Кирзаки, труба и танцы

Кирзаки, труба и танцы

Народные мемуары. Армейские рассказы

В мое время, а речь пойдет о второй половине 1980-х, от армии не «косили». Ну или это не было массовым явлением. Все шли, и я собирался. Без особого желания, но имелась социальная мотивация: отслужившие воспринимались полноценными мужчинами. Тогда это ценилось и предоставлялись льготы при зачислении в вуз, куда я не поступил сразу после школы. Трагедии в этом не было, поскольку из институтов тоже брали на срочную службу всех подряд без всяких отсрочек.

Зато было потаенное желание служить в Москве. Дело в том, что за всю доармейскую жизнь мне удалось попутешествовать лишь однажды. В шестом или седьмом классе на зимних каникулах с классным руководителем и одноклассниками мы ездили на четыре дня в Белоруссию. По моему замыслу, служба в столице могла восполнить дефицит миропознания в том возрасте.

Папа был знаком с военкомом, который пообещал включить несостоявшегося студента в соответствующую «команду». Дни до призыва я не стал считать, но в целом настроение улучшилось. В мае мне исполнилось восемнадцать, а в июне я уже стоял в торжественном построении на площади Побед в Новокузнецке с другими новобранцами перед отправкой на службу в Вооруженные силы СССР.

Первоначально нас доставили в Кемерово, где и происходило формирование «команд», за которыми приезжали «покупатели» — офицеры из воинских частей. Наш приехал дня через три-четыре. В отличие от других команд, которым, как правило, сразу сообщали, куда и в какие войска они едут, нам не сказали ничего. Я-то знал, что все идет по плану, однако своей осведомленностью делиться не стал.

И вот мы в вагоне. За окном замелькали незнакомые пейзажи, а сердце переполняли тревожные ожидания, смягчаемые лучезарной надеждой на встречу с Москвой. Что-то подобное, наверное, чувствовали прибывавшие в Рим гладиаторы, но об этом я узнаю много лет спустя после просмотра фильма с Расселом Кроу.

Где-то через двое с половиной суток пути нас предупредили о скором прибытии, что вызвало легкое недоумение. Никаких намеков на приближение к мегаполису за окнами не наблюдалось. Не было не то что городов, даже любых населенных пунктов или хотя бы полустанков. Я понял: путаем следы. Сейчас нас опять рассортируют, и тех, кому в Москву, включая меня, пересадят в другой поезд, который уже точно прибудет в первопрестольную.

Однако другой поезд не пришел. Мы высадились в безлюдном месте посреди покрывавшего высокие холмы бескрайнего леса. В непонятном направлении от железнодорожных путей уходила выложенная из бетонных плит дорога. Нас рассадили в бортовые, крытые тентом ЗИЛы и повезли в неизвестность. Стало грустно. Оказалось, что мы приехали в Башкирию. Часть была секретная и находилась в глухомани у подножия мрачной огромной горы Ямантау, самой высокой точки Южного Урала. Совсем недавно в интернете нашел информацию, что это место называется Междугорье и входит в десятку наиболее таинственных территорий России. Но даже если бы я знал об этом тогда, вряд ли мое разочарование исчезло.

После месяца привыкания к кирзачам и казарме меня с небольшой группой товарищей отправили из полка в отдельную роту, расположенную километрах в двадцати. Все это время я пытался понять, где произошла ошибка, помешавшая доехать до Москвы. Наверняка военком что-то напутал, и ему надо об этом сообщить. Но как?! Пожаловаться командиру — на смех поднимут! Оставалось только ждать и надеяться…

Ротный участок был обнесен решетчатой оградой, не мешавшей наблюдать протекавшую за ней жизнь. Именно оттуда должен прийти сигнал, по которому я сразу пойму: наступил конец башкириаде, пора в Москву, меня там ждут. При каждом ротном построении это чувство обострялось. Я с собачьей тоской смотрел на ворота и представлял, как появляется заблудившийся «купец» и наконец увозит меня туда, где мне положено быть.

