Китежане

Китежане

И стоит доселе Пресветлый Китеж невидимый

и не увидать его никому, кроме

чистых сердцем и обильных любовью.

Сергей Дурылин

 

Вспоминая величайшего старца последних времен – Отца Николая (Гурьянова) (1909 – 2002), более 40 лет подвизавшегося на острове Талабск Псково-Чудского озера, мы, несомненно, должны чтить всё заповеданное им – те духовные скрепы, при помощи которых только и можем спасаться и побеждать в брани видимой и невидимой.

Это он, на склоне земных лет, завещал очищать от хулы, домыслов и всяческих мифов не только имена святых царственных мучеников, но и жизнь тех замечательных соотечественников, которые, несмотря на клевету, гонения и запрет нести в мир свет Христовой Веры через Слово, «хранили ту Истину, которая необходима в Вечности», и оставались непоколебимыми.

Старец Николай особо чтил подвиг государя-мученика Николая II, с монашеской благожелательностью относился к тем, кто так же, как и он, сердечно почитал его светозарный образ. По свидетельству келейницы старца, писательницы-агиографа схимонахини Николаи (Татьяны Гроян), батюшка как будто испытывал окружающих на верность царю и его святой семье. И в то же время, – как пишет она в книге «Царский архиерей» – те, кто не стучался в «дверь» духовных сокровищ старца Николая, – не пили из его благодатного царского источника. Как истинный монах и старец, он не предлагал сокровенных истин тем, кто не искал, потому что у праведности нет «колокольчиков», которые бы своим звоном привлекали любопытных.

Другое дело – поэт, человек особой духовной организации, в чьём творчестве мировая и российская история оживала как предчувствие. Русская православная китежанка Анна Ахматова. Она, безусловно, принадлежала к когорте тех литераторов эпохи канунов, чьё Слово неизбежно отражало нечто большее, чем предполагал сказать поэт. О своём знакомстве с нею старец Николай открылся схимонахине Николае в прикровенном разговоре незадолго до кончины, как бы утверждая своё пребывание духом в горнем мире, свидетельствуя его неизбывное присутствие рядом с нами. «Красные всё отняли, но Веру отнять – не смогли. Русь Богом хранима! Какие у нас светильники веры! Повсюду. Я хорошо знал Анну Ахматову. Она монахиня была. Великая страдалица и молитвенница… Бога любила, и он её слышал и многое ей открывал», – так передаёт слова прозорливца XX века о русском поэте в книге «Царственная птица взывает к Богу» его келейница. Когда-то записанные ею в обычную тетрадь эти откровения многое расставляют на места в биографии Анны Андреевны, по крайней мере, в той её части, где неугасимо теплится тайна её рода, охранительно стоявшего у истоков Святой Царской Руси (князья Монтвили – Мотовиловы), тайна её земного служения, не всегда нёсшего на себе приметы внешнего благочестия. К тому же эти откровения дают начатки понимания того, насколько остро ощущала и Ахматова дыхание постоянно находящегося в движении горнего мира.

Как вспоминает схимонахиня Николая, со старцем Николаем поэта роднило их духовное прошлое. Они встречались в Петрограде-Ленинграде. И позже Анна Андреевна не раз прибегала к его молитвенному покрову, «исповедовалась у отца Николая, даже в письмах…» Для тех жестоких лет это было вполне нормальным, то есть не единичным явлением в среде верующей русской интеллигенции. Когда она почила, прозорливый старец, окормлявший Ахматову при жизни, стал молиться об упокоении её христианской души.

Надо думать, что молились о ней и другие православные отцы – в Ленинграде и Москве, Париже и Риме, – везде, где поэта знали и помнили, но лишь один старец Николай, чья жизнь так же хранит ещё немало таинственного и скрытого от духовных очей нашего современника, свидетельствовал: «В свою книжечку, молитвенный сборник («Слово Жизни» – прим. авт.), я включил стихи о ней – «Анна Ахматова» (принадлежат перу Я. Смелякова – прим. авт.)… Они у меня рядом идут. Сначала – Аннушка с её страданиями, а потом – моя «Автобиография»… Духовный путь её благодатный <…>, молитву не оставляла никогда и за всех сердцем болела. <…> многих к Богу привела – проповедница и исповедница… Жаль, что не могу вам её письма почитать – там такая красота и глубина святоотеческая…» («Царственная птица взывает к Богу», «Русский Вестник», М., 2009, с. 152).

«Я ЗЕРКАЛЬНЫМ ПИСЬМОМ ПИШУ…»

Среди стихотворений А. Ахматовой, посвящённых «царской» теме, есть одно, хорошо известное, на которое, как нам думается, мало кто обращал внимание как на монархическое. И, тем не менее, использование криптографического письма в нём очевидно.

