Журнальный мир

* * *

Время придёт, кожа снова с меня облезет: 
Пересменку не спи, собирай на липкое дрязги. 
Если тысячу раз назовут железной –
В тысяче первый лязгнешь. 

Откажешь однажды участи быть ведомой, 
Снизу вверх на тебя посмотрят – удержишь планку? 
Поди объясни, как в своем же доме 
Числиться самозванкой.

Прибьется к тебе усталый, вручает сердце, 
Ходишь потом, не знаешь, как оправдаться: 
Внутри ведь ни уголька согреться, 
Ни точки в конце абзаца. 

Город весну встречает собачьим воем, 
Смотришь, как солнце катится по наклонной. 
В колыбели ладоней моих чужое 
Сердце бормочет сонно.

Мне высоко и страшно, и ветры душны, 
Но силы ищу гореть, не играть в прятки… 
Ведь пока ты меня слушаешь, 
Все в порядке.

* * *

Смотри, мы бежали, а вслед нам неслось «Убей».

Жрали от голода кошек и голубей,

А сверху Гаврила дудел на своей трубе,

Бросая по следу все новых крылатых пешек.

Люц, это глупо – вечность бродить вот так,
Шарахаясь подворотен, детей, собак.
У тварей отцовских дырка в груди с кулак,
Чего так трястись над теми, кто сразу грешен?

После напишут: «Мерзавец и словоблуд,

Предал Отца, саботировал Высший суд…»

Покажешь пернатым палец – всего сожрут,

Заляпав кровавым одежды белее снега.

Давай соберем оппозицию в after-party –

Всем несогласным места под Раем хватит!

Забудь про папашу, Люц, и про бывших братьев,

Нам нужен план. И в этот раз – не побега.

* * *

Источник рыданий спрятан в любых домах: 
сокращения диафрагмы провоцирует липкий страх, 
как тиран-любовник, выкручивающий руки. 

Бытие начинается с невыразимой скуки, 
глухой нутряной тоске обучают с детства, 
отчаяние вручается по наследству 
от матери – дочке. 

Преемственность поколений 
легковычислима: мелко дрожат колени, 
лицами прошлого красят в квартире стены, 
а вместо счастья баючат его подменыш. 

Что им сделать с собою, Господи, сделать что 
в этой клетке тупых условий, чертовом шапито, 
если право на чудо куплено сценаристом?

Без перемен лишь одно им возможно выстрадать –
трагичный финал известный во все века. 

Поэтому, милый, пускай не дрогнет твоя рука.

Колыбельная зимы

Смотри, мой хороший: здесь ночь, шелестит камыш и всякая птица спит – только ты не спишь. Звери свернулись в норах, баючат сны, такие, в которых не нужно под ветром стыть, такие, в которых беда не скребет порог, в которых не нужно бежать, наедаться впрок… Баючат, лелеют, когтями вцепившись в мех: «Не приходи к нам, солнце, для нас ты страшнее всех, не приходи к нам, светом своим не жги, пусть рыбы замрут навечно во льду реки, птицы забудут песни, а звери – бег, пусть эту землю бесшумно укроет снег. Будет покой, безвременье, тишина – и не найдется кто-то счастливей нас». 

Представь, мой хороший: ни ужаса, ни войны, застыли в лесу деревья, вьюгой окружены, звезды свернулись между небесных лап, всякая боль утихла, беда ушла. 

Спи, мой хороший, во сне даже смерти нет… 
Завтра никто не выйдет встречать рассвет.

* * *

За что нам любить тебя, Боже, скажи, за что?
Мы кричим в темноту, обливаемся пустотой,
Мы боимся, что нас оставили, как сирот,
Что любая молитва – оглушительное зеро…
Но как не любить, если Бог произрос из нас?
Мы друг другу Спасители – каждый кого-то спас,
Мы – священное триединство воли, любви, идеи,
Каждый сам себе мрамор, скульптор и Галатея.
Не туда мы орали, плакались и писали,
Не Господь нас покинул – бросили себя сами.
День ото дня толпа голосов редела…

Но вот моя вера. 
У веры той нет предела.

Слышишь ли, Отче? 
Нет у нее предела!

И пускай износилось тело, а голос – тих,
Говорят, помогает молитва. У меня за молитву – стих.
И я верую. 
Слышишь? 
Верую
в нас 
самих.

И вот ты становишься черным как антрацит,
твердым как углерод,
острым как куркума.
У тебя подрастает дочь или, может, сын,
резко очерчен рот, 
щурится глаз сурьма.

Ты становишься белым как молоко,
мягким как козий сыр,
терпким как розмарин.
Под сердцем мягко звучит аккорд,
с ним резонирует мир,
и будет так до седин.

Ты становишься алым как августовский арбуз,
хрустким как он же,
сладким, в полосках жил.
Корка растрескается, сползет, обнажая вкус,
ветер почует кожа,
И тогда станет ясно, зачем ты жил.

Чтобы тебя изжить, не хватит водки и табака. 
Остается просить, одергивать за рукав, 
Чтобы Создатель не делал больше таких лекал, 
По которым сущность твою кроил, не назначив цель.

Тебя не укажут в титрах, себе не льсти. 
Злая циничность – слишком попсовый стиль. 
Тебя не залечит, не спрячет в своей горсти 
Ни одна из мявших ночами твою постель.

Залихватская хмельность, карикатурная наглеца, 
Вечный ребенок, не-выросший без отца, 
Избалованный мальчик, точеный овал лица, 
Питер Пэн, привыкший к посвисту лезвия и стрельбе.

Чем сердце твое мертвее, тем проще обжиг. 
Когда кажется, что никакая боль снять броню не сможет, 
Соскользнет словно масло с влажной соленой кожи… 
Но вот слова мои будут вечным клеймом на твоем ребре.

* * *

В последний раз предлагаю: сядем, поговорим. Я устала орать во тьму среди тысяч молчащих рыл, не блаженная, не святая, не юродивый-пилигрим…

Ты учил подставлять щеку – сам руками лицо закрыл.

Хочешь паствы смиренной – личный подай пример. Вот, получилась я, а растил-то кроткую мышь! С яблони – яблоко, здесь не выпросить полумер.

Ты завещал не лгать – не поэтому ли молчишь?

Другим разрешил ненавидеть – мне и того не дал, оставил давиться болью под сотней не снятых кож, любая попытка вскрыть себя – осуждение и скандал.

Ты сказал «не убий» – и загнал мне под ребра нож.

Отче, найди же смелость ответить хотя бы раз, сними с покореженной глотки догматов стальную нить! Бесполезный жестокий идол, что никого не спас, ты просил возлюбить врага…