Журнальный мир

Рязанов Эльдар. Любовь – весенняя страна. – Москва : издательство «Э», 2017. – 352 с. – (Золотая серия поэзии)

Магазин с креативным названием «Книжная версия» расположен в самом центре Адлера, на перекрестке улиц Ленина (как водится, главной улицы города) и Кирова, ведущей к морю, в самом сердце торгового царства. Тут огромные бизнес-центры с московскими ценами соседствуют с миниатюрными сувенирными лавочками и магазинчиками со всякой ерундой, абсолютно необходимой туристам. Думаю, владельцы этого магазина приняли во внимание, что иным туристам хочется и с книжкой на пляже поваляться, и открыли свою торговую точку на месте проходном, бойком. Правда, вместе со мной в магазинчике не случилось покупателей. Но ведь и дело было в новогодние каникулы. Хоть Адлер и курорт, а все же зимой не такой многолюдный, как летом.

Магазин невелик, довольствуется одним торговым залом, где особо не до рубрикации. Детские книги, раскраски, кулинария, всякие лайфхаки соседствуют с «джентльменским набором» художественной литературы: классика и типичная литература для отдыха – детективы, любовные романы, фэнтези. Но вообще-то ассортимент «Книжной версии» ограниченным мне не показался (за одним исключением, о нем чуть ниже). Другое дело, что, как и все в центре Адлера, книги стоили недешево. Все. За детектив в дорогу я отдала 170 рублей (в книжном магазине где-нибудь в областном центре срединной России он стоил бы 110, максимум 140). А за новую книгу для нашего проекта – 310 рублей.

Это были стихи Эльдара Рязанова. А всего в этом магазине поэтических книг (для взрослых) оказалось от трех до пяти. Наименований и штук, ибо каждая была представлена в единственном экземпляре. Поэзия выступила тем самым «ограниченным контингентом», о котором я упоминала выше. И дело отнюдь не в том, что на пляже стихи не разучивают. Такую диспозицию, что поэзии меньше, чем прозы, я наблюдала в самых разных книжных – за исключением, может быть, «Фаланстера». Детские стихи я в расчет не беру, так как и в рубрике своей их не рассматриваю.

Эльдар Рязанов выглядел среди авторов самым современным и самым интересным поэтом – учитывая его известность, с одной стороны, в качестве не поэта, а режиссера, но с другой стороны, автора песен, прозвучавших в его кинофильмах. Я подумала, что знаю из творчества Рязанова несколько песен – «У природы нет плохой погоды», «Живём мы что-то без азарта» и… кажется, все. «Эксмовский» томик выглядел упитанным и как будто скрывал множество секретов. Опять же, «Золотая серия поэзии»… Покупка состоялась.

В общем-то, купив книгу, о 310 рублях я не пожалела. Книга Эльдара Рязанова хороша тем, что открывала многое о личности выдающегося режиссёра. Так что в первую очередь оказались удовлетворены любопытство и интеллект. Во вторую – эстетическое удовольствие. Впрочем, обо всем по порядку.

Книга «Любовь – весенняя страна» написана от первого лица. Имею в виду не только стихи, но и целый ряд «новелл», как Рязанов именует автобиографические заметки в форме завершенных сюжетов. Эти новеллы сопровождают все главки книги, а их восемь, если считать за отдельный смысловой блок «Маленькое предисловие» с двумя сопутствующими текстами. Считать обязательно. В предисловии автор даёт краткий экскурс в историю писания стихов – он называет их своеобразным дневником, «настоящего» никогда не вёл, – и говорит: «Эта книжка – наиболее полный сборник моих стихов». Следовательно, читатель вправе поверить, что составил его сам Эльдар Рязанов. Однако вышла «Любовь – весенняя страна» на два года позже смерти Эльдара Александровича. В выходных данных указано, что составлением и оформлением книги занималось издательство, а материал предоставил наследник (кроме фотографий и кадров из фильмов либо хроники эпизодов съемок – последние в большинстве принадлежат киноконцерну «Мосфильм») – не оговорено, кто именно, ведь у Рязанова есть и родная дочь, и три пасынка. Но есть ли разница, кто проделал техническую работу? Нет сомнений, что основа её – помыслы и чувства самого Эльдара Александровича, скомпонованные именно в той последовательности, которая казалась поэту лучшей с позиций сценариста и режиссёра: чтобы каждый тезис был развернут, иллюстрирован, подкреплён то воспоминанием, то картинкой, то «новеллой».