 

Уже не свод над головой, а где-то

В глухом предместье дом уединенный,

Где холодно зимой, а летом жарко,

Где есть паук и пыль на всём лежит,

Где истлевают пламенные письма,

Исподтишка меняются портреты,

Куда как на могилу ходят люди,

А возвратившись, моют руки мылом,

И стряхивают беглую слезинку

С усталых век – и тяжело вздыхают…

 

Это фрагмент стихотворения 1945 г. «Есть три эпохи у воспоминаний», где звучит евангельская тема Пилата, «умывающего руки» и предающего Христа на расправу влиятельному Синедриону. Но, лишь едва касаясь этого значимого для земной истории события, Ахматова явно прочерчивает параллель с тем, как духовно умывали руки, предавая в 1917-м на растерзание Синедриону XX века государя-мученика Николая II, – и Священный Синод Русской Православной Церкви, и русская аристократия, и русское купечество, и русская промышленная элита. Отвергнув православного государя, помазанника Божия, отрёкшись от Него, новоявленные республиканцы пали и духовно, и нравственно и, действительно, вполне испытали то состояние, когда «на реках Вавилонских седохом и плакахом…»

По свидетельствам уцелевших в блокаду петербуржцев-ленинградцев, оставленным нам в 50-е – 60-е гг. XX века, многие из них украдкой ходили накануне войны, да и после неё, на поклонение тем местам, которые несли на себе печать «всего царского», «Николаевского». А это, безусловно, Петергофская Александрия, Царское-Детское Село, Александровский дворец – последняя резиденция царской семьи, где сохранились её подлинные вещи, Феодоровский Государев Собор, Феодоровский городок, церковь Божией Матери «Знамение», Александровский парк, Ламские пруды, на которых последние Венценосцы воздвигали (позже разрушенный) храм во имя особо почитаемого ими Преподобного Серафима Саровского: там, под спудом, был первоначально погребён Распутин… Не могла не знать об этом и Ахматова. Не из этого ли знания царскоселки и возникают в тексте «говорящие» предметы – истлевающие пламенные письма, образы с исподтишка меняющихся портретов, сакральные уголки столичного предместья:

 

Куда как на могилу ходят люди,

А возвратившись, моют руки мылом…

 

Это стихотворение, можно сказать, предваряет другое, за десять лет написанное до него, и тоже хорошо известное, классическое – «Привольем пахнет дикий мёд…» Оно также возвращает нас к теме предательства вселенского масштаба, ибо в нём зачатки всего того, что последует позже:

 

И напрасно наместник Рима

Мыл руки пред всем народом

Под зловещие крики черни;

И шотландская королева

Напрасно с узких ладоней

Стирала красные брызги

В душном мраке царского дома.

(1934)

 

На что или на кого намекает державный поэт А. Ахматова? «Шотландская королева», но дом-то царский!.. К сожалению, английские родственники представителей Царствующего дома Романовых, состоявшие в родстве и с Владетельным домом страны скотов-шотландцев, мало потрудились для того, чтобы спасти своих «дорогих Ники и Аликс» и их детей. Тему Богоотступничества, цареотступничества, тему разросшейся по масштабу апостасии наследует ещё одно стихотворение Анны Ахматовой, написанное в 1945-м, – «Кого когда-то называли люди Царём в насмешку…» Можно предположить, что оно является лишь изъятой частью того первого, цитируемого нами, то есть – «Есть три эпохи у воспоминаний». К примеру, если его продлить:

 

Меняются названья городов,

И нет уже свидетелей событий,

И не с кем плакать, не с кем вспоминать.

И медленно от нас уходят тени,

Которых мы уже не призываем…

 

А далее – небольшой эксперимент: дополним эти строки строфой из следующего произведения, чтобы убедиться в том, что получилось нечто цельное не только по напевно-аскетической интонации, но, прежде всего, по замыслу автора, вряд ли до конца осознававшего, какой подтекст у него выплеснется на страницу. Подтекст как послание для сомневающихся и неверующих потомков, или, точнее, верящих в то, что в Петропавловском соборе Петербурга погребены в 1998-м царские останки:

 

Вкусили смерть свидетели Христовы,

И сплетницы-старухи, и солдаты,

И прокуратор Рима – все прошли

Там, где когда-то возвышалась арка,

Где море билось, где чернел утёс, –

Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой

И с запахом священных роз.

 

Зная уже немало о характере убийства царственных мучеников – свидетелей и исповедников Христовых, зная о сокрытии их мощей через сожжение и непонятные манипуляции с пеплом, мы только и можем задаться одним-единственным вопросом: откуда же в годы, когда всякое следствие, касающееся дела об убийстве последних русских самодержцев, было не только невозможно, но и смертельно опасно, когда сам интерес к их судьбе рассматривался как государственное преступление, об этом могла догадываться А. Ахматова?..

И хотя настало то благословенное время говорить о её глубинной духовной связи со старцами – о. Нектарием Оптинским (в миру Николаем Тихоновым) и о. Николаем (Гурьяновым), высоту и пределы, а может быть, даже запредельность этого общения во духе нам никогда не удастся постичь. Только несомненно: через искупительное Слово – Ахматова была одной из тех призванных на земное служение, кто письменно закреплял события, давно свершённые на небе, а на земле ещё только готовящиеся к разрешению. Все новости для неё были в Библии!

