«Когда тебя любил я…»
«Когда тебя любил я…»
Когда-нибудь
Когда-нибудь часы мне проворкуют: «Проснись!»
И выгорит, что время поменялось и в них.
И утро достоверное меня осенит
Крылами твоих бабочкообразных ресниц.
Когда-нибудь я спрячу под подушку восторг
И сердца не оставлю я себе даже чуть.
И, смуглое дыханье повернув на восток,
Я о твоём восходе над судьбой дошепчу…
Когда-нибудь я коме не добуду врача.
Раздам по пчёлам воск и задушу абажур.
И пальцы отпечатков я себе обожгу,
И стану мироздание собой омрачать…
Когда-нибудь я вышлю режиссёра за кадр
В какой-нибудь безвылазно-далёкий Шенген!
И мы с тобою рухнем головами в закат
С весёлым песнопеньем по моём кошельке!
Когда-нибудь я вовсе никогда не умру…
И загрустится так, хоть прямо в землю ложись…
И выложу на сайте бытиеточкаru
Свою такую недоговорённую жизнь…
Листопад
Этот город закадычный,
Этот город виночерпий
Вдруг завел себе обычай
Не меняться ни на четверть.
Город ласковых простушек.
Город с нежностью у горла.
Листопадами разбухший,
Безоглядно пьяный город.
Город с дымкой на устах
Героически устал
От погодных эскапад,
Листопад, как листопад.
Это чудо или нет? –
В бабьелетней пелене.
Тонет сердце и стопа…
Листопад… Листопад…
Ты безжалостно наденешь
Листопаду в тон одежды.
Сердце, словно пьяный дервиш,
Зарыдает безутешно.
И умру еще не весь я,
Как бы сладко не хотелось…
Золотое поднебесье!
Листьев желтых оголтелость.
Море
Оденьте Море в парчу и бисер
И нареките меня сестрою.
А я на пепле подметных писем
Воздушный замок любви построю.
Набейте трюмы закатной медью,
На дальний берег судьбы отправясь.
Поймайте в парус безумный ветер
И обретите скитания радость.
Когда ты был любимым,
Я бредила стихами
Про лето и про зори,
Про росы и про лён.
Когда ты был любимым,
Я, затаив дыханье,
В твой мир, как в лепрозорий,
Входила напролом.
Зеленым крепом закройте окна.
Раздайте нищим свои рубашки.
Слезу сорвите с аккордеона,
На нем гадая, как по ромашке.
Оденьте Море в парчу и бисер
И нареките меня сестрою.
А я на пепле подметных писем
Воздушный замок любви построю.
Когда тебя любил я,
Над пустошью погостов
Вставало моё Сердце,
Как солнце над песками.
Казалось мне, что Счастье
Забытый в море остров
В отчаявшемся Море,
Прогорклом и бескрайнем.
Лукреция
Я помню панику в Ватикане
и колокольный разгул анафем,
когда на улицах отекали
тела торговцев, солдат, монахинь…
Я помню Чёрной Луны оттенок,
когда взошла Моровая Порча –
Луны прогорклой на лобных стенах,
на лобных стенах палаццо Борджиа.
Я помню дни карантинов дымных –
дни волколунья и концесветья,
когда с угодливой бонной ты мне
прислала Белую Розу Смерти.
Я помню, как без размыслий тени
к Харону в лодку присел за вёсла.
Навзрыд вороны мои взлетели.
Погасло Сердце… при всех замёрзло…
Я помню, как постучался в Дом Твой,
где лучшим перьям страны на зависть
с какой-то непревзойдимой помпой
Декамероны Твои писались.
Я помню – в ужасе отпиранья
в карманах шарился за словами,
и Твои руки, как две пираньи,
по волосам моим засновали.
Я помню – Ты мне сказала, дескать
никто не сможет сыграть на лютне…
И пошутила с улыбкой детской,
что в мире стало немноголюдней.
Я помню – губы Твои мерцали,
и становились глаза невнятней,
когда в бокал золотой Марсалы
Ты уронила невинно яд мне.
Я помню ВСЁ – до плеяд мельчайших:
мои Архангелы протрубили…
Ты протянула Судьбы мне Чашу…
(О, как дрожали Твои рубины!)
Я помню – Голос из Жизни Бывшей,
из губ любовных, из пут любовных…
Как Ты склонилась, решив – не дышит –
я буду помнить… я буду помнить…
Федра
Ты сегодня в безудержном платье,
с бутоньеркой на шляпке из фетра.
Спекулянтам утроенно платят.
Ну и правильно: в «Камерном» – «Федра»!
На Москве нет билетов искомей.
Говорят, осьмерых придавило;
потому, что волшебствует Коонен,
потому, что поставил Таиров.
Незабвенно: как хромовой птицей,
как с лицом февралеющей саржи,
ниспадала на лапы балтийцев
лепестковая та комиссарша.
Не забыто: сановно пилаты
отпускали по милостям шатким.
Но я видел, как рядом была Ты,
как до чёрта была хороша Ты!
Но уже надвигалась когорта
неразлучных Лубянки и МХАТа,
и уже шелестело по городу –
Не последует… Духу не хватит.
Сладкопевцам кремлёвского гвалта –
ИМ – ваять многоорденный опус.
Но, Таиров, единственный, Вам-то! –
эта бронза, что ордер на обыск!
Ведь за нас, не христосуясь с нами,
наши БОГИ во гневе решили:
мы такой ипостаси не знаем,
где страны нет роднее и шире.
А когда на бульварные кольца
мы ступили, как после Батыя,
нам навстречу шли два комсомольца.
Белозубые и молодые.