Прошли месяцы, а надежда так и не сбылась. И военком оказался не виноват. Он действительно записал меня в «элитную» часть, входившую в состав одного из управлений КГБ СССР, располагавшегося в Москве. Только того, что его подразделения находились в разных местах, он учесть не мог.

В армии

В новой роте я долго не задержался. Меня вернули в полк. Жизнь в полку отличалась от ротной как минимум численностью солдат и начальства. Тех и других было в десять раз больше. Соответственно, и догляд за личным составом был на порядок выше.

Но, как у каждого правила, тут имелись исключения. Так, я заметил, что одно подразделение значительно реже участвует в бесконечных построениях, занятиях по строевой подготовке и очистке территории от инфернального количества снега, обильно выпадающего в горной местности. То есть во всех мероприятиях, упоминание которых устойчиво связано с армейским маразмом. Для иллюстрации приведу пример. После первых снегопадов вдруг выяснилось, что убранный снег ни в коем случае не может лежать в виде привычных с детства бесформенных сугробов. Они должны быть армейскими, с квадратными краями ровно под девяносто градусов. Именно такая конфигурация визуально информировала о порядке и дисциплине в войсковой части и одновременно призывала к тому и другому.

Ребята из подразделения, о котором я начал говорить, с утра исчезали и появлялись в казарме или на плацу только перед походом в столовую. Весь день они репетировали в полковом клубе. Это был духовой оркестр или, по-армейски, музыкальный взвод. Надо ли говорить, с какой завистью я провожал взглядом их спины, когда занимался шагистикой, вытягивая в строевом приеме кирзачный носок.

Мне тоже хотелось стать одним из членов этого обособленного коллектива, подтверждением избранности которого, как на блатном номере дорогой машины, служила цифровая идентификация — 1-й взвод 1-й роты.

Беда в том, что играть я не умел. До армии из духовых инструментов дул только в свисток да пару раз держал в руках горн в школьной пионерской комнате. Но, как и мадам Грицацуеву, в стремлении к мечте меня остановить уже было невозможно.

Некая основа для авантюрного плана все же имелась. Во втором классе школы одну четверть я занимался на аккордеоне. В девятом классе произошел ренессанс. Мы с друзьями пошли записываться на бокс, а по пути заглянули в Дом пионеров. Прослушивание спетой мной а капелла песни Михаила Боярского «Городские цветы» так вдохновило преподавателя, что она прозанималась со мной весь год. Я бы занимался дальше, только преподаватель ушла в декрет. Слава богу, названия нот и их расположение на нотном стане немного запомнил, о чем доложил начальнику оркестра прапорщику Белову в качестве аргумента своей профпригодности.

Как он на меня посмотрел! В этом взгляде я прочитал о себе много нового. Прохвост, пожалуй, самое безобидное. Но и у прапорщика с вариантами поиска музыкантов было не густо. Поскольку оркестр являлся нештатным, по специальной разнарядке их в полк не направляли. Приходилось выбирать из того, что было. Волей-неволей ему пришлось дать мне шанс.

Проверить меня решили на святом — гимне СССР, на разучивание которого отвели неделю. Это не случайно, решил я. Ошибки в исполнении можно расценить как покушение на измену Родине. Снисходительно-обреченно товарищ прапорщик вручил мне корнет, разновидность трубы, чуть меньше размером и с горизонтальным вместо вертикального расположением клапанов. В помощь ко мне приставили солдата, умевшего исполнять военную музыку. «Труба-дело», — подумал я после пары попыток извлечь из корнета хоть какие-то звуки. Но я отчаянно трубил, как марал в период гона. С клеймом неудачника возвращаться в общий строй не хотелось. Во что бы то ни стало гимн должен был зазвучать!

Если кто-то думает, что для игры на трубе необходимо колоритно надувать щеки, как Луи Армстронг, он заблуждается. Качество звукоизвлечения зависит от тренировки губ, а Луи раздувался для форса. Знакомство с инструментом складывалось непросто. От обильного дудения казалось, что ланиты увеличились в размере, а рот по форме превратился в рыбий. Я в ужасе трогал его руками и проверял в зеркале, стал ли похож на окуня, как современные красавицы. Опасения оказались напрасными, в оборотня я не превратился. Зато на второй-третий день музыкального усердия стали появляться результаты. Как речевые потуги у Шарикова, мои звуки начали связываться вместе и превращаться в гордый мотив известного на весь мир гимна. Окрыленный успехом, я с разбегу разучил еще простенький марш.