Поэтому-то за образом «прокуратора Рима» у неё, что вполне вероятно, мог бы скрываться и генерал-лейтенант барон Петр Врангель, последний главнокомандующий Вооруженными силами Юга России, со своими солдатами-добровольцами, и генерал-лейтенант Михаил Дитерихс, без единого выстрела покинувший с Земской ратью порт Владивостока. Да, «все они прошли там, где когда-то возвышалась арка», которая здесь не столько фигура речи, сколько знаковый объект, как, впрочем, и море. Ведь Графскую пристань в Севастополе венчает белоснежная семипролётная дорическая колоннада, лестница которой ведёт к южной бухте. А во Владивостоке в своё время, к приезду наследника Цесаревича Николая Александровича, была возведена Триумфальная арка, после революции взорванная большевиками, стиравшими память о последнем русском императоре, носившем благословенное имя Святителя Николая Мир Ликийских чудотворца.

Как явствует из «Записных книжек» Ахматовой, она сугубо почитала этого древнего святого, поэтому написала в 1964 году с присущей ей лаконичностью: «Канун Николы Зимнего (18 дек<абря>). Сейчас бы ко Всенощной в какой-нибудь Московский Никольский собор. Завтра – Престол! С Ангелом всех моих Николаев!»

«С БАТЬКОЙ-АТАМАНОМ В ПЕТЕЛЬКЕ ТУГОЙ…»

1945 год стал для СССР победным, а для представителей бывшей Российской Империи – прикровенным, ибо уничтожались последние русские монархисты, бывшие её граждане, носители русской идеи. В июньские дни 1945-го, когда мир рукоплескал силам антигитлеровской коалиции, на центральный московский аэродром приземлился самолет, из которого вышла группа пленных казачьих генералов, дважды преданных «союзнической» Антантой. Возглавлял группу признанный вождь казачьего зарубежья, ветеран трёх войн, Георгиевский кавалер, участник Луцкого – «Брусиловского» прорыва, писатель-монархист, 76-летний генерал от кавалерии П. Н. Краснов, выданный вместе с другими белоэмигрантами, согласно «Ялтинскому договору», в австрийском Лиенце. Прибывших казачьих вождей заставили подняться в крытый грузовик с надписью «Хлеб» и повезли в Лефортовскую тюрьму. 16 января 1947-го, в день, когда Русская Церковь чтит память Святой Женевьевы Парижской, покровительницы Русской эмиграции XX века, все они пройдут через унизительное и мучительное удушение как военные преступники.

Об этом предстоящем событии – смерти через повешение – духовная дочь старца Николая А. Ахматова в августе 1946 года ещё не ведала, но «проговорилась» недвусмысленно и лишь раз, она, петербурженка, так любившая наезжать в Москву, и единственная среди русских советских поэтов, кто назвал Ленинград «Великомучеником». Проговорилась о таком же, как и сама, петербуржце П. Н. Краснове:

 

Со шпаной в канавке

Возле кабака, –

С пленными на лавке

Гру-зо-ви-ка.

Под утренним туманом

Над Москвой-рекой,

С батькой-атаманом

В петельке тугой,

Я была со всеми,

С этими и с теми,

А теперь осталась

Я сама с собой.

 

В своей высокой жалости к обездоленным, бездомным, пленённым и умученным, Ахматова не могла остаться равнодушной… Как не был равнодушным ко всему совершающемуся на его родной земле духовный сын архимандрита Иоанна (Шаховского), будущего архиепископа Сан-Францисского, писатель Петр Краснов, искренне скорбевший о судьбе Государя-мученика, провидчески написавший в работе «Душа Армии»: «… тело наше могут убить, замучить на работах, унизить, заставить голодать, но бессмертной души, но сознания верности Родине и любви к ней, но седых полковых знамён и штандартов – никто уничтожить не может».

Размышляя о гражданской войне, мы понимаем, что без царя удачи не могло быть в принципе ни у одной из сформированных на территории России белых армий, тем более что работа штабов Деникина, а позже – Врангеля, Колчака, Миллера, Юденича контролировалась представителями особых или политических совещаний, члены которых практически все состояли в масонских ложах – военных, политических, промышленных, и составляли одно целое с «лучезарными братьями» Англии, Франции, США.

В Северо-Западной армии (СЗА) генерала Н. Н. Юденича имелись полки, носившие названия тех мест, что географически были связаны с Псковской губернией и дороги сердцу старца Николая. Это Печерский, Псковский, Гдовский, Чудской, Островский и, конечно же, 6-й Талабский полки. Даже два бронепоезда из четырёх, имевшихся на вооружении этой немногочисленной, но героической армии, назывались «Псковитянин» и «Талабчанин». Примечательно, что Талабский полк был сформирован преимущественно из рыбаков Талабских островов, вставших все как один под водительство генерала Б. С. Пермикина.

На острове Талабск трагическая история императорской России и её государевой армии, точнее – её остатков, открывает свои скрижали ещё на побережье, возле часовни Святителя Николая. Именно здесь в 2007 году был установлен крест в память чинов Северо-Западной добровольческой армии, в том числе и доблестных талабчан, ушедших с острова «в путь всея земли под царскими штандартами». Считается, что по духу СЗА из всех добровольческих (включая Приамурскую Земскую рать, конечно) была самой монархической.