Вот тогда и нагнали испуг мы
на Тверском, где ни давкой не пахло,
отыскав безмятежные буквы –
«НА СЕГОДНЯ ОТМЕНА СПЕКТАКЛЯ».
И, как тля под пятою тирана,
наша робкая радость замолкла…
Да, товарищи, ну на хера нам
измышлёж Еврепида-Софокла!
По шалманам шепталась Россия
без сомнений и тени грустенья:
мол-де, космополита Расина
МГБ приголубило к стенке…
А наутро в трамвайном вагоне
за плечо меня тронули мирно:
«Приглядитесь, античная – Коонен,
ну а тот, отстрадалец, Таиров…»
Не забыто, как дни-горизонты
затянула газетная слякоть.
Ну а я всё держал горе-зонтик
над Твоей бутоньеркой на шляпке.
А когда двое мальчиков бравых
потянули Тебя, будто немку,
Ты, у зеркала шляпку поправив,
отколола мою бутоньерку…
Не забыто, как нёс три пригоршни
свежевыстраданной карамели,
и три бабушки, точно три кошки,
у парадного бдительно млели.
Я лечу без ума и без лифта…
А за дверью звучит, как из кельи:
«Полчаса не прошло, увезли как,
вы, голубчик, приходитесь кем ей?..»
…И утрутся моим покаяньем
корифеи ремёсел заплечных.
И на новых плечах, окаянных,
окаянные звёзды заблещут.
И в году-пятьдесят-амнистийном
пятьдесят нам восьмую отменят.
Но не сможется, нет, отмести нам
времена бутоньерок отменных…
Мессалина
Был вечер душен и хмур, как Клавдий.
Не обещал он щедрот, похоже.
Но, как эпиграф к ночной прохладе,
ты проскользила, что лёд по коже.
Ты проскользила по мгле зевотной
лучом Надежды к ногам изгоя.
Какое Небо у нас сегодня?
Судьба какая? Число какое?
Когда погасли в саду валторны,
когда утих на углу фонарик,
я, сговорившись с Луной-оторвой,
дворами крался в твой лупанарий.
Где пели песню ночные нимфы
о страсти тёмной и невзаимной,
рисуя гимны, слагая нимбы,
над богоявленной Мессалиной.
И Ты там тоже негромко пела
о мятной нежности, мир объявшей.
И голос Твой, тополино-белый,
мерцал, как россыпи бус из яшмы.
И, льдинку сердца, неся как в погреб,
на дно твоей тополиной песни,
я постигал, как слепой апокриф,
всю безотрадность грядущей вести.
На страже бездны непрóсых-евнух
дремал, развесив до Капри уши.
И я, минуя расспросов гневных,
упал разгромно, к ногам прильнувши.
Ты прошептала: «Ну что за бредни?»,
ломая жесты в мольбах напрасных.
И не вкушал я плодов запретней,
чем этот скорый и судный праздник.
Преторианцы прошли с дозором,
и гулко бились, до поздней ночи,
шаги в котурнах о коридоры,
как сердце вора о позвоночник.
И шли наутро сограждан толпы,
не видя в небе ни Зла, ни Блага.
А на холме Палатинском Тополь
над беспросветной Любовью плакал…
Афродита
Не из волны, не из пены прибойной,
по мелководью бежа по слезам как,
Ты вырастаешь влекущей препоной
между теперешним и послезавтра.
Ты возрастаешь и волосы колешь –
Кариатида под Август из туфа.
Это не марево, это всего лишь
малая лепта ахейского духа.
Радостной гейшей в луче комедийном
ты вырезаешь из губ оригами.
Море играет обрывками тины,
словно норд-осты в клеша с моряками.
Тянешь расплывчато, словно в мольбе Ты,
тело плавучее – статью в три танца!
Вот бы расставить повсюду мольберты
и святотатству, как неге, предаться!
Вот бы разбить этот воздух из гипса,
от немоты и песка холодея!
Воздухо-Дракулу, Воздухо-Сфинкса…
…и заподозрить в Тебе Галатею!
Вот бы теряться в лесах заповедных!
Вот бы пиратствовать в гротах Сицилий!
Вот бы гореть в Карфагенах и Этнах!
Вот бы тонуть меж Харибдой и Сциллой!
Август вздохнул и стеклярусно вздрогнул –
как бы щекотки Наяд испугавшись.
Я принимаю в себя Недотрогу –
самую в Мире мою из Купальщиц!
Клеопатра
А помнишь, как в том заповедном Июле
мой тополь пустынный безбело заплакал?..
Взмахнул парусами Твой ветренный Юлий,
и я записался последним за плахой.
А помнишь, как я был до рясы воспитан,
когда Ты любовной игры поначалу –
едва различима за сеткой москитной –
грозила мне пальчиком, как палачами?..
А помнишь, как сладостно мне умиралось,
когда ненасытным твоим леопардам
мне Имя своё было скармливать в радость?
Ты помнишь те ночи, моя Клеопатра?
А помнишь, как было легко и весенне,
когда, подустав после казней жестоких,
пытала Ты в кости моё невезенье,
метая шестёрки… шестёрки… шестёрки…
А помнишь, как Ты мне божилась прилунно,
что в мире останемся только мы, ОБА?
И я был велик своей силой в три гунна!
О, как медоносил тот горький мой опыт!
А помнишь, как в сумрак вломился Антоний,
и слуги Твои прошептали – Бегите,
берберские кони стоят наготове…
Но где было спрятаться в целом Египте!
А помнишь, как Сфинксы меня запытали –
что в жизни моей состоит лишь из трещин???
Но это не точка. Опять запятая.
Ещё одна битва с Тобой – Ежевстречной!