В итоге создаётся всесторонний образ немолодого творца, рассматривающего свое житие в бинокль обратного видения. Книга вся звучит авторским голосом, она очень личная, очень «нескромная», хотя бы даже писатель утверждал обратное. Подлинный ли это образ? Мы имеем дело с артистом, большим мастером кинематографа, в умении создавать миры и характеру которому нашлось бы немного равных. Поэтому утверждать, что Рязанов перед читателем «исповедался», я бы поостереглась; но персонаж, возникающий из этой гармоничной смеси стихов, прозы и кадров, получается живой и симпатичный.

Сразу за предисловием следует стихотворение, столь важное для поэта, что он выносит его в эпиграф:

В трамвай, что несется в бессмертье,

попасть нереально, поверьте.

Меж гениями – толкотня,

и места там нет для меня.

В трамвае, идущем в известность,

ругаются тоже, и тесно.

Нацелился, было, вскочить…

Да черт с ним, решил пропустить.

А этот трамвай – до Ордынки…

Я впрыгну в него по старинке,

повисну опять на подножке

и в юность вернусь на немножко.

Под лязганье стрелок трамвайных

я вспомню подружек случайных,

забытых товарищей лица.

И с этим ничто не сравнится!

Да, воспоминания для Рязанова имеют несомненную ценность, но стоит ли принимать на веру утверждение, будто ему не до популярности? Или копнуть чуть глубже и счесть это стихотворение еще одним кирпичиком в собственный «пьедестал»?

Следом за этими стихами идет новелла «Две встречи с Константином Симоновым», где Рязанов как раз поднимает вопрос о «вкладе в бессмертие» – стало быть, нравственная коллизия для него не праздная. Но к этой теме он подходит вкрадчиво, начиная разговор с бесхитростной фразы: «Лет в шестнадцать я начал писать стихи».

Эльдар Рязанов самокритично признается, что «невольно подражал» всем тем великим, кого прочитывал. Таким образом, его поэзия формировалась последовательно «под знаком» Пушкина, Лермонтова, Есенина, Ахматовой (учитывая, что последние двое находились под официальным запретом, это было смело), Маяковского, избежав из пантеона русской классики лишь Некрасова. Потом он проговаривается, что потерял тетрадку с юношескими стихами – даже если и покривил душой, мы его великодушно простим; доверяет публике Рязанов стихи, написанные в 1980-е годы и позднее. А дальше переходит к моменту, как решил показать свои опыты какому-нибудь знаменитому поэту – а в 1944 году знаменитее Симонова никого не существовало. Тем не менее, когда школьник дозвонился небожителю на домашний (!) телефон, тот, не чинясь, позволил принести ему стихи и назначил прийти через неделю за резюме. Неделей позже Симонов «призвал меня к самодеятельности, сказал, чтобы я перестал подражать другим поэтам, высказал новую для меня в то время мысль, что стихи должны быть неповторимыми и выражать личность автора». Увы! – рекомендация светила не помогла. Поступая на режиссерский факультет ВГИКа, Рязанов предъявил мастеру Григорию Козинцеву свое стихотворение – собственное литературное творчество было одним из элементов экзамена – и удостоился усмешки: «Симонова, я вижу, вы тоже читали».

