Журнальный мир

* * *
поздний, неутолённый,
мой одинокий рай –
набережной районной
неосвещённый край

за парапетом пусто –
нет никакой реки,
только сухого русла
мусорные витки

если случится ливень,
раз в сорок лет весна,
если вода поднимет
брошенное со дна,

эти обломки-строки
вспенятся под мостом
и уплывут в потоке
глинистом и густом…

* * *
здешний свет, родной и ломкий,
на седьмой воде родство,
за его кремнистой кромкой
не осталось ничего,

давних лет былые хвори
позабылись на бегу…
мне б один денёк у моря,
раз в сто тысяч «не могу»,

гладкий день, солёно-горький,
словно камешки со дна!
а потом довольно горки,
чтобы видеть из окна,

как по рыжей по пустыне
на негнущихся ногах –
где деньки мои златые,
все в корпеньях и долгах,

где давно прошли все сроки
что-то взять и изменить –
солнце, пони круглобокий,
всё по кругу семенит.

* * *
гони по склону, выдумщик,
вдоль парка и реки –
на утренние крыши
глядеть из-под руки

тот, кто залез повыше,
дух перевёл едва –

он точные, нелишние
всему найдёт слова

виляй на новом велике,
текучем, как блесна…
а у кого-то веки,
припухшие от сна,

он, может быть, в австралии
или в краю ином
устал крутить педали
тугие на подъём,

под старыми ракитами
срастается с травой
созвучьями набитой,
немытой головой…

* * *
на чистой блажи и капризе
нам доживать заведено…
айфон надсадно и грудно,
как зимний голубь на карнизе,
гулит в закрытое окно,
зовёт мелодией «к элизе»
того, кто глух давным-давно.

и срок для счастья вышел весь,
и горю тоже не случиться,
но слёз грунтовая водица,
солёно-мартовская взвесь,
стоит под утро за ключицей –
не плачь, глупышка, мама здесь!

машину только переставит,
поближе к дому переставит –
тому, где свет сквозь щели ставень
полоски чертит во дворе,
а в доме вазу переставит,
ту, помнишь, с жёлтыми цветами,
и пару лет в календаре…

* * *
это ли не бессонница –
будничный сон вдвоём,
только и остаётся
в тёмный глядеть проём,

где пробивается редко,
мелочно хлопоча,
жёлтый сорняк, сурепка
утреннего луча

в этом лоскутном свете
стрельчатого окна
строки, собаки и дети –
сами себе родня,

высыпались сквозь пальцы –
сами собой растут
там, где по стенам тянется
утра живой лоскут

тщетно растить, что живо,
пестовать, что мертво –
есть для этого силы,
господи, у кого?

* * *

Поздних строчек лён и хлопок,
рифмы стоптанный каблук…
старой быть не так уж плохо:
не бежать на каждый стук,
не частить, срывая голос
ломкий,
каждому в ответ –
нет, не гордость, просто годность,
там, где тонко, – сносу нет.

Вот и стелется упрямо
небо, ноское вполне,
что всегда хранила мама
в нижнем ящике, на дне –
для кого-то повод веский,
для меня отрез льняной,
нет ни дочки, ни невестки,
чтоб донашивать за мной
те весенние задворки,
те забытые слова,
снега девичьи оборки,
мокрых веток кружева.

* * *
У банальных времён и пространства бывают простыми:
известковый овраг тупиковый, а дальше – пустыня
в ожиданье воды и беды отдалённого гула
меловой горизонт, словно вдовий подол, подоткнула.

Известковый овраг, а по кромке изнанкой неброской
город – неслух несносный, с дикарской повадкой сиротской,
что малюет углём на стене, шебутной и ушастый,
и удрал без присмотра чужими задворками шастать.

Колобродит, со лба не стирает дорожную копоть,
но сбежать не судьба, и по дальним окраинам копит
подростковых обид – палисадов заброшенных чащи.

Всё схватить норовит и к губам неразборчиво тащит –
предвкушенье свирели, набросок невидимой лютни –
там, где чёрных оливок созрели горчайшие будни.

* * *
когда неслышно мы уйдём,
сойдём на неприметной станции –
храни того, кто за стеклом,
растерянный, один останется…

чего не сделаешь, любя, –
всё ждали, поднимаясь засветло,
неисправимого тебя,
нетерпеливого, глазастого,
лечили тёплым молоком,
пророчили, переиначили
любви шершавым языком,
сухими травками кошачьими.

но не воздастся по делам
притихшим нам, любившим без вести, –
нам притулиться по углам,
краям, где не хватило резкости
на фото, далее везде,
расплывчатым, воды не пить с лица,
но в этой скорбной череде
спасти, перед тобой протиснуться…