Батюшка Николай (Гурьянов) особенно любил молиться об упокоившихся, и после Божественной литургии, по свидетельству схимонахини Николаи (Гроян), хранительницы его духовного наследия, всегда спешил из храма на островное кладбище к своим, где его ждали души усопших. Он часто плакал на проскомидии, вынимая частички за упокоившихся, видя их стоящими вокруг жертвенника в алтаре. Несомненно, что молился он и за сложивших свои головы за Русь Святую талабских рыбаков, ушедших не в столь далёком, по земным меркам, 1919-м в офицерский и солдатский рай.

6-й Талабский полк, входивший в состав 2-й дивизии I стрелкового корпуса генерала фон-дер-Палена, совместно с Семёновским полком участвовал в ночь на 17 октября 1919 года в штурме Гатчинского вокзала, а утром талабцы уже стояли на молебне в Гатчинском соборе, где находилась величайшая святыня христианского мира – мощи Св. Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. Именно талабчанам, вплотную подошедшим к Царскому Селу и взявшим его, а затем продвинувшимся к Лигову, первым довелось узреть сияние купола Исаакия Далматского.

Долгое время считалось, что о подвигах талабских рыбаков мы узнали благодаря перу А. И. Куприна, главного редактора армейской газеты «Приневский край». Но был и ещё один человек – генерал П. Н. Краснов, добровольно служивший помощником Александра Ивановича, – он возглавлял пропагандно-политический отдел в штабе СЗА, – и рассказавший о героях-талабцах в романе «Понять – простить», вышедшем в мюнхенском издательстве «Медный всадник» в 1924 г. «От деревни Сала до деревни Низы, – писал Петр Николаевич, – стоят Талабский, Семёновский, Уральский и другие полки Северо-Западной армии. Талабцы – крестьяне, рыбаки, жители Талабских островов на Чудском озере, убежденные противобольшевики и отличные солдаты». Когда он делится своими наблюдениями об атмосфере прифронтовой и недостаточно готовой к новым сражениям Гатчины, когда с печалью повествует о том, что происходило в её соборе, то под его пером оживают образы вполне конкретных людей, и среди них нетрудно угадать и рыбаков с Талабских островов:

«Маленькой группой у амвона стояло человек 30 добровольцев. Федор Михайлович (главный герой романа «Понять – простить» – прим. Л. С.) обратил внимание на их разнокалиберность. Старый, прямой генерал в солдатской шинели при амуниции и светлых, видно, недавно нашитых погонах стоял впереди, за ним человек пять юношей, бледных, щуплых, усталых. Старые запасные солдаты лет сорока пяти, утратившие гибкость членов, сутулые, без солдатской выправки… Офицер-гвардеец и рядом другой, штатского вида, в небрежно надетой, расстегнутой английской шинели. Кругом теснились гатчинские прихожане. На клиросе пел хор».

Эти наблюдения, так удивительно совпадающие по настроению с теми, которые даёт в своей повести «Купол Исаакия Далматского» А. И. Куприн, неоспоримо говорили об одном – о предстоящей драме Северо-Западной армии. Немногочисленной и плохо экипированной, поддерживаемой союзниками по Антанте лишь на словах.

«Жуткой правдой оказалось всё то, – писал участник этих событий П. Н. Краснов, – о чём шептались в окопах, о чём бредили тифозные на больничных койках в лазаретах, что казалось вероломством. Эстония <…> заключила перемирие с большевиками. <…> Когда эстонцы разоружили, предварительно ­обстреляв, мирно шедшую к Корфу дивизию князя Долгорукого, когда арестовали штаб генерала Арсеньева и разоружили чинов штабов, когда послали русских офицеров и солдат в маленькие деревушки у Чудского озера и поставили в каторжные условия жизни, было ясно, что они не считались с добровольцами. Одна часть Северо-Западной армии доблестно сражалась, умирала и калечилась на подступах к Нарве, в эстонских окопах, отстаивая самостоятельность Эстии, другая часть той же армии, поставленная в антисанитарные условия, вымирала от тифа. И ничего другого она не могла делать: ей угрожали выдачей большевикам – на расстрел… русские солдаты стали невольными кондотьерами у Эстонской республики…» («Понять – простить»).

Оказавшись вначале в Эстонии, затем в Баварии, Франции и Германии, П. Н. Краснов плотно включился в работу русского монархического журнала «Двуглавый Орел», состоял в рядах православно-монархической организации «Братство Русской Правды», одним из создателей которой и являлся, курировал издание «На казачьем посту», сотрудничал с Русским Общевоинским Союзом (РОВС). В эмигрантский период им было опубликовано более 40 книг, тематический и жанровый диапазон которых достаточно широк. Это и одни из лучших мемуаров времён Первой мировой, революции и Гражданской войны («На внутреннем фронте», «Всевеликое войско Донское», «Накануне войны», «Тихие подвижники»), это и такие исторические романы, как «От Двуглавого Орла к красному знамени», «Цареубийцы», «Ложь», «Опавшие листья», «Цесаревна». «На наш взгляд, – замечал в своей работе Епископ Дионисий (Алфёров), – П. Н. Краснов – это тот самый писатель, которого давно и тщетно ждала русская литература во весь XIX век, тот великий знаток Русской армии, певец боевой славы Империи, которого до него не было в русской литературе… Его творчество явилось достойным ответом пошлой космополитической, нигилистической и толстовской литературе…, затопившей к началу XX века Россию…» Ну, а кроме того, он принадлежал к тому типу христианских писателей, кто нередко подмечал чудеса, исходящие от угодников Божиих, что касались не только его личного спасения, но и жизни русского народа в целом.