По словам Рязанова, он нисколько не обиделся на Симонова за строгость. «Осадок остался» у него от общения с Константином Михайловичем намного позже, после выхода первой книги «Грустное лицо комедии». Симонов прислал на домашний адрес Рязанова рукописное письмо с похвалами в адрес книги и пожеланиями творческих успехов. Письмо Рязанов сохранил. А после смерти Симонова от тогдашнего редактора «Вопросов литературы» Лазаря Лазарева, члена комиссии по литературному наследию поэта, узнал, что в архиве Константина Михайловича лежит… подлинник письма Рязанову. Как пояснил недоумевающему режиссеру литературовед, Симонов сразу же поместил в свой архив рукописную версию (заботясь о сохранении для потомков каждого своего чиха), а адресату отослал ксерокопию, о чем бедняга не догадался, потому что в 1978 году даже для него наличие в мире копировальной техники ксерокс было в диковинку. Под горячую руку Рязанов назвал поступок Симонова «тщеславием и мелочностью». Поостыв, решил, что, может быть, это сделал не сам Симонов, а, допустим, его секретарь. «И, кроме того, вся эта история не стоит выеденного яйца по сравнению с его поступком – посылкой мне этого письма…», – завершает размышления Рязанов. И все-таки вопрос о правомерности и моральности формирования собственного позитивного образа для следующих поколений его занимает сильно. Может, по аналогии с Симоновым, и сам Рязанов озаботился тем же?.. Вполне по-человечески понятно.

Отмеченная Симоновым манера Рязанова-поэта подражать другим авторам осталась с ним до седых волос. В сборнике встречается несколько стихотворений-перекличек. Например, горестное социально-ориентированное «Сверстнику», написанное в 1989 году:

Его взяло отчаянье и зло.

В тюрьме родился, в ней провел всю жизнь он.

Иным везет, ему не повезло:

Застенком для него была отчизна.

Он жал плечом – незыблема стена!

А правила жестоки, неизменны.

Да, на таран не шел, и в том его вина…

Порой лишь бился головой о стену.

Считал, что в каталажке и умрет…

Но вдруг начальник новый был назначен,

Пробил в стене дыру, проем, проход

И для начала все переиначил.

Привольный мир открыла та дыра…

(…)

А он, привыкший к кулакам вождя,

С опаской шел, на ощупь, осторожно.

Гримасой жалкою его лицо свело,

Фигура сгорбилась понуро и устало.

С эпохою ему не повезло —

Как раз на жизнь свобода опоздала…

Оно весьма напоминает «Горестную оду счастливому человеку» Александра Галича (так что я не случайно употребила в отношении стихов Рязанова тот же эпитет) – и даже написана тем же размером (пятистопным ямбом):

Вот он стоит – счастливый человек,

Родившийся в смирительной рубахе!

Только смысл, который вкладывал Галич в свою «Оду», Рязановым закономерно раздвинут: вечный раб не знает, что делать со свободой, и потому ему неуютно на приволье. Наверное, подобные мысли многих одолевали в перестройку, а Галич до этой поры не дожил и поставил точку на том, что его герой счастлив, не зная иного бытия.

С Александром Галичем Эльдар Рязанов был хорошо знаком, даже, по его словам, дружил. Знакомство состоялось в доме отдыха под Москвой. Именно там в соавторстве Галич и Рязанов дописали народную «жалистную» песню «Есть по Чуйскому тракту дорога, / Много ездиет там шоферов. / Среди них был отчаянный шофер, / Звали Колька его Снегирев». Колька Снегирев ездил на АМО и был влюблен в суровую Раю, гонявшую на «Форде». Рая сказала, что будет его, только если «АМО» «Форда» перегонит. На этом народный вариант они забыли или недослышали. Но коллеги сочинили машинам захватывающие гонки, Кольке – падение вместе с верным «АМО» в реку, а не выдержавшей потери Рае – самоубийство. Черная баллада приведена в книге целиком. Сотрудничали Рязанов и Галич и при работе над фильмом «Дайте жалобную книгу». Поэтому вполне объяснимо, если Галич и оказал на Эльдара Александровича поэтическое влияние.

Сложнее доказать, что в стихотворении «Встреча» 1987 года (натолкнувшего автора сначала на создание мистической повести «Предсказание», а потом и на съемки одноименного фильма):

После ливня летний лес в испарине.

