Журнальный мир

Владимир Александрович Солонников

Великая Отечественная война — одно из самых страшных событий XX века. Эта война коснулась абсолютно каждой советской семьи. Не обошла и мою.

Когда началась война, моему деду Владимиру Александровичу Солонникову было шесть лет. Он жил в Ленинграде, на Петроградской стороне. Его папа, мой прадед, был заместителем директора завода, и мама, моя прабабушка, тоже работала на этом заводе. Еще у деда был младший брат Витя, которому на начало войны исполнилось три года. Война сильно изменила судьбы всех членов этой семьи.

— Как ты узнал о начале войны? Каково первое воспоминание, связанное с войной?

— Мне было тогда шесть лет. Поскольку война началась вдали от Ленинграда, поначалу это касалось только взрослых, но не детей. Так что само начало войны, если честно, не помню.

Я бы сказал, что все замерло. До войны мы выходили гулять, бегали из двора в двор, собрались компаниями. Во время войны это прекратилось. Все сидели по домам. Возможно, поэтому бомбежек Ленинграда я не помню. А впервые увидел бомбежку уже на Мариинской водной системе.

Сначала у меня не было ощущения надвигающейся угрозы. Родители что-то обсуждали, я запомнил, что мой отец, Александр Николаевич Солонников, который в это время был заместителем директора завода, пошел в военкомат записываться добровольцем, поскольку немцы приближались к городу. Когда он вернулся, из разговоров взрослых я понял (конечно, мне этого никто не докладывал), что ему отказали: «Идите на завод, работайте, на вас есть особые планы».

Чуть позже стало известно, что завод будет эвакуирован. Отцу поручили руководить этим процессом. Вместе с оборудованием завода выезжали все работники, а их родственникам предоставлялась возможность самостоятельно покинуть Ленинград.

Ситуацию на заводе при нас, детях, не обсуждали. В нашем присутствии речь шла только об эвакуации мамы и нас с братом. Было решено, что, пока отец занимается эвакуацией завода, мы поедем к его родителям в Вологодскую область, в деревню Большое Красново между Череповцом и Белозерском.

(В двадцатые годы Александр Николаевич был одним из тех, кто устанавливал Советскую власть на Вологодчине. В музее города Белозерска сейчас висят его фотографии тех лет. — Прим. автора).

— И вы туда эвакуировались?

— Да, мы собрали какие-то мешки и поплыли на пароходике по Мариинской системе, которая проходила вдоль южного берега Ладоги, поскольку по самому озеру плавать таким судам было опасно. Там ходили разномастные пароходики, баржи. Нос к носу, или нос к корме, суда медленно плыли по каналам. Мы находились на верхней палубе. Было лето, стояла жара, и нас время от времени бомбили немецкие самолеты. Как я понимаю, у них была цель — нарушить систему эвакуации. Разбомбили пароходик прямо перед нами и позади нас. Повезло, что в нас не попали. Транспорт остановился, началась суета.

Мы сидели на своих мешках, и нас не привлекали к работам по спасению. Этим занималась команда корабля: кого-то уносили, что-то делали. Пароход, насколько я понял, не потерял плавучесть, то есть разрушили верхнюю палубу и, может быть, палубу ниже. Раненых и убитых сгрузили на берег, потому что на кораблях санитарного обслуживания не было.

Если кто-то заболевал, или, еще хуже, получал ранение, судно останавливалось, больных и раненых выгружали на берег. Там уже их, видимо, подбирали. Причем это воспринималось спокойно — без криков, без особых эмоций. Паники не было. Люди понимали, что это — война, особые условия. Пароходы с оставшимися пассажирами плыли дальше.

С такими остановками мы добрались до железной дороги, и по ней уже спокойно поехали в Вологду.

— Больше вас не бомбили?

— Нет, потому что немцев там не было. Они тогда с юга шли к Ленинграду, и их самолеты залетали на практически незащищенную Мариинскую систему. Когда мы прибыли в Вологду, за нами приехали родственники, и на телеге отвезли нас в Большое Красново. У них в избе мы и жили. Там люди занимались сельским хозяйством, а мама, чтобы принести хоть какую-то пользу, во время перерывов на работе читала им вслух газеты: последние известия, сообщения с фронта.

Потом мы получили письмо, что завод отца эвакуирован в Омск. Было решено ехать туда.