К сроку прослушивания появилась уверенность, что мое исполнение товарища прапорщика не разочарует. Я оказался прав. Музыкальный начальник не скрывал приятного удивления, что еще больше увеличило радость овладения первыми навыками игры на духовом инструменте. В тот же день он подготовил рапорт на командира полка о переводе меня в музыкальный взвод. Кроме того, я почувствовал, что заслужил доброе расположение будущего командира. Как писал Гете: «Когда нам старший доверяет, то юноша, гордясь доверием, мужает». Радовало и осознание того, что в крайнем случае игрой на духовом инструменте если не на танцах, то на похоронах смогу заработать на кусок хлеба.

Правда, присутствовала в этой истории и капля дегтя. По возвращении в полк я приглянулся старшине роты. Ему был нужен помощник — каптенармус, или каптерщик. Должность эта тоже была блатной. Каптерщик имел доступ к обмундированию и прочему ротному имуществу, что сулило всяческие преференции. До момента овладения корнетом я фактически исполнял эти обязанности. Побег в оркестр для старшины оказался неожиданностью, что, конечно, его уязвило. Но я не мог ему сказать об этом заранее по двум причинам. Во-первых, он бы не дал это сделать. Во-вторых, в случае музыкального фиаско в каптерщиках я бы тоже не задержался. Вины тем не менее я не чувствовал, «служение муз» гораздо благородней учета портянок и пуговиц, и право на это было заработано в честном испытании.

По заслугам

За проявленную при прохождении службы доблесть в армии полагаются поощрения в виде благодарностей, грамот, увольнений и отпуска домой. Первую благодарность мне с товарищами обещал объявить командир роты — молоденький старлей, которому мы занесли в квартиру мебель. Помню, как удивился, что за такую ерунду нас будут поощрять. Наверное, командир решил так же, поощрять передумал или забыл, от чего я испытал разочарование. Раз пообещал, надо было объявлять. В целях достижения должного воспитательного эффекта делается это на общем построении с выходом отличившегося из строя и произнесением ответного согласия «служу Советскому Союзу».

Расскажу о своих трех наиболее запомнившихся армейских заслугах:

1. Я был опрятный солдат. Внешность славянская, форма чистая, сапоги и пряжка начищенные. На строевых смотрах старшина всегда ставил меня в первый ряд, приговаривая «аккуратненький». Премудрости строевого шага освоил легко, год балета во втором классе не прошел даром. Носок и носик тянул, локоть поднимал правильно и голову поворачивал как надо.

Поэтому и в оркестре, пока не научился как следует играть, был назначен бунчукистом. Бунчук — это заостренное древко с поперечиной в виде рогов быка, украшенных на концах конскими хвостами. Его, как хоругвь, бунчукист несет впереди музыкантов. А поскольку на любом параде первым строевым подразделением выступает оркестр, то с бунчукиста он фактически и начинается. Шагать бунчукист должен красиво, как породистая лошадь, и вдохновлять на торжественный марш все войско. У меня это получалось.

Перед очередным праздником в полку пронесся слух о прибытии из Москвы проверочной комиссии. В башкирских урочищах это событие имело статус чрезвычайного, и подготовка развернулась нешуточная. Одним из мероприятий было назначено проведение полкового конкурса на лучшего строевика. Каждая из одиннадцати рот выдвинула по нескольку кандидатов, и мы начали соревноваться. Со стороны это выглядит эффектно. Недаром официальные визиты первых лиц сопровождаются построениями элитных подразделений, а разводы караулов во всем мире собирают толпы туристов.

