Журнальный мир

В 1984 году Кемеровское книжное издательство выпустило в свет сборник Любови Никоновой «Праземля». Это была только вторая книга стихов, вышедших из-под пера молодой поэтессы. Позднее год за годом у неё выходили другие книги, но очевидно, что именно с этого сборника началось широкое признание творчества кузбасской поэтессы, выдвинувшего её в первые ряды мастеров отечественной литературы.

Основная мысль второй поэтической книги Л.А. Никоновой выражена в её названии – «Праземля». Здесь размышления об основах человеческой личности и жизни, о связи с родной землёй.

* * *

Была бы цыганкой,

когда б не Россия, ей-богу!

Легко находить наугад

в бесконечность дорогу,

легко без пожитков,

без шмуток слоняться по шару –

по шару земному,

готовому вечно к пожару…

Легко проходить

под изменчивым сводом небесным,

земель не считая,

по странам просторным и тесным,

не ждать ни приветов,

ни писем, ни бедной открытки –

и так умереть на ходу

иль в убогой кибитке.

Но где зимовать мне, кочевнице?

Ясно, в России,

в которой сугробы огромны,

огромны и сини.

Но где проводить мне, кочевнице,

жаркое лето? –

В России, оттаявшей,

полной прозрачного света.

Что класть в изголовье мне

ночью прохладной и тусклой? –

Должно быть, поляны с цветами

земли этой русской.

Где сном засыпать мне

последним, глухим, незнакомым? –

В земле этой русской,

на кладбище русском зелёном.

* * *

Стала быстро планета вращаться.

Всё быстрей…

Ещё раз мне успеть бы добраться

до родимых степей.

Вот уже показались… похоже…

весь за весью.

За весью весь.

«Что вы любите, Господи Боже!

Что вы любите здесь?»

Ничего.

Только ширь засинела.

Ничего – ни вблизи, ни вдали.

Ничего, кроме вечного неба.

Ничего, кроме вечной земли.

* * *

Над землёй неуютной,

продрогшей, сырой

подымался холодный туман луговой.

По дороге, размытой недавним дождём,

шла я к отчему дому неласковым днём.

Вдруг в разрыве тумана тотчас предо мной

появилась старушка с мешком за спиной.

И платок, и калоши, и вид её весь

говорили: «Домой?

Это здесь, это здесь…»

Странно сжалось и вскрикнуло сердце моё.

А белёсая мгла –

поглотила её…

Но опять разорвался туман впереди,

и опять от любви потеплело в груди.

И с телеги взглянул в малахае старик.

«Это здесь», – он сказал.

И исчез через миг.

И тогда,

очутившись пред самым крыльцом,

из тумана шагнув, я прижалась лицом

к косяку, узнавая рубцы на стволе,

и зарубки, и трещины в жёлтой смоле.

И дверною щеколдой я щелкнула: звяк! –

чтобы вспомнить, как было,

чтоб в точности так…

Молвил голос, с которым живу и умру:

«Неужели закрыто?

Сейчас отопру…»

БАБУШКА

«Зимний снег с меня да не стаивал.

Летний дождь с меня да не ссыхал…»

РУССКОЕ ПРИЧИТАНИЕ

Я вижу, как в апреле или в мае,

я вижу, как осеннею порой

c корзиною она

в сыром тумане

из лесу возвращается домой.

Как вязнет, задыхаясь, по сугробам

с охапкою соломы иль сенца.

И дождь, и снег горят огнём суровым

в морщинах её доброго лица.

Давно осиротели эти вёрсты.

Давно она устала от ходьбы.

Но превращаются все зимы и все вёсны,

как прежде,

в травы,

в ягоды, в грибы…

И снег, и дождь верны ей, как и в прошлом.

Сменяясь, выбирая нужный срок,

они струятся преданно и просто

на тихий неприметный бугорок.

* * *

Из крапивного семени, видно, взошла,

в час урочный душа,

и с тех пор уже столько годов напролёт

по окраинам мира живёт.

И никак не приучишь её к теремам,

не приучишь к высотным домам.

Просто корни сермяжные слишком сильны –

ни достоинства в том, ни вины.

По Форштадту, по скромной слободке плетусь.

Знаю, знаю давно наизусть,

где репейник цепляется к платью, шаля,

где растет до сих пор конопля.

* * *

Пуд соли судьба, не скупясь, поднесла.

Судьба испытать нас хотела.

