«Когда тебя любил я…»

«Когда тебя любил я…»

Когда-нибудь

Когда-нибудь часы мне проворкуют: «Проснись!»
И выгорит, что время поменялось и в них.
И утро достоверное меня осенит
Крылами твоих бабочкообразных ресниц.

Когда-нибудь я спрячу под подушку восторг
И сердца не оставлю я себе даже чуть.
И, смуглое дыханье повернув на восток,
Я о твоём восходе над судьбой дошепчу…

Когда-нибудь я коме не добуду врача.
Раздам по пчёлам воск и задушу абажур.
И пальцы отпечатков я себе обожгу,
И стану мироздание собой омрачать…

Когда-нибудь я вышлю режиссёра за кадр
В какой-нибудь безвылазно-далёкий Шенген!
И мы с тобою рухнем головами в закат
С весёлым песнопеньем по моём кошельке!

Когда-нибудь я вовсе никогда не умру…
И загрустится так, хоть прямо в землю ложись…
И выложу на сайте бытиеточкаru
Свою такую недоговорённую жизнь…

 

Листопад

Этот город закадычный,
Этот город виночерпий
Вдруг завел себе обычай
Не меняться ни на четверть.

Город ласковых простушек.
Город с нежностью у горла.
Листопадами разбухший,
Безоглядно пьяный город.

Город с дымкой на устах
Героически устал
От погодных эскапад,
Листопад, как листопад.

Это чудо или нет? –
В бабьелетней пелене.
Тонет сердце и стопа…
Листопад… Листопад…

Ты безжалостно наденешь
Листопаду в тон одежды.
Сердце, словно пьяный дервиш,
Зарыдает безутешно.

И умру еще не весь я,
Как бы сладко не хотелось…
Золотое поднебесье!
Листьев желтых оголтелость.

 

Море

Оденьте Море в парчу и бисер
И нареките меня сестрою.
А я на пепле подметных писем
Воздушный замок любви построю.

Набейте трюмы закатной медью,
На дальний берег судьбы отправясь.
Поймайте в парус безумный ветер
И обретите скитания радость.

Когда ты был любимым,
Я бредила стихами
Про лето и про зори,
Про росы и про лён.
Когда ты был любимым,
Я, затаив дыханье,
В твой мир, как в лепрозорий,
Входила напролом.

Зеленым крепом закройте окна.
Раздайте нищим свои рубашки.
Слезу сорвите с аккордеона,
На нем гадая, как по ромашке.

Оденьте Море в парчу и бисер
И нареките меня сестрою.
А я на пепле подметных писем
Воздушный замок любви построю.

Когда тебя любил я,
Над пустошью погостов
Вставало моё Сердце,
Как солнце над песками.
Казалось мне, что Счастье
Забытый в море остров
В отчаявшемся Море,
Прогорклом и бескрайнем.

 

Лукреция

Я помню панику в Ватикане
и колокольный разгул анафем,
когда на улицах отекали
тела торговцев, солдат, монахинь…

Я помню Чёрной Луны оттенок,
когда взошла Моровая Порча –
Луны прогорклой на лобных стенах,
на лобных стенах палаццо Борджиа.

Я помню дни карантинов дымных –
дни волколунья и концесветья,
когда с угодливой бонной ты мне
прислала Белую Розу Смерти.

Я помню, как без размыслий тени
к Харону в лодку присел за вёсла.
Навзрыд вороны мои взлетели.
Погасло Сердце… при всех замёрзло…

Я помню, как постучался в Дом Твой,
где лучшим перьям страны на зависть
с какой-то непревзойдимой помпой
Декамероны Твои писались.

Я помню – в ужасе отпиранья
в карманах шарился за словами,
и Твои руки, как две пираньи,
по волосам моим засновали.

Я помню – Ты мне сказала, дескать
никто не сможет сыграть на лютне…
И пошутила с улыбкой детской,
что в мире стало немноголюдней.

Я помню – губы Твои мерцали,
и становились глаза невнятней,
когда в бокал золотой Марсалы
Ты уронила невинно яд мне.

Я помню ВСЁ – до плеяд мельчайших:
мои Архангелы протрубили…
Ты протянула Судьбы мне Чашу…
(О, как дрожали Твои рубины!)

Я помню – Голос из Жизни Бывшей,
из губ любовных, из пут любовных…
Как Ты склонилась, решив – не дышит –
я буду помнить… я буду помнить…

 

Федра

Ты сегодня в безудержном платье,
с бутоньеркой на шляпке из фетра.
Спекулянтам утроенно платят.
Ну и правильно: в «Камерном» – «Федра»!

На Москве нет билетов искомей.
Говорят, осьмерых придавило;
потому, что волшебствует Коонен,
потому, что поставил Таиров.

Незабвенно: как хромовой птицей,
как с лицом февралеющей саржи,
ниспадала на лапы балтийцев
лепестковая та комиссарша.

Не забыто: сановно пилаты
отпускали по милостям шатким.
Но я видел, как рядом была Ты,
как до чёрта была хороша Ты!

Но уже надвигалась когорта
неразлучных Лубянки и МХАТа,
и уже шелестело по городу –
Не последует… Духу не хватит.

Сладкопевцам кремлёвского гвалта –
ИМ – ваять многоорденный опус.
Но, Таиров, единственный, Вам-то! –
эта бронза, что ордер на обыск!

Ведь за нас, не христосуясь с нами,
наши БОГИ во гневе решили:
мы такой ипостаси не знаем,
где страны нет роднее и шире.

А когда на бульварные кольца
мы ступили, как после Батыя,
нам навстречу шли два комсомольца.
Белозубые и молодые.

