Журнальный мир

Лидия Николаевна Романова — ветеран Великой Отечественной войны. Сейчас она занимает должность председателя комиссии по культурно-массовой работе в общественной организации Жители Блокадного Ленинграда, а так же встречается со школьниками и рассказывает, ничего не приукрашивая, как на самом деле проходили будни ленинградцев в годы блокады. В ходе беседы с нашим корреспондентом Лидия Николаевна поделилась, каково это было, будучи шестилетней девочкой, столкнуться с войной.

Каким был город в первые месяцы блокады?

Восьмого сентября началась блокада Ленинграда. Тогда взяли Шлиссельбург. В октябре месяце разразился самый настоящий голод. Город был отрезан от всего мира. Оставалась одна дорога по Ладоге, но немцы ее бомбили, так что по ней было очень опасно передвигаться.

Осенью сорок первого года город казался вымершим. В июле сорок первого были введены карточки на продукты. Но к концу августа года стало понятно: продуктов, даже по этим карточкам, не хватает. Поэтому карточки оставались неотоваренными. Их разрезали на маленькие талончики. Например, если полагалось крупы четыреста грамм на месяц, то там было по пятьдесят грамм и так далее.

Приближалась зима. В городе совершенно не оставалось запасов топлива. В общем, ни угля, ни дров, ни продуктов.

Что было с вашей семьей в это время?

У меня умерли два брата и сестра в течение октября месяца. Мой отец работал главным инженером завода, он подавал несколько раз заявление о том, чтобы его на фронт призвали, но ему отказывали в связи с острой необходимостью работы в тылу.

Почему-то у него была такая уверенность, что если бы он попал на фронт, то остался бы жив. На заводе они ремонтировали автоматы, пулеметы, орудия. А потом оружие отвозили на передовую. И во время одной из таких поездок отца ранили. Его привезли в Ленинград, хотели определить в госпиталь, но он отказался.

Третьего декабря сорок первого папы не стало. Завод его похоронил, как положено, хотя уже тогда многие люди падали замертво на улицах. Маме пришлось идти работать на завод.

Чем тогда занимались вы?

Когда началась война, мне было шесть лет. Детские сады реорганизовывались, уезжали. Мама пыталась меня в какой-нибудь оставшийся садик определить, но ничего не получалось. К концу сорок первого года у меня началась дистрофия. Практически ходить не могла. Дистрофия третьей степени.

Потом я училась в школе около Смольного. В этой школе учителя были совершенно потрясающие. У нас тетрадок не было, так они приносили из дома какие-то клочки газет, вообще все, на чем можно было писать. Ручки приносили, в которые вставлялось перо. До сих пор у меня одна такая ручка сохранилась.

Зимой чернила в «непроливайках» замерзали от холода. В классах было так холодно, что мы сидели одетыми, в валенках. Когда объявляли тревогу, нас в подвал отводили. Но в подвале учителя не разрешали нам расслабляться, писать мы там не писали, а учили стихи. Очень много учили стихов Пушкина, прямо на слух.

Хватало ли сил ходить на уроки?

Однажды наша учительница, Инна Александровна, сказала: «Ребята, на перемене из класса не выходим». А мы любили на переменке выйти в зал, там немножко побегать, как-то хоть пошевелиться. Потом выяснилось, что в соседнем классе умерла девочка. Ее выносили прямо на уроке.

Как обстояли дела в городе зимой?

В городе не было ни электричества, ни воды, ни канализации: ничего не работало. За водой ходили мы на Неву, к Смольному, там Смоленская пристань была. Свечей было не достать, поэтому жгли мебель. У нас осталось только то, что не сумели сломать, сил не хватило. А так все сожгли. Первыми шли в печку стулья. Очень жалко, когда приходилось жечь книги. Это означало, что никакого другого топлива в доме уже нет.

