Журнальный мир

КАРМИН

Это был сон. Не явь, конечно. Во сне она с матросским размахом драила палубу. Где же она этому научилась? И палуба, и тряпка сопротивлялись. Палуба кренилась, а тряпка была тугой и тяжёлой. Она подумала, что палуба в песке, и этот корабль по пустыне, а не по волнам, тащится в Новороссийск.

Ей мешала шуба, но молодая красавица снять её боялась – утащат.

Она больно закусила губу, чтобы не расплакаться. И, кажется, от этого силы её прибавились. Но оглянувшись, заметила – к ней сзади подбирался матрос с деревянным мужицким лицом. Она застыла. Матрос попытался обнять её. Но мойщица, очнувшись, саданула его в грудь череном швабры.

Матрос как матрос, широкогрудый с круглыми глазами, в которых шевелилась дурная сила. Он сказал: «Ну-ну». И попытался выговорить слово, которое ему не удавалось. Она догадалась. Слово было «экспроприировать»

– Вы всё буфите нафими! – прошепелявил матрос, дёрнув ноздрёй, как дикий зверь. Он вздёрнул плечо. И это означало, что мытьё палубы лишь увертюра. А сама опера впереди.

Сон. Сон.

Силы прибавились, ведь это был сон. Обыкновенный сон. Верблюд, под названием «Шилка», волочёт её, как швабру, по волнистому морю. Туго выжимает. Вокруг не души. Она сумела-таки сунуть руку под полу своей меховой, из котика, шубки и вытянула оттуда сложенный вчетверо листок. На нём было написано старым стилем, что подательница сего Теффи На­дежда Александровна направляется на юг России для постановки спектакля «Женский вопрос». Внизу листка темнела чернильная печать с молотобойцем.

Матрос читать не умел, но печать на него произвела впечатление: «Ты, знафыт, наша…» Глаза его глядели недоверчиво: «В фубке, знафыться…»

Зверь попытался отнять у неё швабру. Но Надя крепко прижала черен к груди.

Это явь, не сон. Надя ясно понимала, что матрос, усевшийся рядом на горку из канатов, следит за ней.

– Помоф фовел! Помочь хотел.

Горка канатов – бухта. Она вспомнила название из рассказа Станюковича.

Хотел. И на каком-то втором или третьем дыхании Теффи домыла палубу, выплескав на неё все заранее натасканные вёдра с водой.

Матрос опять приблизился к ней, но походка у него была иной. Надя поняла, что боятся ей нечего. Она поняла, что звать его Василий, что он проводит её в нужное место, «подальше от эфих». Скорее всего «эфи» были товарищи Василия по революционной борьбе.

Ей пришлось спать во сне на мешках с сеном. Для чего их везли в Новороссийск – загадка. Теффи подумала, что человек всяк, и Василий вовсе не зверь, а вполне милый человек. А она – опрометчивая интеллигентка, коли пустилась в такой плаванье одна без провожатых, ориентируясь только на свой вывод: женщина, мол, ничем не отличается от мужчины, они равны и вольнолюбивы по натуре.

Утром морской верблюд «Шилка» высадил Надю Теффи в Новороссийске. А до Екатеринодара она добиралась на тряской казачьей подводе за золотое колечко, которое она купила на первый гонорар, полученный в журнале «Сатирикон»

На подводе той, по каменистой дороге она уже вполне выпала из своего чудного сна и почему-то стала думать о сказочной птице Гамаюн. И как не думать, утро такое чистое, росное. Гамаюн – это поэт Блок, которого она боялась ещё в детстве за то, что он дышал духами и туманами. Не воздухом. Ещё у неё болели руки и ноги от вчерашнего вольного, надсадного труда.

Казак в офицерской шинели без погон и с красным пятном по левому борту потребовал за поездку ещё и надину шубу, «жинки гостынэц». Казак по-воробьиному подпрыгивал и теребил её за полу этой не по сезону накинутой одежды. Однако Надя тюленью свою шубу не скинула, и сквалыга в отместку высадил её на краю города.

