановился, поднял с земли самокат и повернул голову в сторону Клауса. Штейна. Этого было достаточно, чтобы Клаус узнал его. Штейн убил этого мальчишку тогда, в мае сорок пятого. Убил его и всю его семью. Расстрелял в упор из автомата. Расстрелял и рассмеялся.

Клаус Штейн засмеялся и сейчас. Засмеялся, как смеялся только в юности, открыто и счастливо. Смех придал ему сил. Клаус Штейн встал и украдкой последовал за убитой семейкой. Покинув кладбище, он осторожно продолжал идти за ними, стараясь бесшумно ступать по брусчатке. Штейн выслеживал их, чтобы убить окончательно, раз и навсегда.

Улица Широкая сменилась менее широкой улицей, потом еще менее и еще, пока не сузилась до двухметровой ширины. В конце последней улицы в тусклом свете одинокого фонаря, в старом двухэтажном обветшалом здании, обнаружилась деревянная дверь, источенная жучком. Глава ненавистной семейки взялся за дверное кольцо и впустил жену с детьми внутрь.

Через минуту туда же проник и Клаус Штейн. Подойдя к лестнице, ведущей на второй этаж, Штейн вдруг резко обернулся. Позади него не оказалось двери — там была сплошная каменная стена. У стены стоял давешний незнакомец. Он снял шляпу и широко улыбнулся: «Добро пожаловать в ад, юный Клаус Штейн! Добро пожаловать в каменный ад, в ад вечного безмолвия.»

Юный Клаус Штейн узнал незнакомца. Он читал о нем в книге, случайно попавшей в его руки перед тем, как он должен был выполнить приказ по взрыву Староновой синагоги.

Это был Голем¹.

Заруська

За уютным столиком летнего кафе на старой могилевской улице сидели два пенсионера и тихо беседовали.

— А помнишь, Паша, девчушку такую смешную, что прибилась к нам в тумане за сутки перед тем, как мы на тутошней окраине окопались? Маманя у нее где-то в отступлении при бомбежке потерялась, а папаша вроде как тоже воевал. Сама росточка маленького, худенькая и косички в разные стороны, а в них ленточки то ли синие, то ли зеленые, не помню уже, вплетены.

— Красные, Семен, красные.

— Может, и красные. Нос задран и весь в веснушках, да и имя такое странное, на Маруську схожее.

— Заруська.

— Во-во, Заруська, она самая, — засмеялся Семен. — Заруська-беларуська. Мы ее еще все пытали, какой она национальности. А она все хохлилась, да так удивленно выговаривала: «Ну что ж вы глупые-то такие! Беларуська я, кто ж еще?». А мы смеялись: «Так вроде нет таких имен среди белорусов». А она в ответ с возмущением: «Ну как так нет, если вот она я, Заруська!». «А может, все же Дуська? Спутала ты». — «Сами вы Дуськи, — обижалась. — Ну как спутала, коли мамка так звала, и тятька. Совсем уж вы глупые!».

— Да, было дело, — улыбнулся Павел.
— А ведь ей сколько было-то тогда, лет тринадцать-четырнадцать? Интересно, какая она теперь, Заруська эта?

— Какая? — посуровел взглядом Павел. — А такая же. Ничуть не изменилась.

— Это как так?

— А вот так. Слушай, — закурил папиросу старик. — Как немец-то на Могилев двинул, тебя вроде в тот же день подранило, так?

— Так, — согласно кивнул Семен, — в правое плечо. Очнулся в госпитале дня через три.

— Свезло тебе. Днем-другим позже — все, захлопнулась бы калиточка. И мышь не проскочила бы. Взял в кольцо нас немец, плотно взял.

— Знаю, — погрустнел товарищ. — Как сам выбрался-то?