Прозорливый старец Николай, автор духовных стихотворений, не был знаком с П. Н. Красновым, певцом славы Талабских воинов, хотя во духе знал о нём, несомненно. И если бы его спросили о загробной участи этого героического человека, бывшего офицера лейб-гвардии Атаманского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка, оставшегося до конца верным зарубежному казачеству, мученика за веру, сожжённого в Донском крематории (на территории московского Донского монастыря, где покоится его легендарный прапрадед И. К. Краснов), то, вероятно, старец Николай обнадёжил бы нас своим словом. К непостижимым занебесным высотам восходило оно у затворника Талабского острова, и так благодатно и действенно, что до сих пор питает, назидает и открывает события и людей, до недавнего времени безмолвствовавших…

Как замечает схимонахиня Николая (Гроян) в книге «Царский архиерей»: «Всё «царское» собиралось в смиренной келии батюшки: скульптурные изображения, медальоны, нательные образочки царя, вышивки, рисунки, картины, иконы, поэзия и проза, художественные и документальные фильмы на царскую тему, песнопения и службы Святым Царственным страдальцам…»

Проживая с 1920 г. в эмиграции, генерал П. Н. Краснов также собирал всё, что касалось жизни царской семьи. Между прочим, его отец, Николай Иванович Краснов, считавшийся крупным специалистом в области статистики, преподавал этот предмет (военную статистику) Наследнику Цесаревичу Николаю Александровичу Романову – будущему Государю Николаю II.

Почитал П. Н. Краснов и убиенного в Перми младшего брата государя – великого князя Михаила Александровича, чей психологический портрет он оставил нам в замечательных «Воспоминаниях о Русской Армии». А как трогательно точны образы самого венценосца Николая Александровича, его супруги Александры Феодоровны и великих княжон в его романе «Единая – Неделимая», какой любовью к царю-мученику светятся диалоги и монологи героев романа «Понять – простить». «Без государя никогда не возьмём Москвы…, – говорит белогвардеец Бровцын. – А и возьмём – не удержим… Сильнее становятся красные войска… Там тоже офицеры царские работают… Эх, как бы не они!.. Ни понять их, ни простить не могу…» Другой же герой – офицер Игрунька Кусков, в страстном порыве молодости утверждает: «Надо работать. О чём же мы, русские, думаем! Надо искать царя! Надо у Бога просить царя! И только тогда спасется Россия!»

Был у Петра Краснова и ещё один фантасмагорический роман «За чертополохом», в котором, спустя почти век, потомки русских эмигрантов попадают, наконец, в земли, что раньше входили в состав Российской Империи. Не странно ли, что первой встречает их Островская застава №12 Псковского воеводства – сакральная земля старца Николая (Гурьянова)? Оказывается, что там, за чертополохом, давно правит царь православный и сохраняются устои прежней русской жизни. Читая этот роман, пришедший к нам из русского зарубежья в 90-е годы XX века, и не раз обращаясь к прозрениям старца о нашем будущем, поражаешься тому, как его пророчество «Царь грядёт!» уверенно накладывается на духовные чаяния героев П. Н. Краснова и буквально растягивается во времени и пространстве, которого для Бога, в сущности, нет, а у самого писателя предвосхищается в 1921 году возгласом патриарших певчих «Царь едет!», встречающих молодого государя из династии Романовых у северных ворот храма.

«ВРЕМЯ РАБОТАЕТ НА НАС…»

Теперь и поэт А. Ахматова, и писатель П. Краснов, которых во духе соединяет любовью ко всему царскому прозорливый старец Николай (Гурьянов), обитают в незримом граде Китеже, воспетом в предреволюционные годы духовным писателем и священником С. Н. Дурылиным (вынужденным при новой власти скрывать иерейский сан) в своём замечательном «Сказании о Невидимом Граде-Китеже».

Иногда стоит задуматься: для чего столько раз спасаемому в бою, оберегаемому во Франции и Германии от «всевидящего» ока ОГПУ, было попущено Петру Николаевичу на склоне лет оказаться в руках его врагов? Неужели же для того, чтобы кровью смыть грех клеветы на царского друга Григория Распутина в одном из своих романов?.. Клеветы, которая была движущей силой с размахом развернутой информационной войны против династии. Об эту клевету споткнулось и перо А. Ахматовой, которая написала в поэме «Русский Трианон», так и незаконченной:

 

И Гришка сам – распутник… Горе! горе!

Служил обедню в Федоровском соборе.

 

И здесь, видимо, влияние «лучезарных братьев» налицо. В 20-е годы поэт приятельствовала с драматической актрисой В. А. Щеголевой, супругой небезызвестного Петра Елисеевича Щеголева, члена Чрезвычайной следственной комиссии, занимавшейся после февраля 1917-го так называемыми «тёмными силами», считающегося одним из авторов лжедневника фрейлины последней русской императрицы А. А. Танеевой (Вырубовой), который он написал, по предположению исследователей, совместно с «красным» графом А. Н. Толстым, благо, что являлся непосредственным участником допросов Анны Александровны в Петропавловской крепости и обладателем ценнейших документальных свидетельств.