Мы шагали, разворачивались, отдавали честь, демонстрировали подход к начальнику с последующим отходом. Самая ответственная часть испытания состояла в исполнении строевых приемов с оружием. Дело было зимой, и шинель с шапкой затрудняли движения. Ремень от автомата так и норовил за них зацепиться. Постепенно конкурсантов становилось все меньше и меньше. До финала дошли двое — я и второй представитель нашей роты, тоже из оркестра, мой друг Игорь. Он был хорош собой: строен, со смуглым лицом и хищным решительным взглядом, нацеленным на победу. Но при выполнении последней команды, снимая автомат, задел шапку, и она предательски упала. У меня же все осталось на месте, и я победил.

За это мне вручили грамоту. По итогам проверки ценность ее возросла, поскольку полк признали лучшим в Девятом управлении КГБ СССР, а значит, я мог считать себя лучшим строевиком во всем управлении.

2. Другое достижение не имело прямой связи с военной подготовкой. В Башкирии традиционно развито сельское хозяйство, и в одном из колхозов нашему полку выделяли участок на картофельном поле. В начале сентября картофель необходимо было убирать.

Любая работа за пределами части обычно воспринималась как благо. Смена обстановки и отсутствие надзора напоминали о «гражданке». Но только не копка картошки. В первую очередь из-за особых бытовых условий. Рассказы о битвах за урожай передавались в полку от призыва к призыву, как у спартанцев история битвы при Фермопилах. Она тоже случилась в сентябре, только в 480 году до нашей эры.

Для проживания сельхозвоинства численностью примерно тридцать человек в деревне отводили расположенный на холме большой дом. Колонка с водой находилась внизу. Ходить за ней приходилось по крутому и длинному спуску без ступенек и поручней. В дождь склон раскисал, и доставка воды из силовой тренировки превращалась в грязевой экстрим. Все «потому, что без воды и ни туды и ни сюды», как пел веселый водовоз в кинофильме «Волга-Волга».

За день ее необходимо было принести около ста ведер. Кроме того, остававшийся в доме в рабочее время наряд из трех человек должен был его мыть, обеспечивать повара заготовкой овощей, топить печи, мыть посуду и выполнять много другой работы. Это было тяжелее, чем смена в поле, после которой можно было хоть как-то расслабиться. Поэтому состав наряда определялся просто: им становилась бригада, накопавшая за день меньше других картошки.

В каждой бригаде был старший — копщик на вилах и двое с ведрами. В полковом продотряде мы опять оказались вместе с Игорем. Третьим к нам попросился азербайджанец Салим, тоже из нашей роты. И вот одним солнечным сентябрьским утром мы прибыли на огромное колхозное поле. К копке картошки я был приучен с детства, но в этот раз масштабы работы пугали невыполнимостью. Агроном провел инструктаж, каждой бригаде отмерили равные делянки, и мы приступили к труду.

Сопровождал нас капитан Рязанов, хороший, веселый офицер, заведующий полковым клубом, для которого колхозная картофельная одиссея была своеобразным развлечением. Чтобы задать работе темп, он начал считать: раз-два, раз-два. Стало весело и жарко. Но лучшим мотиватором служило общее нежелание залететь в наряд по дому. Мы буквально убегали от него. Я — вприпрыжку на вилах, а ребята — с полными ведрами корнеплодов. К вечеру у каждой бригады вырастала куча картофеля, по которой подводили итоги дня. Всю уборку наша бригада была лидером, лишь пару раз уступив клубень первенства в нелегкой борьбе. За что командир полка объявил мне благодарность и вручил еще одну грамоту.

Запомнилось и еще кое-что. Раз в неделю солдат должен ходить в баню и в кино. Это закон. В отличие от полковой бани, деревенские бани топились по-черному. Это когда дым поступает внутрь и на стенах оседает сажа. После каждого мытья ее необходимо чистить, но мы об этом не знали. Нам досталась заброшенная, поросшая мхом, покосившаяся баня. Ее давным-давно никто не чистил. Сажа сыпалась с потолка, поэтому сколько мы ни мылись, становились только чумазее, как напарник Шурика в «Операции Ы». Зато погрелись и приобрели жизненный опыт.