Нужно было добираться до какой-то улицы Базовской. Странное название «Базовская». Кажется, «Баз» – это двор на казачьем наречии. Да, скотный двор. Скотный. Хотя это вся карусель Теффи нравилась. Обжигала кровь. Она давно отреклась от старого мира с нудными, дежурными фразами, от пахнущих ладаном гостиных, от воняющих дамскими духами и тусклыми закутами церквей. Уж лучше солдатская махорка да их нелепая, грубая матерщина. Вот же и Блок так думает. Ушли его туманы. Тот возница казак, увидев её взгляд, направленный на красное, расплывчатое пятно, поморщился: «Краска, охра, ставни красыв, шоб гарно…»

Да, она отреклась.

На улице Базовской, в комиссариате с шаткими, проваливающимися половицами, Теффи опять ощутила себя вязнущей в пустыне, в песке. Комиссар с лицом мелкого царского чиновника смахивал что-то с глаз. Слезу, соринку, песок? Он дёргано морщился, пока не спросил: «Теффи? Ц…цэ…Что-то я помню в наше время конфеты такие продавались, но мне они были не по зубам».

– Какое это ваше время?

Комиссар попытался улыбнуться: «Вас в честь конфет назвали? Что это вы в шубке, не сезон?».

Теффи осмелела, даже пристукнула каблуком: «И конфеты, и духи назвали в честь меня».

Комиссар покраснел, странно даже: «Эй, кто-нибудь, позовите Зиночку!.. «И стал частить, глотая окончания слов: «Артистов вы будете набирать из фабричных работниц, их и в мужчин можно нарядить. С мужиками у революции туго, воюют. Сейчас Зиночка вас на житьё определит. Значит, женский вопрос? Мы его окончательно решим-с-с-с»

Значит, точно бывший Акакий Акакиевич, экое «эс» развесистое!

– Товарищ Пелагеев, вызывали? – с птичьим громким голосом перед ними возникла Зиночка обтянутая кожей и обвязанная красным кумачовым лоскутом.

Пелагеев порылся в ящике стола и протянул Зиночке клочок серой бумаги, вроде заготовки для самокрутки.

Зиночка, постоянно оборачиваясь, повела Теффи по извилистому коридору. Она, судя по всему, плохо знала это помещение, потому что постоянно тыкались в ненужные двери. Одна из них вела во внутренний двор, откуда слышались ленивые, винтовочные залпы. Дверь была измазана охрой, как ­белогвардейская шинель казака, вёзшего её из Новороссийска. Зиночка дёрнула и без того болезненную руку Нади: «Не сюда, не сюда… У нас в общежитии на каждую комнату чайник полагается».

Конечно, Надя знала, что это были за выстрелы, ведь она «ходила на войну», была санитаркой, сестрой милосердия и фронтовым репортёром. Теффи обернулась к кумачовой Зиночке. И увидела, как в красном обрамлении пугливо пляшет её лицо.

– Ликвидация элементов! – Зиночка справилась с лицом и рванула плечо своей подопечной.

В детстве, в запретном дамском журнале Надя прочитала, что кроваво-красные губы чрезвычайно привлекательны для мужчин и что для того, чтобы достичь желанного эффекта, губы те красить надо не охрой, а кармином.

Всё это мелькнуло в её голове. И она опрометью кинулась бежать назад, к выходу. Зина кричала вслед: «Куда вы, не сюда!… Как вас там, не сюда…»

Так же испуганно, как лицо у Зиночки, дрожали её губы-зубы, выбивая: «Кармин же добывается из кошенили, такого червеца, вроде мокрицы. Сушат кошениль и размалывают в порошок. Самая лучшая краска получается из араратской кошенили».

Бывало и так, что слова в тяжёлую минуту сыпались из воздуха. И тогда они спасали.

– Из араратской кошинили. На горе Арарат растёт красный и крупный виногрррад!