Душно. Солнце село за рекой.

Я иду, а мне навстречу парень,

он – черноволосый и худой.

(…)

Время вдруг смутилось, заколодилось,

стасовалось, как колода карт…

На меня глядела моя молодость –

это сам я сорок лет назад.

(…)

На меня взирал он с тихой завистью,

С грустью я рассматривал его.

В будущем его, я знал безжалостно,

будет все, не сбудется всего, -

есть отзвук стихотворения Дмитрия Кедрина, поэта не то чтобы малоизвестного, но основательно подзабытого, «Остановка у Арбата» (1939):

Я стоял у поворота

Рельс, бегущих от Арбата,

Из трамвая глянул кто-то

Красногубый и чубатый.

Как лицо его похоже

На мое – сухое ныне!..

Только чуточку моложе,

Веселее и невинней.

А трамвай – как сдунет ветром,

Он качнулся, уплывая.

Профиль юности бессмертной

Промелькнул в окне трамвая.

Строки, ставшие рефреном этого стихотворения, – «Профиль юности бессмертной / Промелькнул в окне трамвая» - даже и не Кедрину принадлежат, а Михаилу Голодному:

По Москве брожу

Весенней,

В гуле улица живая.

Профиль юности

Бессмертной

Промелькнул в окне трамвая.

Кедрин их превратил в эпиграф. Так что Рязанов «окликает» сразу двух литераторов 1930-х годов. По крайней мере, я этот диалог остро чувствую.

А вот есть ли в герое безымянного стихотворения «Я понял, что необразован…», сельском мужике, восхищающем столичного гостя тем, что

…легко читает в книге древней,

природной книге бытия.

Он сойку отличит от дятла,

не спутает с пшеницей рожь,

ему как своему понятна

реки предутренняя дрожь.

(…)

Угадывает он погоду,

набит приметами – не счесть!

Не знает, любит ли природу,

поскольку сам природа есть, –

черты рубцовского «доброго Фили», который любит скотину, ест любую еду, ходит в долину, дует в дуду и молчит, ибо «о чем говорить»? Может быть, эта параллель и натянута. И все-таки от ее ощущения я тоже не могу отделаться.

Не хочу сказать, что Рязанов-поэт весь состоит из перепевов, но уж коль скоро он сам признавал за собой этот недостаток, то отрицать его неразумно. Как, впрочем, и абсолютизировать. Отчасти «вторичность» Рязанова-стихотворца объясняется тем, что он писал в совершенно классической манере, не гонясь за новаторством, но стремясь изложить простым и внятным языком то, что думал, чувствовал, переживал в настоящий момент. Переживания Рязанова-поэта вызваны явлениями тоже традиционными: это отношения с любимыми женщинами, проблемы самоопределения художника или эпизоды «опалы» как режиссера, моменты грусти или тоски, моменты счастья, восторга, порой от сущей мелочи – красивого вида, путешествия в интересный дальний город, удачно прожитого дня. В перестройку и 1990-е годы это политические раздумья (ох, как Рязанов в них не оригинален, в том числе и содержательно!), а в старости это ощущение приближения необоримой кончины. Потому его строки похожи на строки многих других авторов, руководствовавшихся теми же побуждениями и «поводами» для создания стихов.

Дописанный «жестокий романс» про Кольку Снегирева – практически единственный поэтический эксперимент, который, согласно самому полному собранию своих сочинений, позволил себе Эльдар Рязанов. И то его экспериментальность состоит в воспроизведении чужого – простонародного – языка, а не в поиске каких-то особых художественных или технических средств.

К категории «имитации» можно, наверное, отнести песни Рязанова, написанные им для собственных кинофильмов. В книге есть специальная новелла «О подлых обманах композитора Петрова». Провокативное название подтверждается начальной фразой новеллы: «Первый подлый обман Андрея Петрова я совершил во время работы над картиной “Служебный романˮ». Рязанов рассказывает о внезапном снеге в сентябрьской Москве, создавшем «фантастическое зрелище», мимо которого он как порядочный кинематографист не мог пройти и превратил съемочную группу в «охотников за пейзажами».