В банный день солдату положен выходной. То воскресенье выдалось погожим, и мы с Игорем решили сходить в деревенскую столовую — сильно хотелось домашней еды. В обеденном зале не было никого, кроме двух дородных краснощеких поварих с сильным телом и большой грудью. Мы заставили стол тарелками и начали есть, ловя на себе лукаво-дружелюбные взгляды сотрудниц общепита. Вдруг одна из них вышла из-за прилавка и поднесла две железные кружки, полные до краев. Сказала, что компот. В действительности это был ядреный деревенский самогон. Пить в армии нельзя, сухой закон, а у нас в полку особенно, сразу отправят на «губу» (гауптвахту). Страшное дело. Но обстановка способствовала, и мы не удержались. Слава богу, обошлось. Это был единственный случай за службу. Хотя нет, еще раз мы пили пиво, но это была совсем другая история.

Завершение уборочной кампании оказалось эпическим, как финальная сцена в фильме «Коммунист». Я смотрел его мальчиком и плакал, когда в конце убивали главного героя. Весь измазанный, по колено в грязи, он, презирая смерть, боролся с врагами, желавшими отобрать собранное для городских рабочих продовольствие.

У наших колхозников никто ничего не отбирал. Смычка города с деревней давно завершилась. Просто, помимо полкового поля, остались еще неубранные гектары. Вот и решили заткнуть уборочные прорехи дармовой рабсилой. Беда в том, что стало холодать и пошли затяжные дожди. Трехосные военные ЗИЛы и «Уралы» еле-еле пробирались по полям. Местами их приходилось выталкивать, добавляя к лошадиным по десять — двадцать человеческих сил. От налипшей земли сапоги по форме и весу превращались в пудовые гири, и их было бесполезно очищать. Бушлаты впитывали по ведру воды и, казалось, уже никогда не станут сухими. С утра до ночи в темноте под светом фар и бесконечным дождем мы выковыривали еле различимые картофелины.

После натужной сельскохозяйственной вахты возвращение в казармы воспринималось как счастливое избавление от выпавших испытаний, в которое вплеталась радость кормильца, обеспечившего пропитанием домочадцев. С тех пор крестьяне и сельский труд вызывают у меня особое уважение.

3. Компенсацией за тяготы и лишения воинской службы служили занятия в оркестре. Они не исчерпывались игрой на инструментах. Музвзвод являлся очагом культурной жизни полка и «почтового ящика» в целом. Так до сих пор называют закрытые для общего доступа поселения. Помимо оркестровых репетиций, несколько музыкантов, включая меня, посещали гражданский клуб, где с местными девушками под руководством хореографа разучивали танцы, входившие в программы праздничных полковых и поселковых концертов.

Приятным дополнением к и без того приятному времяпрепровождению была возможность оставаться после репетиции в клубе и со сцены, с обратной стороны экрана, смотреть новые фильмы, которые в полку не показывали. Так я увидел ставшие культовыми «Ассу» и «Маленькую Веру». Впечатление было ошеломляющее. Тогда даже не верилось, что у нас могли снять такие фильмы. Рассказы о них вызывали зависть однополчан, и это радовало.

Через несколько месяцев занятий пришла новость о проведении в ближайшем к нам городе Белорецке одного из этапов II Всероссийского смотра народных талантов. Наш оркестр и совместная танцевальная группа были призваны к участию в смотринах. Оркестр разучивал «Торжественную зарю», танцоры — народные танцы.

«Заря» исполняется в начале праздничных войсковых построений, вроде благовеста, извещающего о начале богослужения. Звучит красиво и вдохновляюще. Танцевальный номер состоял из русского народного танца и лезгинки. Мне предстояло изображать джигита.

В назначенный день с реквизитом и инструментами мы отправились в Белорецк. От осознания значительности предстоящего мероприятия сердце замирало. Участников было много, поэтому для подготовки в местном Дворце культуры нам выделили только угол в одном из залов. «Зарю» мы исполнили безупречно, она действительно прозвучала торжественно. А вот лезгинка мне не понравилась, неуверенно получилось. Что-то, видимо, помешало. Или я был излишне самокритичен. К счастью, это не повлияло на положительную оценку жюри и присвоение нам почетного звания дипломантов смотра. Вот только в отпуск домой я так и не съездил.