О, явная тайна её ремесла,

открытый подтекст её дела!

Слой соли в моей отстоялся крови.

И трудно взошёл из осадка

солёный цветок терпеливой любви –

любви постоянной загадка.

Сквозь целую жизнь, напрягаясь, пророс,

в глубины сознания вышел –

и в каждое чувство, в любую из грёз

горючую чашечку вывел.

* * *

Мама, в лесу невозможно теперь…

И слёзы о лете напрасны, излишни.

И всё же не верь,

заклинаю, не верь

в сухие и чёрные ягодки вишни.

Не верь сквознякам,

что в промерзших сенях

свистят с нехорошею, злою тоскою.

Предчувствия – к чёрту!

И к дьяволу страх…

Я буду с тобою!

Я вечно с тобою!

И дождичек летний всё так же шумит

по нашей невзрачной

залатанной крыше,

шумит каждый день,

каждый час, каждый миг,

но только всё тише,

всё тише

и тише…

* * *

Лежу в степи – шумит трава,

под ветром наклоняется…

Причина жизни на земле

ничем не объясняется.

Полынью пахнет на сто вёрст,

землёю пахнет терпкою.

Жизнь прорастает вкруг меня

пыреем и сурепкою.

Жизнь рассыпает семена,

разносит споры жгучие;

как одержимая, творит

свои дела дремучие.

Я знаю этот матерьял –

единый, чистый, огненный,

и муравьиной кислоты

вкус уксусный

особенный.

Я с конским щавелем – одно,

и с заячьей капустою…

И если в этот миг умру –

я смерти не почувствую.

ВОЗВРАТНЫЙ ГОЛУБЬ

Не дожидаясь никакой весны,

ни помощи, ни пищи не прося,

смельчак пернатый из чужой страны

летел домой, в родимые края.

Шёл пар из прорубей,

рисуя абрис рыб.

Снега лежали скучно и громадно.

Был мир морозным инеем покрыт.

Как далеко родная голубятня!

Но он добрался.

Смерзшимся комком

ударился о маленькую дверцу,

храня под обмороженным крылом

любовь,

волной прихлынувшую к сердцу.

В необратимом мире,

в вихре дней,

которые неудержимо мчатся,

учитесь, люди, хоть у голубей –

к тому, что вы любили,

возвращаться.

* * *

О, соты города! Их – тыщи…

Жизнь движется на их огни.

Но и другие есть жилища –

в степях размещены они.

Они рассыпаны по тундрам,

в логах рассеяны глухих.

В их забытьи, в молчанье трудном

природа утешает их.

Из сферы посылает синей

на край земли, на бедный брег

то свежую росу, то иней,

то самый чистый белый снег.

СОЗДАТЕЛЬ

Я выдыхал себя – в бега и вёрсты.

Я резал шахматы из голубой берёсты.

Я глиняных чалдончиков лепил,

я вызывал их к жизни и здоровью,

я наполнял их страстью и любовью

и вместе с ними свет и ветер пил.

И под подошвами

земля сквозь бег гудела –

она кипела, и она летела.

С моими человечками она

бесстрашная, вкруг солнца облетала,

и в облаках, счастливая, витала,

и пела, сил и музыки полна.

Но каменную женщину я встретил.

Споткнулся бег, остановился ветер…

И нет мне дела до моих созданий.
Я нем и слаб. Её не оживлю я

ни словом, ни попыткой поцелуя,
ни молчаливым мужеством страданий.

Как льнут ко мне забытые игрушки!

Кикиморы, потешники, петрушки –

уйдите! Я травою зарасту.

Всосусь в болото. Под песком истлею

Всей жизнью безутешною своею

я заплачу за камень и мечту.

* * *

Когда томно в душе, как в лесу, –

вспоминаю дорогу с покоса.

Мы сидели с отцом на возу.

Шла лошадка…

Скрипели колёса.

Так мы в сумерках сено везли.

И вечернюю близь созерцали…

Поднебесные травы цвели.

Придорожные звёзды мерцали.

* * *

Дед научил нас петь.

И умер.

Мы разбрелись по свету, внуки.

Мы растворились в вечном шуме,

в кипящем воздухе,

в разлуке.

Дороги дальние, вокзалы…

Но в спешке следуя куда-то,

по песне я в пути узнаю

сестру любимую иль брата.

Через 20 лет

В том доме с детства не была ни разу.

Но чувства мои прежние крепки.