«Городские пейзажи я хотел сопроводить песнями, прозвучавшими за кадром… Я стал рыться в томиках любимых поэтов, разыскивая стихотворение, которое соединялось бы со снежными кадрами, но не впрямую… Однако найти стихотворение, которое подходило бы по смыслу, не удавалось. Я начал подумывать, не заказать ли песню какому-нибудь хорошему поэту. Но однажды в выходной зимний день, когда я гулял в подмосковном лесу, из меня внезапно, без спросу, в течение получаса буквально «вылезло» стихотворение «У природы нет плохой погоды». Я решил проделать эксперимент. Принес стихи на студию и сказал, что нашел у Вильяма Блейка, английского поэта конца XVIII – начала XIX века стихотворение, которое… может подойти к нашему “снежному эпизодуˮ. Я понимал, что если назову подлинного автора, то есть себя, то могу поставить своих товарищей в неловкое положение. Ведь я руководитель съемочной группы, и … им будет неудобно сказать мне горькую правду в лицо. Никто из них не заподозрил подвоха», – так описывает Рязанов историю дебютного «подлого обмана» композитора Петрова, положившего на музыку стихи Рязанова в качестве стихов Блейка. Дело читателей, верить ли в искренность Эльдара Александровича. История лукавая, в духе «комедии масок» – здесь заметен не только обман в интересах дела, но и сравнение, как ни крути, себя с признанными стихотворцами – вот, мол, как я написал, что никто не отличил!.. В случае с Блейком удавшуюся хохму еще можно «списать» на малое знакомство российского читателя с Блейком – на что, кстати, и делал расчёт Рязанов, признаваясь: «Надо было придумать поэта как бы известного, но практически не читаемого». Но после того как на ложь о Блейке «клюнул» Петров и написал чарующую мелодию, Рязанов, что называется, вошел во вкус. Петров стал относиться к словам режиссера с подозрением, что не помешало ему ещё несколько раз провестись на той же мякине и положить на музыку стихи Рязанова под видом текстов Давида Самойлова («Живем мы что-то без азарта») и Юнны Мориц («Я, словно бабочка, к огню»). После этих трех раз, говорит Рязанов, он стал вести себя с Петровым в открытую и уже не таить своего авторства стихов.

Конечно, обман никого не красит, даже в интересах дела. Но тут есть тонкий нюанс: ведь и сам Петров, и другие члены съемочной группы не распознали подмены, не усомнились, что у указанных поэтов есть такие строчки. Иными словами, проявили поэтическую глухоту и неначитанность. А ведь не шпалоукладчики в тайге, прости Господи – работники культуры на «Мосфильме»… Но называть эти примеры подражательством Рязанова, полагаю, не стоит. Он даже не пытался писать «под Блейка», «под Мориц», «под Самойлова» – и то сказать, насколько три этих автора друг на друга непохожи…

Отметим, что написать качественный и «поющийся» текст весьма сложно; точнее, это особая грань поэтического таланта, и она у Рязанова, безусловно, была развита. Кто-то может считать тексты песен поэтическим продуктом «ниже», чем собственно стихи, но я с такой иерархией не согласна.

Кстати, с собственным обобщением «У природы нет плохой погоды» Рязанов поспорил как минимум дважды – тоже в стихах. Одному предпослан эпиграф в виде этой вот самой «раскрученной» строки, а смысл стихотворения – в последовательном опровержении максимы:

Когда повышенная влажность,

я проклиная свою жизнь,

я чувствую себя неважно,

меня мытарит ревматизм.

А если в атмосфере сухо,

то у меня упадок духа.

Но вот свирепствуют осадки,

и учащаются припадки.

(…)

А если налетит вдруг смерч?

Неужто рифмовать мне «смерть»?

С такой природою ужасной

жить глупо, вредно и опасно.

И от погоды нету жизни!

А может, дело в организме?

Второе стихотворение-опровержение называется «На отдыхе»:

У природы нет плохой погоды –

написал я много лет назад.