Преимущество Ахматовой состояло в том, что при жизни она не позволила себе выпустить в свет подобную версию. А может быть, известные строки лишь приписаны Анне Андреевне Ахматовой (и это пока ни доказать, ни опровергнуть), ведь она-то, человек религиозный, вряд ли могла допустить подобное оскорбление по отношению к личности, чей духовный феномен, судя по стихам и запискам, весьма занимал её.

Но это так, к слову о том, что незримый Град-Китеж собирает под свои хоругви только тех, кто верен Богу, кто очистил дух от всего порочащего, кто не пятнал его понапрасну.

И Анна Ахматова, и Петр Краснов были на этой земле всего лишь странниками, в отпущенные им годы жизни находившимися в поисках той прикровенной России, которая, как верил П. Краснов, «восстанет из гроба ярким светом Христианской любви и озарит святым учением Христа народы Запада…» Возможно, это и произойдет перед самым концом мира, только Ахматова, незадолго до смерти вновь посетившая Европу, похоже, не восхитилась увиденным и скептически занесла в свои «Записные книжки» о духе «вечного города» и его архитектуре: «Первое ощущение чьего-то огромного, небывалого торжества. <…> На площади Св<ятого> Петра. Папа. Чувство, что время работает на нас, т. е. на русскую культуру. В Риме есть что-то даже кощунственное. Это словно состязание людей с Богом. Очень страшно!..» Встречаясь с Ахматовой после её возвращения домой, известная московская мемуаристка Н. Ильина поинтересовалась у Анны Андреевны тем, какой она нашла итальянскую столицу, и позже воспроизвела в одном из очерков книги «Дороги и судьбы» впечатления поэта. Возможно, интерпретировала их по-своему, но суть донесла до читателей точно: «Сатанинский город. Сатана его строил до того, как пал. Состязался с Богом…»

«Её творчество было пророческим служением, – передаёт слова старца Николая об Ахматовой схимонахиня Николая (Гроян) в упоминаемой уже нами книге «Царственная птица взывает к Богу», – оно оказало огромное благодатное влияние на души людей во времена безбожия». И тем более не кажется странным, что у людей царского духа и царского времени, какими всю жизнь оставались Ахматова и Краснов, было столько творческих перекличек, независимо от того, знали они друг друга лично или едва где-то виделись в Петербурге. К слову сказать, старший брат П. Н. Краснова – Платон Николаевич, видный железнодорожный деятель, занимавшийся переводами западной лирики на русский язык и историей литературы, был женат на известной писательнице, родной тётке А. Блока, Екатерине Андреевне Бекетовой.

В августе 1940 года, оплакивая захваченный гитлеровцами Париж, вслушиваясь духом в опустившуюся на его кровли оглушительную тишину, всё более осознавая гибель христианской Европы, Ахматова напишет:

 

Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит,

Крапиве, чертополоху

Украсить её предстоит.

 

Да, болезненно жгучей крапиве и колючему, бесцеремонно разрастающемуся чертополоху – пёсьей вишне!

За двадцать лет до написания этого стихотворения П. Краснов духовным взором тоже увидел свой чертополох. Как за густыми порослями этой сорной травы, а также ядовитых белладонны и молочая вдруг открылись ему контуры новой России – явственно проступающей розово-жёлтыми цветами такого родного капорского чая, лесом сосен и елей. Но сколько чертополохов на пути к Островской заставе №12 Псковского воеводства пришлось порубить русским людям, живущим на чужой земле, чтобы, наконец, обрести свою! Недаром в эпиграф не такого уже и утопического романа Краснов вынес старинную русскую пословицу: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».

И вот ещё одна перекличка. Но с советским автором, заведующим ленинградскими «Известиями» Александром Старчаковым, незадолго до своего ареста жестоко заметившим («Дневник» Л. В. Шапориной, запись от 17 декабря 1935 г.; опубликован в 2017 году): «Советскую литературу надо оставить под зябь, и писателей уничтожить, как сапных лошадей. Через десять лет, не раньше, разрешить писать. Литература у нас заросла бурьяном <…>; чертополох вырос выше человеческого роста».

Живущим по Бозе многое открывается прикровенным образом до срока. Так и герои Петра Николаевича, попав в Санкт-Петербург, переживший не одно лихолетье, видят не только знаменитые на весь мир Исаакиевский и Казанский соборы, но и тот, что «прекраснее всех» и величественнее многих – Собор миллиона (!) мучеников на углу Гороховой и Адмиралтейской. И пусть такого громадного храма-памятника до сих пор нет на русской земле, но церкви во имя пострадавших за веру Христову в годину лютых гонений от безбожной власти воздвигаются, и празднование Собора новомучеников и исповедников Российских, установленное Архиерейским Собором в 1992 году, совершается.

Этот всеобщий «поминальный час» предчувствовала и Ахматова, когда писала:

 

Хотелось бы всех поименно назвать,

Да отняли список, и негде узнать.

Для них я соткала широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов.