Ни в чью провозку Теффи не хотела садиться. Шуба согревала её. И Надя тупо брела, по-звериному чуя нужную дорогу, переводила дух на суглинистых земляных валах, глазами лишь отмечая чахлую, вянущую траву. Пока не свалилась на обочине. Странно, что её подобрал тот же казак, который вёз её в Екатеринодар: «Доця, – Теффи слышала, – Доценька моя, шо ж це таку, яка красавыцэ, а в пыли уся!» В сонном бреду шепелявый матрос выводил «Тефушка Натя, чаво табэ надо, ничего не нада – акроми шоколата».

Надежда Теффи отплыла с последним (говорят так) пароходом от берегов рухнувшей Империй, той самой, в которой сам Самодержец Российский приглашал её на бал в честь трёхсотлетия династии Романовых. Она была единственная из всех русских писателей, приглашённая на это великолепье.

В чужих берегах, в Париже, она никогда не красила губы красным.

ДОЛГИЕ НОЧИ ИЮНЯ

Для того, чтобы избавиться от тяжёлых воспоминаний, надо было переезжать. И подальше от центра, на окраину. Там петухи по утрам кукарекают, птицы гомонят, да и природа не такая пропитанная разными газами. Здоровая природа. И ведь надо же, улица названа в честь художника Тропинина.

И, что ни говори, меньше суеты будет. А то вот сосед, Антипов, как подопьёт, так к ней стучится. Ещё и нахально так, требовательно. Стоит у порога, с пятки на носок качается: «Светлана Ивановна, закурить не найдется?!»

Знает ведь, что она не курит и ничего у них не получится.

Светлана Ивановна дверью – хлоп, слышит, как он там кашляет и бормочет.

Она – однолюб. И никогошеньки, ничегошеньки ей не надо, кроме тишины и воспоминаний о Борисе. Бедный он, бедный! И она – бедная-бедная. Нет, посудите сами, мать, родная мать, работающая завмагом в мебельном, её, дочь родную, обвиняла: «Заботиться надо о муже, а ты лишь о себе печёшься».

Мать не выбирала выражений, объясняя это издержками профессии: «А ты морду накушала да таскаешься по врачам, а они деньгу из тебя тянут. «Там кольнуло, здесь схватило, жрать надо меньше».

Конечно, за что мать-то порицать, деревенщина. Ни в каких таких заграницах не была, не знает тонкого обхождения. «Жрать меньше». Тьфу! Не понимает её матушка в любви не бельмеса! То, что её дочь мужем командует, так это же хорошо, он не потянется в дурную компанию, к алкашам. И, правда, сам Борис признавался: «Жесче со мной надо, ведь я, как стрелка компаса, куда тянет, туда и двигаюсь».

Вместо того, чтобы тащиться в гаражи, к мужикам, где они под пиво бла-бла разводят, он по хозяйству помогает, на кухне мясо крутят да вместе пельмешки лепят. Такой Борис был, смирный и справный.

Это ей возжа под хвост попадала. И она раз в три месяца затевала дома какой-нибудь праздник для Борисовой отвязки, угощенья разные. Прапорщиков, сослуживцев Бориса, назовут, всегда являлись и два офицера, Иван Петрович Наумов, тонкий, с перетянутой муравьиной талией, он печень берёг. И Всеволод Житинский, тот и на офицера не тянет, обрюзгший, с сиплым голосом. Говорят, «жену гоняет». Но балагуром в этой компаний был прапорщик Зэкс-Семёнов. Почему «Зэкс», он и сам не знал. Но только входит, уже в прихожей начинает: «Что у нас сегодня? День птиц, или Праздник русской балалайки?».

– Садис, бандура! – Сипел уже Житинский и подставлял Зэкс-Семёнову крохотную рюмку водки.

А выпивки – море разливанное, закуси – как утверждал Зэкс – Семёнов, комбайн «Колос» не возьмёт.