Живой воды опять налью я в вазу,

расколотую в детстве в черепки.

И, не мирясь с законною утратой,

назло слезам, что раньше я лила,

с пластинки граммофонной сипловатой

споёт мне танго стёртая игла.

А розы здесь – совсем не увядали.

Цветы влюблённой, праздничной души,

здесь двадцать лет они меня прождали…

Им двадцать лет!

Они ещё свежи.

* * *

Насыщает бездонные взоры

ржавых трав по степи рыжина.

Здесь просторы сменяют просторы,

и встречаются здесь времена:

в небе спутник прозрачный витает,

светлым светом в грядущем горит –

а в степи колокольчик рыдает,

однозвучно в минувшем гремит.

* * *

Не спросили: хочу или нет

посетить, полюбить белый свет.

Дали жизнь – не спросили.

С тех пор

много всякой воды утекло.

Эх, утёкло-излилося с гop

да в морской окиян изошло.

Как жила я в казахских степях,

как жила я в сибирских лесах,

в этих знойных широких степях,

в этих тёмных дремучих лесах…

Нёс сыпучую пыль суховей.

Падал иней с угрюмых ветвей.

Чисть колодцы в саманной степи!

Печь чалдонскую жарче топи!

Но видала, видала и я,

как цветёт временами земля,

тонет в звонких цветах-бубенцах.

И гвоздики стоят в солонцах.

И поющие птицы зовут

в золотой да серебряный век.

И площатые рыбы плывут

нескончаемо в реки из рек.

Мир порою увидеть даёт

скромных утиц на тихой воде,

и таежных голубок полёт,

и червей сложный ход в борозде…

И волнуясь, воскликнула я:

«Где ты, батюшка? Слышишь меня?..»

И волнуясь, воскликнула я:

«Где ты, матушка? Слышишь меня?..

Это горькая чаша из чаш –

Трудный мир полюбился мне ваш.

Принимаю его, признаю…»

А в кизячном заволжском краю

всё глядят и глядят с-под руки

вдаль безмолвно мои старики…

СВИДАНИЯ В ДОЖДЬ

Мне нравились свиданья в дождь –

в весенний тёплый дождь.

Мне нравились свиданья в дождь –

в осенний зябкий дождь.

Но прекратился всякий дождь.

Идет всё время снег.

А снег — ведь это тоже дождь.

Но только это снег.

ХОЛМ

Жили так близко! Но виделись робко.

Время бежало, диктуя своё.

Он запаял в жестяную коробку

нежные письма – признанья её.

Странствия жизнь озарили, как вспышки.

Смутные слухи оставил молве,

матери – слёзы,

зависть – братишке,

ну а коробку зарыл на холме.

Холм и не знал, что бывает такое:

стало тревожить его день и ночь,

стало томить его горькой тоскою

чувство, которого не превозмочь.

Слышал, как в тесной, закрытой коробке

солнечный дождь изливался с куста,

как, побледнев, долгожданны и кротки,

вечное слово шептали уста.

Всею своею землёю дремучей

впитывал этого чувства поток

и обжигался слезою горючей,

делая слишком глубокий глоток.

Тлела коробка сильней и сильнее –

холм разрушал постепенно металл.

Небо в холме становилось синее,

солнечный дождик уже не смолкал.

Пахло сиренью сырой под землёю.

Пели, забыв обо всём, соловьи.

Письма сгорали, но жизнью живою

тут же вставали из пепла любви.

Что-то заставило блудного сына

годы спустя возвратиться домой.

И повела его странная сила

прямо на памятный холм дорогой.

Пал в чернобыльник, прислушался чутко:
что там теперь, в перегное, во мгле?

И закричал сумасшедше и жутко –

сердце живое стучало в холме.

* * *

В вечернем воздухе так пристально

свеченье тихого сельца…

Там у заборчика на привязи

оставил кто-то жеребца.

Когда совсем сгустились сумерки

и скрыли дровни и коня,

пацан проказливый и умненький

вдруг выпрыгнул из-за плетня.

Не знаю, почему, но сразу же,

как соучастники, мы с ним

переглянулись понимающе

с лукавым замыслом одним.

В повозку сели мы – и тронули!

Село осталось позади.

Лишь вился узкий след за дровнями

да кто-то крикнул:

– Погоди!

Когда не привлекут внимания

ни лес, ни люди, ни река, –

волнуй меня, воспоминание

об этом беге рысака!