 

Она и тогда сознавала, что это за бремя – наследовать «всё это…, и покаянную рубаху, и замогильную сирень», говорить голосом «стомильонного народа»-мученика, воздвигать ему незримый, собранный из слов горести и страданий Собор там, где возле тюремных дверей питерских «Крестов» поэт, подобно несчастной троянке, триста часов стояла со скорбящими Кассандрами и Гекубами Ленинграда. В этих её словах писатель-эмигрант Борис Зайцев чудесным образом расслышал гудение колоколов похоронного звона. А тончайший мастер слова Иван Бунин, пусть и совершенно по другому поводу, но как будто бы и о ней, Ахматовой, заметил в очерке «Инония и Китеж» («Возрождение», №132 от 12 октября 1925 г.): «А воспоминание <…>, живущее в крови, тайно связывающее нас с десятками и сотнями поколений наших живших, а не только существовавших отцов, воспоминание это, религиозно звучащее во всём нашем существе, и есть поэзия, священнейшее наследие наше, и оно-то и делает поэтов, сновидцев, священнослужителей слова, приобщающих нас к великой Церкви живых и умерших. Оттого-то так часто и бывают поэты так называемыми «консерваторами», т. е. хранителями, приверженцами прошлого».

«ЗА ДРЕВНЕЙ СТОЯНКОЙ ОДИН ПЕРЕХОД…»

Да, для живущих по Бозе времени как такового не существует. Поэтому не удивляет и упорное стремление православной Ахматовой обрести для себя невидимый град Китеж, стать его неотъемлемой частью. Китеж – как один из архетипов русского религиозного сознания, к которому притекают все совестливые, все оклеветанные и умученные за Правду, своим подвижничеством засвидетельствовавшие преданность святому царю-мученику Николаю II и его жестоко убиенной семье. Им-то, по слову С. Н. Дурылина, и открывается «Пресветлый град», а не лесные холмы и дремучий лес…

Долгой дорогой, безропотно, через болезни и скорби, потерю родных и близких, утесняя собственную волю и желания, преодолевая в себе самость, шла в священный Китеж странница Анна. Словно оброненное наставление старца Николая (Гурьянова): «Помни, что монашеская мантия – это несение клеветы и напраслины от мира…» – было подъято и ею. И если для П. Краснова, жившего на Западе, как мы уже говорили, путь на Китеж открывался лишь за вырубленной эмигрантской рукою стеной чертополоха и являлся мучительным и мученическим переходом к блаженной вечности, то для Ахматовой Китеж обнаруживает себя несколько иначе. «За древней стоянкой – один переход…» И он поэту-тайнозрителю явственно показан через немеркнущий дух предков – литовских князей, русских бояр и татарских ханов, принявших Крещение. Он же позволяет ей вернуться туда «до ночи», до кромешной тьмы, что должна опуститься на апостасийный, погибающий в грехах мир.

Поэма Ахматовой «Путём всея земли» («Китежанка») с эпиграфом из Апокалипсиса – «И Ангел поклялся живущим, что времени больше не будет», – это, прежде всего, духовные видения, по-своему переживаемая Poema Sacra, только, в отличие от Данте Алигьери, которого по ухабам небес ведёт вездесущий Вергилий, лирическая героиня Анны Андреевны мчится по ним в лёгких санях сквозь время и пространство одна, облачённая в белые, очищенные скорбями ризы схимницы.

«Для спасения жизни нужно петь Господу не голосом, а самой жизнию своей», – наставлял верных чад преподобный Варсонофий Оптинский. Причём – петь порой тайно, скорбящим сердцем, взыскующим уже не Село Царское, но селения Царя Небесного. Поющим богословием – «проповедью самому себе», по слову старца Николая (Гурьянова), было творчество и для П. Н. Краснова, и для А. А. Ахматовой, ибо оно действительно «заполняет праздное время, создаёт возвышенное настроение» у читающих их послания теперь уже из вечности. Не случайно, прощавшийся с Ахматовой во время панихиды в Никольском Морском соборе поэт Ярослав Смеляков написал пронзительные строки, свидетельствующие и о его даре прозревать кажущееся незримым, то есть подтверждать прикровенную связь рабы Божией Анны, болярыни Анны, и с миром горним – китежанским, и с миром дольним, хранящим память о царской семье и её сродниках по духу, крови и плоти, с которыми поэт была соединена куда более тесными узами, чем это принято замечать. Но Смеляков заметил:

 

Не позабылося покуда

И, надо думать, навсегда,

Как мы встречали Вас оттуда,

И провожали Вас туда.

Ведь с Вами связаны жестоко

Людей ушедших имена,

От Императора до Блока,

От Пушкина до Кузьмина.

 

С императором-мучеником, с царской семьёю на их династическом погосте Кобылье Городище через благословение государя Николая II соединился духовно в 1910 году и младенец Николай Гурьянов, еще один будущий насельник незримого Града-Китежа, автор чудесных молитвословий, чтобы заповедать позже: «Молитва ко Святому Царю-Мученику Николаю – это Духовный щит России» (Схимонахини Николаи (Гроян) «Русская свеча», «Русский Вестник» – прим. авт.). Свои духовные щиты над нею поставили Петр Краснов и Анна Ахматова. Как и старец Николай, они так же шли к «Горе Святой, ко Граду Божью…» своими крестными, сокровенными путями. Один – с разящим мечом непримиримого воителя и одновременно – с пером, крепким, острым, поражающим врагов земли Русской. Другая – с искупительно-жертвенным Словом, приносимым «за други своя», полная душевных тревог и сомнений: «Ни розою, ни былинкою не буду в садах Отца». И этот покаянный путь, прежде чем он стал духовным завещанием, был смыслом их жизни.