Пили-ели. Случались и позволительные срывы. Её муж напивался и тихо плакал, уронив голову на кулаки. Иван Петрович Наумов, старлей, поправлял свой широкий ремень, затягивал его ещё туже, отчего казалось, что он вот-вот переломится, и твёрдо подходил к прапорщику Веснухину. И тонкой лейтенантской ладошкой касался плеча прапорщика. Потом к мужу подсаживался Зэкс-Семенов и вопил во всю мощь: «Закис ты, Борис Петрович, под жениной юбкой, а ведь ты по сути ходок, хочешь со мной на охоту, я тебя с Гулькой познакомлю, с татаркой, во-ооо, кобыла, у неё всё выбрито».

Светлана Веснухина густо краснела, но что поделаешь, не выгонять же. Поднимался капитан Житинский, тяжело, кряхтя: «Я, пжалай, пойду, жену маненько погонять надо, совсем, кхе, оборзела».

Жену Житинского, крохотную птаху с действительно, птичьим носиком все знали. Но не понимали, как эта пигалица может борзеть.

Врали, что капитан Житинский учит её строевому шагу. И чтобы этот строевой шаг она совершала в голом виде в офицерских сапогах. Чудны человеческие фантазии.

В общем, при живом муже было весело. И им под конец Борисовой службы крепко подфартило. Давненько это уже было. И, кажется, не было. Не было этого счастья. А случилось ведь! Отправили их с мужем в Венгрию служить честно и праведно в интендантской роте. Наталью, дочку, к матушке сунули, а сами – к европейским цыганам. Ну, уж и цыгане. В такой роскоши жили, в форинтах купались, всюду чардаш звучит, девки – румяные, парни – жгучие. И Веснухины стали в этом сыре с маслом кататься. Тогда уж со склада своего её супруг брал всё подряд. Это разрешалось. Уже и офицеры чистили сусеки: «Скоро всё рухнет, и метлой нас отсюда фуганут»

Надо было по-быстрому пользоваться. Однако, Борька, муж, стал почему-то ныть. Ноги у него застуженные, ломят. Обратился в госпиталь, а там лейтенант медслужбы Буеносов, сминая свой колпак на лбу, приговоаривал «Флебит, флебит, с сердцем связано».

– Да, Борь, ты вон какой красный, аж пунцовый, да на тебе камни таскать надо, – Светлана весело хлопала мужа по спине, – Меньше на меня надо того!..

Она смутилась своей простецкой фразы. А прапорщик Веснухин обиделся.

Всё, впрочем, обернулось хорошо.

Свой срок Веснухины выслужили, привезли из страны Венгрии, из города Секешфехервар, в котором часть располагалась, обещенные сертификаты на другую зарплату, мешок хрусталя, посуду с томными красавицами на дне и по бокам, несколько дешевых электронных часов в подарок знакомым да календарь с голыми, медными фигурами девушек для Зэкс-Семенова.

Стал её Борис дослуживать в уже рассыпавшемся СССР, в России, значит.

Наверно, после роскоши Венгрии ему как-то скучно делалось. И он, Светлана Ивановна заметила, часто глядел в экран телевизора пустыми глазами.

– Что, болят, ноги-то? – Подходила к нему жена, подсаживалась на диван, обнимала рукой плечи, притягивала, – Запишись на приём… Хотя счас какие врачи пошли… Тянут, тянут и пишут всё, на больного не взглянут. Астральные врачи…

– Угу, какие еще астральные, чего придумала?

– Астральные!… Захожу к Сельяновой, а она колечко к нитке подцепила, щепотью за нитку взялась, как будто маятник, кольцо колеблется, показывает на листке бумаги, какие органы под опасностью находятся.

– Угу, не мешай смотреть!

– Я вижу, смотришь ты, в пустоту упёрся!

Ей было жалко мужа, и она от этого злилась.

А ведь как в воду глядела. Не силен был её Борис по части плотских утех, но вот как озверел, после Венгрии, мадьярок что ли насмотрелся, они такие, с жаром, как танец выводят. Озверел, точно! Что не вечер, так Борис к ней пристаёт и, как молодую, расстёгивает.