Зимой дома было страшно, потому что на предприятиях хоть какие-то хозяйства подсобные, хоть хряпы¹, хоть кипяток. Дома же, пока мама не приходила с работы — ничего. В кровати, под всеми одеялами, страшно и холодно.

Что Вы делали, пока мама была на работе?

Просто ужасно хотелось есть. Был такой случай. Стоял у нас буфет, потом его сожгли в результате. В нем всякие баночки. Я копалась в этих баночках и ничего там не находила. Рядом с буфетом стояла тумбочка, и в ней лежали лекарства. Там я нашла флакончик. Лизнула его, а он сладкий. Открыла пробку. Это был глицерин. Я его вылизала.

Когда мама пришла, она сразу поняла, что что-то неладное произошло. Она меня все донимала, а я упорно ничего не отвечала. Этот флакончик у меня в кармане передника лежал. Вдруг он вывалился из кармана, и мама догадалась. Она спросила: «Ты вот это лизала?» Мне пришлось признаться: «Да, лизала»… У нас детская больница была рядом. Она меня туда повела. В больнице мне дали какое-то лекарство. В общем, ничего со мной не было, все обошлось.

Как в городе решали проблему с нехваткой еды?

На Исаакиевской площади было хранилище зерновых культур. И насколько была высока честность людей, что они сидели рядом с семенами и ничего не трогали! И умирали там. За время зимы сорок первого года умерло шесть охранников, а семена все были в сохранности. Их потом раздавали жителям.

У нас был огород в Таврическом саду. Маме достался турнепс, и я все ждала, когда же его можно будет есть. Вот выросли листья, я попробовала — отрава страшная. Потом уже вырос сам турнепс. Траву использовали в питании абсолютно всякую. И одуванчики ели, и корни одуванчика. Лебеда, крапива — это были главные деликатесы.

Когда весна наступила сорок второго года, мы пошли собирать траву. Из сумки противогаза мама сделала мешок, и я с этим мешком ходила. Весной и летом собирали травы, а осенью желуди. Жареные желуди — царская пища. Я не знаю, почему сейчас их не едят. Кроме шуток. Очень вкусно.

В чем вы ходили по улице?

Мне во втором классе выдали американские ботинки. Если сейчас у меня тридцать седьмой размер, то тогда, наверное, был совсем маленький. Так я ботинки перевязывала веревкой для того, чтоб можно было хоть как-то передвигаться, потому что там нога была на полботинка.

Каким был настрой города в последний год войны?

В сорок четвертом году была первая Ленинградская победа. Блокада была прорвана, люди выходили на улицу, целовались, обнимались. Немножко полегче стало.

После сорок четвертого года мы уже ждали окончательной Победы. Город восстанавливали. Выходных дней практически ни у кого не было.

Дети ходили по госпиталям. Пели: «Немцев лупят там и тут, скоро Гитлеру капут!» Солдаты просили, чтобы им спели «Катюшу». Мы, конечно, пели. Открывали двери в палаты и выступали в коридоре. Раненые нам отдавали маленькие кусочки хлеба и кубики сахара. Вот так вот мы и жили.

Как вы встретили День Победы?

Нас девятого мая из школы отпустили. Мы побежали на берег Невы. Там были откосы, на них трава росла, которую мы обычно собирали. В то время много было одуванчиков. Вот мы набрали одуванчиков, прибежали в госпиталь и раненым эти цветочки принесли. В Смольном саду распустилась сирень. Мы эту сирень таскали в госпиталь. Вот такая вот была радость.

О чем тогда говорили люди?

Не было громких слов. Говорили: «Когда все это кончится, мы испечем пирог с капустой и сварим картошку с селедкой». Подвиг Ленинграда состоял в том, что приходилось преодолевать себя. Надо было вставать, когда пол весь в инее. Надо было вылезти из-под одеял, под которыми тоже не очень-то и тепло, и куда-то идти, что-то делать. Хотя бы просто уроки делать.