О вопиющем своеволии,

о похищении коня,

об этом мальчике, с любовью

глядевшим сбоку на меня!

В Домском соборе

Зачем я приехала в эти края?

Могучие звуки бездонны.

Ни в грош это небо не ставит меня:

у неба суровы законы.

Найди утешенье, немая душа.

Не можешь?

А чувства, как реки,

спешат за любовью, что просто ушла

и скрылась в хоралах навеки.

Она пробралась сквозь медвежью тайгу.

Следы уходящей прилипли

в местах, где, чернея на белом снегу,

стоят новгородские липы.

Она, совершая прощальный свой ход,

весной посетить не забыла ,

плывущий по Волге большой пароход,

где в горестной позе застыла.

Она оказалась в башкирских степях,

где глухо катился лавиной

гривастый, с лиловою влагой в глазах,

безумный табун лошадиный.

Припала к каким-то лесам и горам

и слушает, не прерывает,

как в Домском соборе играет орган,

как в Домском соборе играет орган –

душою моею играет.

* * *

Я пришла на задворки кипучего мира.
Здесь природа когда-то,

без сомнений излишних,

без лекала, без циркуля, без транспортира,

создала чертежи совершеннейших листьев.

И по тем образцам флора вновь создаётся.

Заведённый порядок всесилен в итоге.

Повторяет подсолнух движение солнца.

Звёзды смело копирует звёздчатка Бонге*.

Здесь искусных конструкций блестящие части,

и зародыш бутона в виде божьей коровки,

и соски, и ростки, и молочные чаши,

и стручки с семенами, туеса и коробки.

Запах тыквы и лука. Хрена дух щекотливый.

С порошками кульки, и с пыльцою мешочки.

А в ближайшей капусте —

младенец счастливый,

первозванный сыночек в прозрачной сорочке.

––––––––––––––––––––––––––––––––––––

* Звездчатка Бонге – полевая травка

с белыми цветками-звёздочками (авт.)

* * *

Это время придёт – и законы свои

установит над миром всесильно и вольно.

И бессмертья достигнут народы Земли,

уничтожат кровавые распри и войны.

Наши мелкие скорби сотрутся совсем.

Гармоничное общество бед не допустит

и для новых творений, для новых поэм

светозарные, вечные краски добудет.

Но останется что-то тем людям от нас,

как звезда остаётся под утро от ночи.

И в космической прелести будущих глаз

отразятся и наши древнейшие очи.

Ах, Земля! Это птицы летают твои,

возрождаются старые формы из праха,

и сливается космос в бескрайней дали

с фа-минорной хоральной прелюдией Баха.

И в живом представленье далёких людей

мы реальны, поскольку до них мы доносим

синеву наших волн, белизну лебедей

и цветущую зелень бушующих вёсен.

Не исчезнем в кипенье миров без следа –

лишь ветвями другими заменятся ветви…

Только зло на Земле отомрёт навсегда,

а прекрасное – будет прекрасно вовеки.

ЖИЗНЬ

Ты нашла меня в бедной деревне –

в предвосторге, в слепой предлюбви.
Средь рождавшихся трав и деревьев
ты и мне приказала: живи!

Ты, дорогой идущая дальней,
заселяя миров берега,
и меня среди прочих созданий
своей метой отметить смогла.

Раздавая обличия или

именуя всесветную суть,

ты мне наскоро выбрала имя:

обозначься и ты как-нибудь!

Продолжалось твоё полыханье.

А во мне закреплялся твой след –

матерьяльная сладость дыханья

и сознания солнечный свет.

Когда мы были вместе

Задумывались вы

об этом милом прошлом,

когда мы были вместе,

любимы и смешны?

Когда мы были вместе…

А вдруг совсем не поздно,

как в старину, сыграть

ещё хоть раз в снежки?

Как в давние года,

пройтись опять по шпалам.

Из дому убежать

и развести костёр…

И знать, что мы вполне

друг друга понимаем,

и чувствовать себя

средь братьев и сестёр.

В свой трудный час, одна,

сжав голову руками,

я думаю о тех,

кто был моей семьёй,

с кем я разделена

часами и веками,

и небом голубым,

и голубой землёй.

Хочу ещё хоть раз,

как там, где были вместе,

взглянуть глаза в глаза

и до конца понять,

что если мы умрём,

то даже после смерти

родимся вновь людьми

и встретимся опять.