Да, предвидела. Был в этот вечер Борис особенно яр. И после всего, легко соскочил с дивана, полетел на кухню воду пить, как всегда. Светлана повалялась в постели, нет мужа, чего он там, капусту что ли из холодильника достал. Сама на кухню пошла ленивым шагом, чтобы пожурить его: другие ласкаются, а он кинул.

Но уже дверь открыла и остолбенела. Борис лежал возле батареи отопления, стакан с водой – рядом. И вода по ­линолеуму расплылась. Она на лужу смотрит, ничего не понимает. А на мужа и взглянуть боится.

Та же Сельянова потом сказала ей, может ведь диагноз и без маятника своего ставить: «Сосуды у твоего Бориса плохие были, сквозь их кровь плохо проходила. А сердцу-то какая нагрузка. Вот она и сердечная недостаточность»

Это потом, когда всё устаканилось, Светлана поняла, что едят человечество два хищних зверя. Это рак. Он от нервов. И сердечная недостаточность. От них же.

Глядела она на людей и везде, на их лицах, сердечная недостаточность была отпечатана, как на металлической монете.

Неверно говорят, что человек с годами суровеет, становится жестоким. К Светлане Ивановне это совсем не подходило. В своей ночной квартре она, проснувшись, ясно понимала, что с мужем своим она поступала не так, как надо. Пилила его по пустякам. И ей казалось, что Борису этот распил по душе. Вон и к мужикам в гаражи не пускала, чтобы не заалкашил. И это Боре нравилась.

Надо сказать, что она никогда не изменяла мужу. Подсаживались к ней разные, вроде районного журналиста Ливнева, руку гладили и коленки касались, танцевала она, прижимаясь, и всё. Как же по-другому. И Борис такой же. Бывало, обнимет, в шею носом уткнётся, её рыжий волос, как материю щупает: «Золотая, ты, Светочка!» Вот и вся ласка! Но тепло ведь душе. Это после Венгрии он стал таким вепрем, а до этого – дурачина-простофиля.

Муж был уникальным. Однажды, поборов робость, Светлана Ивановна после этого спросила: «Борь, а у тебя другие девушки, кроме меня, были?»

– Были, – быстро ответил муж, – пионервожатая Алка, но у меня с ней не получилось. Испугался я.

– Дурень ты! – Похлопала она его по лысому темечку, – Дурень, айда сырники есть.

Когда умер Борис, к ней стали приставать мужики, надеясь на быструю и безопасную добычу.

Если честно, то Светлана могла сдаться, не хватало у тех мужиков лишь нежных слов. Они давно страдали «сердечной недостаточностью».

Прошёл год – другой, и уже тот же соседушка Антипов отстал от неё, лишь по инерции, по пьяному делу стучал: «Закурить не найдется?»

Ещё год-два, и уже дочка Наташка выучилась в музыкальном училище на преподавательницу пианино, и вышла замуж, оставив Светлану Ивановну одну в широкой, пустой квартире.

Светлана Ивановна стала вегетарианкой. Вначале от овощей, в частности, от красной фасоли, пучило живот, но потом женщина приноровилась, стала легче весом. И ощущала, порой, правда, лёгкость в душе. Она устроилась на работу в страховое агентство. Работа отнимала время. Это же долгое время отнимало и чтение книг о женском счастье. Светлана Ивановна не была глупа, не верила ни одному слову из этих женских романов, в которых современная Золушка на автобусной остановке знакомится с олигархами. И все же, как заведённая, читала, покупала книги. Сериалы не то, там не по-настоящему, без фантазии. Книги ей нравились больше.

Светлана Веснухина, став вегатарианкой, обегала витрины магазинов, в которых с купеческой щедростью разваливались мясные куски. Её реально тошнило от вида мяса. Уж не желудочная ли болезнь? Она обратилась по этому поводу к терапевту Сельяновой. Та посоветовала больной жевать мумиё, предложив ей в спичечном коробке тёмный пластилин за весьма солидную сумму. Светлана заплатила, а пластилин жевать не решилась.