— А вот об том и речь, — примял первую папиросу старый солдат и закурил вторую. — Сколько раз на прорыв пытались чуть не всей дивизией, и все без пользы, только смертей полнехонько. И тогда приказ вышел: прорываться малыми группами. Нас ротный собрал, кто остался, человек двадцать, да с другой роты столько же, ну и двинули в ночь. А утром, когда до очередного леса десять шагов осталось, на нас немцы и выкатили. А может, мы на них сдуру нарвались — без разведки ведь шли, все на глазок да на авось. В общем, плохо дело приключилось. Немцев-то не так уж и много чтобы, но ведь у каждого автомат, да еще с танком впереди. А у нас что? Окромя винтовок да гранат рпэгэшных и нет ничего. Так с гранатой еще до танка добежать надо, а кто ж позволит-то? В миг на гашетку — и все, алес капут. Залегли в поле в траву, ждем. А чего? Смерти, наверное. И тут глядь, Заруська наша встала в полный рост и к немцам пошла. Не побежала, нет, а так, спокойно пошла. Идет и руку вверх подняла.

— Сдаваться, что ль? — ахнул Семен.

— Да слушай ты, — рассердился Павел. — Какой сдаваться? Одну руку подняла, вторую, полусогнув, на поясе держит. Идет так и ладонью помахивает из стороны в сторону, то ли приветствует немцев, то ли останавливает. Немцы и остановились. Ждут, смотрят на нее удивленно. Им, видать, как и нам, непонятно стало, что происходит. Заруська-то издали ребенок ребенком. Вот так она почти в полной тишине до них и дошла. Мы молчим, не понимаем, они молчат, не понимают, и только мотор у танка работает. И вот когда до него пара-тройка метров осталась, Заруська руки опустила и тут же правую снова подняла, но уже с гранатой.

— Как так? — поразился Семен.

— А так! Сами обалдели, — нервно затушил папиросу Павел и тут же достал новую. — В этот-то момент наш ротный да как заорет таким голосом, вроде как удивленным и упреждающим, мол, что ты, зачем: «Зару-у-ська-а!». И тут же взрыв, да такой — башню от танка напрочь, словно косой по траве на утренней зорьке. Немцев вокруг всех разметало, как осеннюю листву ветром. Куда уж она умудрилась попасть той гранатой, совсем уж непонятно, чтобы вот так, как былинку, башню смело.

— Да быть такого не может, чтобы от гранаты какой-то и махину такую снести! — присвистнул Семен.

— Конечно, не может. А вот снесло. У нас у всех от невидали такой глаза на лоб повылазили, да волосы дыбом встали, — закурил все ж третью папиросу Павел. — И вот тут-то началось, тут-то с нами что-то и вышло. Поднялись мы с земли как один, без всякой команды да с какими-то дикими, пожалуй, звериными криками — и вперед. Кто орет: «За Руську!», кто: «За Русь!», кто: «За Белоруску!», кто: «За Беларусь!». В миг до немцев доскочили, а они как чумные, будто из ваты, без всякой воли оказались. Смяли мы их и ушли…

Павел замолчал.

— А как же Заруська? — осторожно прервал затянувшееся молчание однополчанина Семен.

— Погибла, конечно, — тяжело вздохнул Павел. — Взрыв-то какой был, мы ведь ее так и не нашли. Но имя-то, имя — За-Русь-ка! Как оно на нас, у-ух! И сегодня мурашки по телу. Вышли мы из окружения, и пока нас особисты проверяли, все про танк да про девчонку нашу героическую говорили. Каждый день к ней разговорами возвращались. И про то, как она к нам нежданно прибилась, и про то, как ушла от нас. Ведь ничегошеньки не нашли, даже ленточек тех самых, красных, такой плотный туман вдруг после нашей атаки все кругом окутал. И про имя ее необычное все догадки строили: а как полностью-то? Никто же не спросил у нее, как по метрике величать. Рассуждали: а что, если б просто Маруськой девчонку звали, встали бы мы, совладали с немцем? И еще один факт, хошь верь, хошь нет. Узнавал я после войны судьбу тех, кто тогда со мной из окружения вышел. Так вот, ни один не погиб, все домой целыми вернулись, будто всем нам Заруська ангелом-хранителем оказалась, а может, и вся Русь вместе с ней.