И вот мы, также на телеге, выехали в Вологду, и на поезде, в битком набитом товарном вагоне, отправились в Омск. Поезд шел небыстро. Туалет и вода были только на станциях, там же можно было прикупить что-то из еды. Мне запомнилось, что однажды наша мама отстала от поезда. Была объявлена остановка на двадцать минут. Люди побежали за водой, а поезд через десять минут тронулся. И мы с братом поехали без мамы…

Должен с гордостью сказать, что мы не кричали, не плакали. Мы собрались. Конечно, окружающие нас успокаивали: «Ничего, не бойтесь, догонит мама…»

И действительно, отставшие догоняли нас на попутках. Через какое-то время они нас обогнали, высадились и ждали, когда наш поезд подойдет. Где-то в течение суток, сейчас мне так кажется, догнали. Все обошлось, но воспоминания остались неприятные…

Наконец, приехали в Омск. Там уже были размещены все: и работники завода, и те, кто эвакуировались сами, как мы с мамой. Мне запомнилось только то, что дома были четырехэтажные, с колодцами-дворами, и мы иногда выходили туда гулять.

Квартира, в которой нас разместили, была большая. В ней жили сразу несколько семей.

Сам город мне не запомнился, хотя мы прожили в Омске около года. Отец там наладил работу завода. Он был его первым директором в эвакуации. Практически в поле поставили станки, подключили. Завод заработал, стал выпускать военные радиостанции. Я запомнил такие деревянные чемоданы: крышка открывалась, а там какие-то циферблаты и наушники.

Потом отца вызвали в Москву, наградили орденом Трудового Красного Знамени, поблагодарили за запуск завода и поручили отправляться в Уфу, модернизировать другой эвакуированный из Ленинграда завод, он тоже что-то радиотехническое выпускал. Отца назначили его директором. Мы переехали в Уфу. Там было два общежития, в одном из них мы получили маленькую двухкомнатную квартиру.

(В Уфе, в Национальном музее республики Башкортостан, в зале, посвященном Великой Отечественной войне, есть отдельный стенд, посвященный заводу. Там хранятся фотография Александра Николаевича и подписанные им документы. — Прим. автора).

— Чувствовалось, что вы приехали в другой регион? Различались ли люди?

— Особой разницы между уфимцами и ленинградцами не было. Не так уж это и далеко, к тому же очень много эвакуированных прибыло до нас, так что различия стерлись окончательно.

— Как чувствовалась война в Омске, в Уфе?

— Было трудно с питанием. Ну, а если что-то вышло из строя, приходилось чинить самим, потому что никаких обслуживающих предприятий не было. Жизнь сконцентрировалась в жилых домах. Я не помню, чтобы мы даже в магазин ходили.

Под конец войны к нам приехал мой дядя, родной брат мамы, Георгий Петрович Степанов. Он был непосредственным участником войны, поэтому у него сохранились гораздо более мрачные воспоминания, чем у нас. Он служил в пехоте, где было больше всего потерь. Дядя возмущался, когда смотрел фильмы о войне. Он говорил, что война — сплошная грязь, бинты, плохая организация: то наступать, то отступать, то вообще все застопорилось. Почти вся часть погибла у него на глазах.

До войны дядя учился в художественной школе при Академии художеств, их эвакуировали из блокадного Ленинграда в Самарканд, а через год его зачислили на офицерские курсы Ташкентского училища. Там он стал младшим лейтенантом. Дяде дали команду таких же необученных местных жителей, как он сам, и направили на фронт. Он рассказывал: вскакиваешь, командуешь: «В атаку!» Кто-то побежал, оглядываешься, а остальные лежат. Пинаешь их: «В атаку, в атаку!»

Дядя прошел войну от Орла до территории бывшей Восточной Пруссии. В одном из наступлений ему прострелили правую руку, повредили нерв. Рука практически не действовала. Отправили в лазарет, потом комиссовали: не годен, до свидания, гражданский человек. Тогда он в Уфу приехал, и отец его в охрану завода определил: все-таки военный, в гимнастерке, имеет Орден Красной Звезды, ничего, что рука на перевязи. Завод выпускает военную продукцию, и должен охраняться. Хотя, поскольку война в то время уже шла в Германии, в Уфе жизнь была мирная.

После войны дядя не смог стать художником, как собирался — из-за руки. Окончил Институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина, стал архитектором, потом — ректором Ленинградского высшего художественно-промышленного училища им. В. И. Мухиной, почетным академиком Академии архитектуры.

— Чем вы, дети, занимались в Уфе? Какие были игры, развлечения?

— Я помню, что ребята постарше бегали на какой-то склад, куда привозили разбитое вооружение. И дети воровали патроны. Пулю вытащил, высыпал порох, поджег. Бух! Очень интересно!

Сами делали пистолеты — они назывались «поджиг». Берется трубка, конец сгибается, мастерится деревянная ручка, прикрепляется к трубке. Затем напильником делается прорезь, туда засыпается порох, запихивается пуля или что-то другое, поджигается и… Бабах! По крайней мере, во что-то на расстоянии можно попасть. Убить человека было нельзя, только если пулю туда положить. Но пули мало у кого были. Чаще присыпали порох на какой-нибудь камень, и либо поджигали, либо другим камнем били сверху. И — бах!

