Журнальный мир

_{* * *}

Вдали от моря продуктивна память,

с подошв которой золото песка

пока стряхнуть не в силах та тоска,

что, улыбнувшись волчьими зубами

и сделав моментальный снимок, шлёт

портрет по электронной почте в каждый

досужий час. В ответ вздохнёшь протяжно.

Нога судьбы – в штанине летних шорт.

Какой-то пляж под цитрусовым солнцем.

Волна щекочет пятки праздных дев,

чей мокрый шпиц, как огнегривый лев

в миниатюре, за мячом несётся.

Вдали гарцует катер, сделав круг:

следить за ним – отождествляться с ветром.

Резвятся дети – их святая вера

в простое чудо – шанс, что не каюк.

Сидишь на валуне – швыряешь гальку

в зеленоватый омут прежних дум.

Июльский зной спадает ближе к двум,

чего особенно зимой так жалко.

Дербанят корку хлеба воробьи –

единственно уместные вторженье

и авианалёт, поскольку жертвой

лишь булка стала (кстати, по любви).

Курортных улиц пряная тесьма –

привязывает время оно к месту.

Мы – выпавши из сводного оркестра –

насвистываем сольно адреса

домов с наделом пышущей земли,

где персики в союзе с виноградом

доступным раем ждут из-за ограды

того, кто вместе с ними в корень зрил.

Но тут губу прикусишь и вернёшь

себя из тех разнеженных идиллий,

чьи нынче льются слёзы крокодильи

по поводу того, что правят нож

и плеть. Метеоцентр прочит дождь –

свинцом налиты тучи, жмёшься в угол,

откуда наблюдал недавно вьюгу

в окне, всем телом ощущая дрожь.

Вдали от моря – только не вдали

от горя. Не нырнуть с разбега

в живую воду, зная, что калекой

оставлена во рву команды «Пли!»

сама природа счастья. Ставишь фильм,

где всё ещё надеялись актёры

изобразить раздёрнутые шторы,

а в дом уже вползал тревожный дым.

_{* * *}

Вот фавн крадётся, а вглядишься – кошка,

и так во всём фантастика несёт

урон, когда реальность – будто коршун –

на нас летит с обрушенных высот.

Внимает грёзам старая колдунья –

прикрыв глаза, тайком ушла в астрал,

а подойдёшь поближе – баба Дуня

на лавке у подъезда уж с утра

на солнце млеет, заступив на вахту,

как наблюдатель за войной миров

в черте двора, и ждёт подмогу, маху

вновь давшую – проспав, что не впервой.

Не два эльфийских стражника с дозором

(хотя один – скорее грозный гном),

а лишь наряд полиции сквозь город

идёт в свой пункт опорный за углом.

На сильном удалении у сквера

не кучка юных гоблинов стоит,

а недорослей группа, что, наверно,

в битье баклуш – давно уж кустари.

Драконом в небесах авиалайнер

заходит на посадку – чертит круг

крылом железным с тайным знаком клана

и издаёт при этом трубный звук.

Растут как на дрожжах окраин замки,

но феодалы нынешних эпох

предпочитают, двинув шашки в дамки,

дворцы и виллы, а не этот вздох

бетона в долгих путах ипотеки

с охапкой черни на квадратный метр.

Замедлив шаг, отметь, что в смысле неком

миры пересекаются, и нет

причин не доверять трудам фантастов,

рисующих властительное зло,

как видимое нами ежечасно

перерожденье воздуха в стекло.

И тут уж безо всякого сомненья

не ошибёшься в главном, тень войны

приняв за назгула, что вследствие подмены

не оставляет ни за кем вины.

_{* * *}

Я ехал в поезде. Дымились пассажиры.

Кондуктор танцевал. Летал рояль.

Поэт лениво грыз бесформенную лиру,

Чужих мышей ему давно не жаль.

Джордж Гуницкий

О чём-то думает детина,

в стекло уткнувшись головой

под мерный стук локомотива,

ползущего в последний бой.

В окне струится аксельбантом

берёз святое макраме.

Рисует пальцем циферблат он,

небось, число держа в уме.

Не закурил – давно не курит,

больное сердце бережёт,

но по привычке ищет урну

или пустую банку шпрот.

На дёснах флюс, дыра в кармане,

и песня бренькает в ушах,

чтоб стать гвоздём репертуара

себя в плечах на слух ужав.

Всё это стонет и дымится

в коробке черепа, пока

вслед за вагоном кобылица

пустилась вскачь по облакам.

Детина – духом-то Есенин,

иначе нитью б не связал

её с провидческим посевом,

что в закромах томили зря.

Локомотив гремит железом,

втекает в тамбур пустота,

а горизонт кровит порезом,

напоминающим уста.

Детина глаз не закрывает,

хоть и укачивает путь,

и в них плывут стальные сваи,

готовые насквозь проткнуть,

раз ничего давно не держат

на инженерный свой манер,

но вызванный простоем скрежет –

надрывный признак крайних мер.

Что там за станция клубится?

Что там за бабушки снуют?

Жаль, поотстала кобылица –

вплели бы васильки в хомут.