Столько я упреков от народа

выслушал, что сам себе не рад.

(…)

Да и мне не скрыться от судьбины:

отдых! Я приехал на курорт!

Три недели страшной холодины

дождь на нас чихал, как злобный черт.

(…)

Отрекаюсь от своей ошибки,

забираю эту песню вспять.

У природы – редкие улыбки!

Только их и надо привечать.

Жизнь идет, сменяя цикл за циклом.

Ну, какая старость благодать?!

А меня и эту беспринципность

надо понимать и принимать.

Вроде бы это с юмором писано, но ведь в каждой шутке только доля шутки.

О поэтической технике Рязанова мало что можно сказать. Обычно он ищет рифмы, зачастую глагольные, самые примитивные с точки зрения интеллектуальных поэтов. Частенько находит карикатурные созвучия: «продувной – надувной» (полшага осталось до высмеянной многими поколениями пары «ботинки-полуботинки») или находит приблизительные: «изба – издал», «многолико – тихо», «деревья – изделья», «снега – неба», «охоту – окопа». Бывает, и вовсе не находит – в принципе, уже давно понятно, что «инструментальная» сторона поэзии Рязанова интересовала мало. Он поэт содержания, а не формы.

Лейтмотив, который просто вычленить в его стихах, поэзию, по сути, не красит: это просто какая-то мания давать советы, просвещать и поучать. «Надо благодарно принимать» звучит у Рязанова в различных вариациях.

Чаще – в драматической: «Не бойтесь бросить все на карту / и жизнь переменить свою», «Как много дней, что выброшены зря, / дней, что погибли как-то между прочим. / их надо вычесть из календаря, / и жизнь становится еще короче», «Опять прокол, падение, осечка… / Растет утрат необратимый счет. / Ты должен быть, как та простая речка, / Что знает свое дело и течет», «И живи! В любую непогоду! / Сочиняй свой собственный мотив. / А любить жену, друзей, природу – / не такой уж, право, примитив».

Но бывает и в иронической: «Если вы устали жить и страдать, / и вам хочется кого-то послать, / сохраните свою гордость и стать, / и зазря не надо мать поминать!», «Гимнастика, диета… Словом, / живу стремлением одним, / что надо помереть здоровым, / что глупо помирать больным».

С одной стороны, человек имеет право изъясняться, как хочет. Тем паче, что ни к чему плохому Эльдар Александрович не призывает, советы дает здравые. С другой стороны все же назидательность в творчестве раздражает. Вот поэтому я хочу завершить эту статью стихотворением Рязанова, где нет ни слова о том, как надо жить, а есть только острое зрение и безысходная боль – оттого, что исправить увиденное не поэт не может, как ни поучай – только и остается ему написать правдивые и страшные стихи (под названием «Ноябрь»):

Исступленно кланялись березы,

парусил всей кроной ржавый дуб,

мужичонка, поутру тверезый,

разбирал трухлявый черный сруб.

Три дымка курилось над селеньем.

Ветер покрутился и утих…

Вдруг явилось сладкое виденье —

возле клуба крытый грузовик.

Надпись на борту «Прием посуды»

за литровку написал маляр…

Вот пошли из всех калиток люди,

мужики и бабы, млад и стар.

В валенках, в берете на затылке

и по две авоськи на руке —

пер старик порожние бутылки

к благодетелям в грузовике.

Шел верзила с детскою коляской,

бережно толкал перед собой;

не дитя, – а темные стекляшки

голосили в ней наперебой.

Паренек в замызганной ушанке

явно не по детской голове,

как бурлак, волок посуду в санках

по осенней грязи и ботве.

Ерзали и звякали бутыли

У старухи в рваной простыне…

Где-то петухи заголосили,

вороны сидели на стерне.

Тишина надмирная повсюду…

Иней под подошвами шуршал:

населенье шло сдавать посуду

истово, солидно, не спеша.

Очередь безмолвная стояла…

Все вращалась хмурая земля.

А пустая, испитая тара

возвращалась на круги своя.