Вообще, ей делалось муторно не в желудке. Она поняла – в душе. Ей было плохо от обилия лиц, которые суетились и сталкивались с ней в толпе, на улице, в автобусе, в магазине. Она с ужасом ощутила правду. Она разлюбила людей. И не то, что разлюбила. Она к ним относилась индифферентно. А порой ненавидела.

Новую квартиру в коттедже на улице Тропинина ей помог купить старлей Зэкс-Семенов. Светлана Ивановна думала, что он будет к ней приставать и согласилась было сама с собой: «А что? От меня не убудет, интересно, как оно теперь». Всё же у старлея Зэкс-Семенова с годами, видно, всё пропало. Весь пыл. Он с радостью сообщил ей, крутя глазами: «А у меня, Светочка, теперь на полшестого. Раньше надо было решаться! Между прочим, улица Тропинина, классное место, наверно, тропинок много…»

– Это в честь художника, – сухо пролепетала вдова прапорщика Веснухина.

Продажа прежней квартиры и покупка новой, на окраине, оказалось выгодной. Денег еще осталось на отделку и новую мебель.

Первая ночь в новой квартире пролетела, как ласточка, бесшумно и стремительно, как будто и не спала. Светлана Ивановна открыла форточку, и из широкого окошка повеяло чистым воздухом. И послышилось чириканье воробья и воркование голубя. Рай! Это был рай!

Неподалеку от её нового жилища качал крыльями луг. И утром, лишь солнышко стало вставать, она нарвала бирюзовых цветочков, поставила букеты во все хрустали, которые с Борей привезли из Сикишь-Какиша. Жаль, Боря не видит. Она немного поплакала, но слёзы эти были лёгкие, вроде умывания. Рай! И у неё ещё оставались деньги от старой квартиры. Надо бы купить сегодня новое постельное белье, хотя на чистом воздухе и так спится, как в детстве на бабушкином сеновале.

В жизни всегда есть ядовитое слово «однако». И «однако» это прилетает внезапно, как те же ласточки весной.

Однако на другую ночь она поняла, что врюхалась. Не туда переселилась. Уже спать укладывалась, когда услышала мычанье. Когда она ходила за дочкой Наташей в музыкалку, то слышала этот трубный звук. Он доносился из класса духовых инструментов. Но тут-то, какой класс, какие духовые инструменты! Их было много. Много мычания. Трубные звуки сливались и переплетались, усиливались и уменьшались. Она закрыла все окна, все форточки, но и сквозь стеклопакеты уши улавливали сильный звух духового оркестра, играющего какафоническую музыку. В этой музыке существовал ещё треск, будто прочную материю рвали.

Что же это такое? Звуки, выдирающие душу, длились не больше часа. И этого хватило, чтобы не спать всю ночь.

Утром, с тяжёлой головой, Светлана поплелась к соседке по коттеджу Эльвире Сергеевне Великановой. Та приходила глядеть на ремонт, и тогда познакомились.

Рссказав про ночные звуки, Светлана с удивлением увидела радость на лице соседки. Это была даже на радость, а злое веселье.

– Э-э-э! Милая! Так цэ ж, бойня! Бычкивь бьют, они и мыкають, як оглашены!

Светлана удержала себя, оперевшись на ручку двери Эльвиры Сергеевны.

Эльвира Сергеевна вдогонку ободрила: «Ить не кажню ночь».

Действительно, не каждую. Раз в неделю оттуда, из промышленнкого объекта, называемое «убойное предприятие», слышался коровий рёв и свиной визг. Светлана Ивановна затыкала уши ватными тампонами, потом купила в аптеке ­специальные наушники бируши, захлопывала окна и форточки, но всё равно издалека из какой-то преисподней слышала раздирающие звуки.

Она поняла – спасенья нет. И, по всей видимости, эти звуки просто въелись в её нутро, привязались, как бывает въедается запах клопа-черепашки. Ведь этот запах ничем не отмоешь. Так и эти звуки инстинктивно чувствующих близкую смерть животных.