_{* * *}

Пусть пыльный стол, где много пыли,

Узоры пыли расположит

Седыми недрами волны.

И мальчик любопытный скажет:

Вот эта пыль – Москва, быть может,

А это Пекин иль Чикаго пажить.

Велимир Хлебников

И мальчик не молчал, а говорил и говорил –

ходящим кадыком толкал туда-сюда

слов погремушку. Монорельс перил

меж тем вёл лестницу на верхний край стола,

откуда виден ужас перспектив

того, по отношению к чему

глаголил истину ребёнок, посвятив

свою болезнь уездному врачу…

Ложилась пыль, витала пыль, ложась

на крепкий стол, берущийся в квадрате –

трезубец вилки, рядом сельдь ножа,

поодаль – галька павших виноградин:

здесь явно подытожен был обед.

И мальчик говорил, снеся тарелку в мойку,

о том, что тщетно по столу идти на свет,

раз пыль не поддаётся тряпке мокрой.

И мальчик не молчал, и девочка сияла,

на голове поправив синий бант.

И плыл Пекин с московского вокзала,

и философствовал калининградский Кант,

окинув взором прусские могилы,

и шло венозное Поволжье рыбьим горлом,

и шлях Муравский приближал погибель,

и был король червей козырно голым.

Кружилась пыль, похожая на время

в условиях закрытых помещений,

ноге судьбы грозящее гангреной,

не находя себе, чтобы сочиться, щели.

Но мальчик не молчал, а говорил и говорил,

и чей-то карандашик шёл по следу,

как будто под него траншею рыл,

соединив её с фамильным склепом деда.

_{* * *}

Чудовище людей, дремавшее доселе –

не шибко безобидное, но всё же

не брызгавшее кровью рассуждений,

вдруг ощетинилось всем ворсом шкуры серой

и, выйдя в дверь из маленькой прихожей –

в болезный мир, в клокочущие дебри

разрушенной реальности, завыло,

залаяло, ощерив пасть стальную

и явно увеличившись в размерах.

Теперь оно кругом – с фронтов и с тыла.

Пока игрался с кольцами Сатурна,

оно сломало под окошком вербу

на хворост, обвинило время

в экспансии часовщиков швейцарских,

а куриц в нежелании самим

иди в тотальный ощип. Впредь уж всем нам

с чудовищем быть порознь не удастся,

и даже тем, кто не роднился с ним.

Оно столь обло, озорно, огромно

и далее – как сказано по тексту,

что затмевает враз иную сущность

возможных отношений в гулах грома,

и потому по праву сути ест нас,

обсасывая хрящики и души…

_{* * *}

Какие тут уже смешки, ужимки,

когда из куклы вылезли пружинки,

и лопнула связующая жилка

под гнётом дум на бронзовом виске

у крепкого мыслителя Родена.

Течёт живая лава из мартена,

где утонуть Джульетте и Ромео

на школьной предначертано доске.

Запей ком в горле киселём стоялым.

Стареет под лоскутным одеялом

лежачий камень. Рядом из металла

сооружают новую кровать,

одобренную ведомством Прокруста,

заверенную боссами минюста,

снабжённую глушителями хруста –

сомнамбулам и то не устоять.

Мы ехали в метро – с изнанки почвы:

нёс ветер сквозь тоннель сырую почту,

но на конверте неразборчив почерк

(средь погребённых жив ли адресат).

Наверх не выйти через турникеты,

здесь даже Кая не пустили к Герде,

хоть он, как то отражено в анкете,

внебрачный внук того, чей этот ад.

Какие тут уже смешки, ужимки,

когда слова намазаны аджикой,

а в рот не лезут. Дядя, нам скажи-ка:

почто Москва медузам отдана?

Мы сами-то – неместные, мы – с Волги,

где рыщут по следам Мазая волки,

и ищет царь Кощей в стогу иголку,

чтоб шить из человечьего сукна.

_{* * *}

Если ты – гусеница, можешь утешиться тем,

что быть тебе бабочкой – пусть и какой-нибудь вредной

в рамках растениеводства, а всё ж таки – на высоте.

Ползи уж, чего там – ищи у природы ответы,

из чуши какой произрастает крыло.

Жуй себе травку, остерегаясь злой тени

алчущей птицы – изящно пернатое зло,

и тоже, небось, чьё-нибудь вдохновение…

Если ты гусеница – слейся с зелёным листом

в наши стихи вбитой белёсым колом

тонкой берёзы. Слышишь за рощицей стон?

Это извечная песня, что правдоподобнее хором.

Медленно, медленно. Даром, на вид – неказист:

всюду пупырышки, лезут из них ворсинки,

так в довершенье к тому – вечно падаешь вниз.

Помни о бабочке – кликни надежду по ссылке.

Если ты гусеница – малым довольствуй свой быт

и за свободу благодари природу.

Много нас тщетно ползущих у корпоративной судьбы:

ей надоест – кинет детям: то смерть Квазимодо.

Рай в огороде, когда колосится ботва –

жизни триумф, хоть, увы, холодна для пальмы.

Взмоешь из кокона: вот, мол, каков, братва.

Пусть был не гусеницей, а червяком банальным…