Кроме устных пророчеств и наставлений о том, как спасаться верным чадам Церкви Христовой, старец Николай (Гурьянов) оставил миру одну единственную книгу духовных стихов – «Слово Жизни», среди которых есть и его собственного сочинения – отрада и утешение скорбящему сердцу, его земное благоуханное рукоделие, его пламенеющий молитвослов.

Как сообщает в предисловии к этому изданию схимонахиня Николая, на Острове Талабск, по откровению от Царицы Небесной, он выходит на старческое служение и становится прозорливцем и чудотворцем, к которому притекают тысячи людей, а его молитву еще при жизни слышит Господь.

Так, душа поэта-тайнозрителя Ахматовой среди находящего на неё потока словесной музыки расслышала провиденциальное и записала свой «Сон» («Я знала, я снюсь тебе…», 1915 г.), который литературоведы вполне закономерно относят к царскосельской лирике. В то же время, спустя столетие, стихотворение начинает жить самостоятельной жизнью, а горизонты смысловых связей, подъятых поэтом, предстают, благодаря данной им транскрипции, в неожиданном свете. Изъятое у грядущего, наконец-то, им и становится.

В стихотворении – и это очевидно! – присутствуют два сновидения, «его» и «её», причём – тонких, в духовном понимании этого явления. С одной стороны, поэт ясно передаёт видения путника, влекомого к цели своего странствия наитием, а, с другой, как будто предсказывает его служение на некоем Острове посреди озера:

 

Ты видел Царицын сад,

Затейливый белый дворец

И чёрный уют оград

У каменных гулких крылец.

 

Ты шёл, ты не знал пути,

И думал: «Скорей, скорей,

О, только б Её найти,

Не проснуться до встречи с Ней».

 

О ком повествует от лица впавшего в тонкий сон странника Ахматова? О какой Царице? Земной Государыне Александре Феодоровне или Пресвятой Богородице?.. Прямого ответа нет, но сон к финалу приобретает некоторую определенность, в нём проявляются черты местности, призывавшей странника:

 

А сторож у красных ворот

Окликнул тебя: «Куда!»

Хрустел и ломался лёд,

Под ногой чернела вода.

 

«Это озеро, – думал ты, –

На озере есть островок…»

И вдруг из темноты

Поглядел голубой огонёк.

 

По сравнению с островом Верхним, Талабск, где более 40 лет подвизался старец Николай (Гурьянов) под покровом Царицы Небесной, по площади действительно занимает небольшую территорию на Псково-Чудском озере. И разве что крошечный соседний Талабинец, на котором, кроме птиц, никто не обитает, уступает Талабску по размерам. В 1854 году на одном из его берегов была воздвигнута часовня во имя Святителя Николая. В память чуда, совершившегося от его образа во время пожара 6 июля 1853 года. Воздвигнута для «неугасимого горения елея»… Не об этом ли огоньке, которому суждено было возжигаться и в XX веке, вещала в 1915-м будущая духовная дочь старца Николая?..

Соприкасаясь с творчеством П. Н. Краснова и А. А. Ахматовой, можно лишь духом почувствовать, какие откровения от своих небесных заступников и, прежде всего, Ангелов-Хранителей, получали эти «удерживающие» Слово, какая нещадная брань велась против них лукавыми силами, не раз обрушавшими на их головы град смертоносных стрел. До града Китежа, «Путём всея земли», каждый из них прошёл согласно чину, согласно назначенной свыше очистительной жертве. Неспроста духоносный старец Николай в своём «Слове Жизни» напоминал незатейливо, что:

 

Царство Божие открыто

Для тех, кто узким шёл путем…

 

Узкий путь – это, в религиозном понимании Ахматовой, тот, что человеку невозможно отменить, откровение некоего святителя, называвшего её, уже замужнюю даму, «Христовой невестой», прозорливо высвечивающего посреди житейского моря Промысел Божий о ней («Подошла я к сосновому лесу…», 1914):

 

«Позабудь о родительском доме,

Уподобься небесному Крину,

Будешь, хворая, спать на соломе

И блаженную примешь кончину».

 

Узкий путь – это, в религиозном понимании Краснова, неукоснительное восхождение через муки душевные и физические («…тело наше могут убить, замучить на работах…») на святорусский ковчег, который надежной рукой ведёт к берегам, где нет уже «ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь безконечная», святой царь-мученик Николай.

Узким путём, чтобы исполнить замысел Творца о ней, идёт и Россия. Православная китежанка-воительница, державная монархиня, тайная монахиня, иначе «ни розою, ни былинкою» не быть ей «в саду Отца», по слову Ахматовой. Древнюю стоянку она уже минула. Остался один переход…

 

г. Великие Луки,
Псковская обл.