У той же Эльвиры Сергеевны она узнала, что бойня, покрытая современными пластиковыми материалами, с магазином свежатины для шашлыков, построена на том месте, где в войну немцы расстреливали пленных. И евреев из Одессы.

И это ещё добавило масла в огонь.

Бессонница навсегда поселилась в коттедже Светланы Ивановны Веснухиной. Она подушкой выкручивала её рыжие волосы. Хотя какие они рыжие, седые. Это краска – красная. Бессонница высасывала и аппетит. Утром ничего в рот не лезло. Лезло другое, морщины. Бессонница кормила Светлану вначале чайной ложкой: «Скоро ты того, тебя зароют». А затем стала преподносить это и солдатским половником: «Зароют, зароют!»

Не выдержала Светлана, не было уже денег на новый обмен квартиры, профукала с ремонтом; не выдержала, поправив лицо, как могла, кремом и тушью, она вышла на ту дорогу. Дорогу к бойне. Дорога была умощена коровьими лепёшками. Светлана подумала: наверно, перед смертью. Понос у животных. То – гонят, а то – на грузовиках везут.

Перед кабинетом хозяина «убойного предприятия» пришлось немного подождать. Хорошо – скотину не били. И здесь было чисто, как в кабинете зубного врача.

Хозяин Айзек Магомедович оказался услужливым человеком, усадил её, отложил бумаги, телефон, прислушался. И Светлана Ивановна, понимая, что это показное внимание, всё же изложила суть дела. Хозяин слегка улыбнулся и обещал кое-чем помочь. Светлана Ивановна просила кредит, немного денег у процветающего предприятия для того, чтобы совершить новый обмен.

Собеседник сказал, что сейчас везде так. И она никуда от этого не убежит. А жить надо, терпеть.

– Разве везде бойня? – Она промакнула щёки. Вроде, там выступили слёзы. И стала теребить платок.

– Везде, бойня! – Вздохнул темноволосый, с потным лицом Айзек Магомедович. – Тут хоть природа, живое, невредное производство. А вон гляньте туда, переедете вы на другую улицу. А там, рядом – самолеты сверху гербицидом посыпают. С сорняками борются. Это лучше?

И сам себе ответил, проникаясь духом русской пословицы: «Лучше там, где нас нет».

Он позвал секретаршу. Длинноногая девушка с холодным лицом внесла тяжёлую пластиковую сумку.

– Это вам презент за беспокойство! – Айзек Магомедович вложил в руку оторопевшей Светлане Ивановне шнурки от тяжёлой сумки!

– Мясца вот вам, на месяц, а то и на больше хватит! – Вполне живо улыбался хозяин бойни. – Не жалуйтесь. Мы всё исправим. Звук убавим.

Надо же, Светлана Ивановна автоматически приняла эту ношу и вышла за забор, через шлагбаум. И понесла мясо дальше. Что с ним делать? Что? Она не понимала ни себя, ни жизни. Улица художника Тропинина. И вот пешеходное разветвление, тропка. Зачем она здесь, и куда тропа ведёт? А вела она к ясной полянке среди буераков. И на этой ясной поляне трепыхались цветы – колокольчики. И вдова прапорщика Веснухина поставила пакет с мясом. Сама присела. Колокольчики, голубой цикорий, жёлтая резеда, серая, сизая полынь. Не может быть такого, не могут в такой божественной красоте расстреливать людей, даже в те далёкие времена. И вот бить скотину? Не все же бьют.

Светлана Ивановна Веснухина достала из женской сумочки губнушку, круглое маленькое зеркальце и тщательно подкрасила губы. Видел бы её сейчас среди этих цветов её Боря, этот тяжёлый, грубый увалень.

И она подняла пакет с мясом. И побрела домой, зачем-то оглядываясь и шепча «Колокольчики мои, цветики степные!.. Тёмно-голубые…». Откуда взялись эти слова в голове Светлана Ивановна не знала, не помнила.

г. Краснодар