В нашей компании это кончилось тем, что после взрыва кусочек камня откололся и попал под глаз моему товарищу. Все отпрыгнули, а он остался стоять. Смотрим — у него кровь течет. Бросились к нему: «Ой, у тебя кровь!» Он расплакался и убежал к родителям. Слава Богу, ничего особенного, без глаза не остался, зато мы поняли, что дело это небезопасное.

К одной из стенок нашего общежития прилегал огороженный двор. На втором этаже дома была лестница, и там стояли ящики с разными деталями. Нас всех интересовали конденсаторы. Это ленты из бумаги и фольги, смотанные в трубочки и сложенные в коробочки. Конденсаторы разматывали, привязывали к палкам и бегали.

Основная жизнь у нас проходила за общежитиями. Там была незавершенная стройка — пространство, перекопанное траншеями, кое-где уже были забиты сваи и горизонтально проложены бревна. Это было лучшее место для «войны» — траншеи, железяки. Дети нашего общежития враждовали с соседним. Мы занимали траншею с одной стороны, они — с другой. Зимой снежками кидались, а летом и до камней доходило… Но несчастных случаев не было.

Большая гора строительного мусора зимой служила нам снежной горкой. Катались, кто на чем. У нас было, например, переднее крыло грузовой машины, кажется, немецкой. Крыло было огромное. Туда два человека помещались, ногами друг в друга упирались и спускались с горы. Крыло, вращаясь, катилось вниз. Было страшно: если бы оно перевернулось, то можно было сильно пораниться. Тем не менее, все на этом крыле катались.

Еще было место, где прыгали в снег с большой высоты. Мы забирались и «ныряли» вниз, а снега было много, поэтому удар был мощный. Спрыгнул, ударился, очнулся, вылез и опять в очередь.

Вот такие дурацкие развлечения.

Кто повзрослее были, цеплялись за машины. По нашей улице ходил грузовой транспорт — не припомню ни одной легковой машины. Ребята на коньках цеплялись за грузовую машину с помощью крючков и проезжали какое-то расстояние. Когда машина тормозила, «конькобежец», естественно, врезался в нее. Шоферы выскакивали и обрезали хулиганам коньки…

В Уфе я впервые пошел в школу. Тогда с восьми лет начинали учиться, а мне как раз восемь исполнилось. Через три года я брата Виктора в школу привел.

— Дед, когда ты впервые услышал о победе?

— Точно не помню. Наверняка услышал по радио — в каждом доме оно было. Когда наши начали воевать в Германии, стало понятно, что дело близится к победе. То, что объявили победу, было естественным: этого ждали со дня на день. Это не являлось переломом в тогдашней жизни. Ну вот, наконец, победили…

— А что стало для вашей семьи переломным моментом?

— Морально переломный момент наступил, когда сообщили, что снята блокада Ленинграда.

— Какое у тебя самое страшное воспоминание о войне?

— Я думаю, когда мы на поезде ехали и мама отстала. Кричать и плакать, как мы понимали, не было смысла. Виктор был помладше, поэтому я сказал ему: «Тихо, сидим». Тем более, что соседи поддержали нас: «Не волнуйтесь, мама догонит, если что, мы поможем». Пожалуй, это самое худшее мое воспоминание.

— А какое самое счастливое?

— Когда мы приехали в Омск и увидели кучу знакомых лиц! Встречающие нас проводили в общежитие, показали, где мы будем жить. Было очень приятно и радостно.

— Когда война закончилась, сразу было решено ехать в Ленинград?

— Помню, отец сказал, что нужды в заводе стало меньше, потому что война кончилась. Его здоровье резко ухудшилось, и он принял решение возвращаться в Ленинград. Отца наградили вторым орденом Трудового Красного Знамени и отпустили с завода в 1946-м году.

— Как изменились за время вашего отсутствия город, ваша улица, дом?

— Мы вернулись на Петроградскую сторону. Не помню, сразу или нет, пошли в дом, где жили до войны. Внешне он был такой же, как прежде, но когда зашли в квартиру, оказалось, что в соседскую комнату попала бомба. Она упала почти вертикально, пробила крышу, все этажи насквозь, дошла до подвала и не взорвалась. На каждом этаже в одной из комнат зияли огромные круглые дыры в потолке и в полу.

После возвращения мы начали ремонт. Жили нормально. Квартира у нас была коммунальная. Семья, жившая в комнате, через которую прошла бомба, была большая: мама, папа и трое детей. В другой комнате жила одна женщина. Ее муж погиб на войне.

Когда мы вернулись, городские власти назначили отца директором небольшого завода, который располагался в конце Большого проспекта, напротив стадиона. Вскоре его избрали председателем Петроградского райкома партии, а затем — заместителем председателя Ленгорисполкома. Мы тогда уже в отдельную квартиру переехали. А про тот завод, которым руководил отец, мне недавно рассказывали, что хороший — там и сейчас какую-то радиоаппаратуру выпускают…