Вот тогда и нагнали испуг мы
на Тверском, где ни давкой не пахло,
отыскав безмятежные буквы –
«НА СЕГОДНЯ ОТМЕНА СПЕКТАКЛЯ».

И, как тля под пятою тирана,
наша робкая радость замолкла…
Да, товарищи, ну на хера нам
измышлёж Еврепида-Софокла!

По шалманам шепталась Россия
без сомнений и тени грустенья:
мол-де, космополита Расина
МГБ приголубило к стенке…

А наутро в трамвайном вагоне
за плечо меня тронули мирно:
«Приглядитесь, античная – Коонен,
ну а тот, отстрадалец, Таиров…»

Не забыто, как дни-горизонты
затянула газетная слякоть.
Ну а я всё держал горе-зонтик
над Твоей бутоньеркой на шляпке.

А когда двое мальчиков бравых
потянули Тебя, будто немку,
Ты, у зеркала шляпку поправив,
отколола мою бутоньерку…

Не забыто, как нёс три пригоршни
свежевыстраданной карамели,
и три бабушки, точно три кошки,
у парадного бдительно млели.

Я лечу без ума и без лифта…
А за дверью звучит, как из кельи:
«Полчаса не прошло, увезли как,
вы, голубчик, приходитесь кем ей?..»

И утрутся моим покаяньем
корифеи ремёсел заплечных.
И на новых плечах, окаянных,
окаянные звёзды заблещут.

И в году-пятьдесят-амнистийном
пятьдесят нам восьмую отменят.
Но не сможется, нет, отмести нам
времена бутоньерок отменных…

 

Мессалина

Был вечер душен и хмур, как Клавдий.
Не обещал он щедрот, похоже.
Но, как эпиграф к ночной прохладе,
ты проскользила, что лёд по коже.
Ты проскользила по мгле зевотной
лучом Надежды к ногам изгоя.
Какое Небо у нас сегодня?
Судьба какая? Число какое?

Когда погасли в саду валторны,
когда утих на углу фонарик,
я, сговорившись с Луной-оторвой,
дворами крался в твой лупанарий.

Где пели песню ночные нимфы
о страсти тёмной и невзаимной,
рисуя гимны, слагая нимбы,
над богоявленной Мессалиной.

И Ты там тоже негромко пела
о мятной нежности, мир объявшей.
И голос Твой, тополино-белый,
мерцал, как россыпи бус из яшмы.

И, льдинку сердца, неся как в погреб,
на дно твоей тополиной песни,
я постигал, как слепой апокриф,
всю безотрадность грядущей вести.

На страже бездны непрóсых-евнух
дремал, развесив до Капри уши.
И я, минуя расспросов гневных,
упал разгромно, к ногам прильнувши.

Ты прошептала: «Ну что за бредни?»,
ломая жесты в мольбах напрасных.
И не вкушал я плодов запретней,
чем этот скорый и судный праздник.

Преторианцы прошли с дозором,
и гулко бились, до поздней ночи,
шаги в котурнах о коридоры,
как сердце вора о позвоночник.

И шли наутро сограждан толпы,
не видя в небе ни Зла, ни Блага.
А на холме Палатинском Тополь
над беспросветной Любовью плакал…

 

Афродита

Не из волны, не из пены прибойной,
по мелководью бежа по слезам как,
Ты вырастаешь влекущей препоной
между теперешним и послезавтра.

Ты возрастаешь и волосы колешь –
Кариатида под Август из туфа.
Это не марево, это всего лишь
малая лепта ахейского духа.

Радостной гейшей в луче комедийном
ты вырезаешь из губ оригами.
Море играет обрывками тины,
словно норд-осты в клеша с моряками.

Тянешь расплывчато, словно в мольбе Ты,
тело плавучее – статью в три танца!
Вот бы расставить повсюду мольберты
и святотатству, как неге, предаться!

Вот бы разбить этот воздух из гипса,
от немоты и песка холодея!
Воздухо-Дракулу, Воздухо-Сфинкса…
…и заподозрить в Тебе Галатею!

Вот бы теряться в лесах заповедных!
Вот бы пиратствовать в гротах Сицилий!
Вот бы гореть в Карфагенах и Этнах!
Вот бы тонуть меж Харибдой и Сциллой!

Август вздохнул и стеклярусно вздрогнул –
как бы щекотки Наяд испугавшись.
Я принимаю в себя Недотрогу –
самую в Мире мою из Купальщиц!

 

Клеопатра

А помнишь, как в том заповедном Июле
мой тополь пустынный безбело заплакал?..
Взмахнул парусами Твой ветренный Юлий,
и я записался последним за плахой.

А помнишь, как я был до рясы воспитан,
когда Ты любовной игры поначалу –
едва различима за сеткой москитной –
грозила мне пальчиком, как палачами?..

А помнишь, как сладостно мне умиралось,
когда ненасытным твоим леопардам
мне Имя своё было скармливать в радость?
Ты помнишь те ночи, моя Клеопатра?

А помнишь, как было легко и весенне,
когда, подустав после казней жестоких,
пытала Ты в кости моё невезенье,
метая шестёрки… шестёрки… шестёрки…

А помнишь, как Ты мне божилась прилунно,
что в мире останемся только мы, ОБА?
И я был велик своей силой в три гунна!
О, как медоносил тот горький мой опыт!

А помнишь, как в сумрак вломился Антоний,
и слуги Твои прошептали – Бегите,
берберские кони стоят наготове…
Но где было спрятаться в целом Египте!

А помнишь, как Сфинксы меня запытали –
что в жизни моей состоит лишь из трещин???
Но это не точка. Опять запятая.
Ещё одна битва с Тобой – Ежевстречной!