Журнальный мир

КОНЕЦ КИНО

Наконец, час «эм», или, другими словами, час «икс», о котором так долго говорили ютубовцы, настал.

В одно прекрасное утро Сергей Леонидович, выйдя из подьезда, чтобы сходить в «Железнодорожник» за плавлеными сырками, увидел высоко в небе густо и дымно прочерченные траектории летящих ракет.

Судя по направлению, ракеты летели с северо-востока куда-то на вест-зюйд-вест.

«Не может быть!» – подумал Сергей Леонидович, опускаясь на скамейку, так как ноги отказались его держать. Вспомнилось глупое детское: «Пипец подкрался незаметно, хоть виден был издалека».

В окнах кухонь забелели ошарашенные лица соседей, с треском распахивались заклеенные рамы, слышался тихий ропот. Дети, совершенно очарованные полосатым небом, стояли, задрав головенки.

Вся жизнь пронеслась перед внутренним взором Сергея Леонидовича. Но сначала он, по вполне понятным причинам, подумал о сыне Володьке, невестке Вере и внучонке Кристиане в Дании. Затем подумал о жене Галине, пошедшей на маникюр, о теще в Коростышеве, о двоюродной сестре в Краснодарском крае, о дяде Саше и тете Рае в Ленинграде, то есть в Петербурге, а уже потом перед его внутренним взором замелькала его жизнь в виде обрывочных воспоминаний и туманных картин.

Странно, что жизнь проносилась перед Сергеем Леонидовичем не в хронологическом порядке: детство – отрочество – старость и так далее, а вразнобой, россыпью.

Так, сначала ему вспомнилось, как в учебке он прокалывал иголкой дни в календарике, дожидаясь такого недостижимого «микродембеля», и какая тоска брала его, когда он видел, что до весны по-прежнему далеко. Самые употребимые слова в химбате были: «тоска», «вешайся» и «все в соплях», почему-то через букву «н» – «в сопнях».

Сразу вслед за этим привиделось Сергею Леонидовичу, что он живет в станице с дедушкой и бабушкой. Он смотрит в окно, а за окном метет снег. В сенях жалобно, по-бабьи, вскрикивает дверь, и в горницу входят огромные люди в кожухах и папахах, а потом долго играют с дедушкой в «дурня», а на столе лежит гора семечек, и все, не отрываясь от карт, их лузгают, а потом, наигравшись, выпивают самогонки под моченый арбуз, а арбуз из бочки, а бочка в кладовой… На чердаке банный дух от пучков зверобоя… Курица бежит с отрубленной головой… Майкоп, Армавир… «Ты мой миткалевый!» – говорит бабушка…

Вслед за этим вспомнилось Сергею Леонидовичу, как однажды на зимних каникулах в пятом классе, когда они жили уже на Украине, он поехал на турпоезде по маршруту: Киев – Чернигов –Брянск – Москва – Житомир и как он потерял этот турпоезд в Киеве и, вернувшись с Крещатика, бегал по перронам, и какое отчаяние его охватывало, а ранние сумерки все сгущались, и поезда все уходили, пока, плача, он не подбежал к милиционеру, и тот не отвел его на запасный путь, куда переставили турпоезд, и он тут же тронулся.

Потом, непонятно почему, память Сергея Леонидовича переключилась на последние события его жизни, как он недавно хоронил друга детства, умершего от ковида, и как он не испытывал особой скорби и много и с аппетитом ел на поминках, понятно, что от нервов, но все же это было скотством. А раньше он тяжело переносил похороны и даже пил таблетки от сердца. Вспомнил, как кто-то сказал на перекуре: «По крайней мере, у Витька есть могила», – как будто предчувствуя сегодняшнее. Но вообще-то эта фраза давно уже стала популярной и часто произносилась на похоронах, как когда-то: «Бог дал, Бог взял» или «Земля ему пухом».

Затем…

Впрочем, сколько бы ни перечислять всех воспоминаний Сергея Леонидовича, все равно это заняло совсем немного времени, пусть не секунду, как когда летишь с балкона или тонешь на зимней рыбалке, но тоже быстро.

Да и ничего тут оригинального или своеобразного не было, и, наверное, со многими в эти минуты происходило то же самое, и вообще во многих книгах мировой литературы с героями это часто случается, например в «Снегах Килиманджаро».

Сергей Леонидович, забыв о плавленых сырках, вернулся домой и набрал жену.

Телефон не работал.

– Все, – сказал Сергей Леонидович, – кина больше не будет.

ДЕПЕР

Когда Геннадия Руслановича друзья спросили: «Ты куда пропал, Гендос?» – он ответил:

– Блин, пацаны, такой депер был, что не передать! – и махнул полтишок.

«Депером» на их жаргоне была депрессия.

У всех в наше время бывают депрессии, если только не слабоумный.

Хотя в наше время и слабоумным несладко, с тех пор как позакрывали дурдома и они, вместо того чтобы принять таблеточку клозапина в комплексе с укольчиком рисперидона и забыться в грезах, бегают по улицам и цепляются, чтобы все говорили по-украински .

Так что депер случается со всеми, и потому особенно приятно, что именно в этот раз он был не у вас, а у товарища.

У Геннадия Руслановича депер в этот раз был ни большой, ни маленький, а такой, средний. По крайней мере, ему не представлялось с мазохической ясностью, что он режет себе вену на руке, да не поперек, как это делают симулянты, а, как положено, вдоль. Также он не смаковал последние секунды после самоповешения и не фантазировал на тему похорон, которые в наш коронавирусный век напоминают похороны Стендаля. За гробом классика шли трое: Тургенев, Мериме и неизвестный. Но все равно Геннадий Русланович мрачно пролежал на диване все выходные, отвернувшись к спинке, и то и дело куря на кухне, хотя уже почти собрался бросить.

Растравляя душу воспоминаниями, он бормотал про себя: «Хренова доля!» – чувствуя, как подергиваются глаза слезами, а в груди болит, как в юности от растоптанной любви.

Он перебирал всю свою жизнь и не находил ни одного мгновения, когда бы не напортачил или не был мудаком.

«Я был, – думал Геннадий Русланович, – плохим сыном, плохим мужем, сволочным отцом и опять хреновым сыном для старой мамки! Зачем, зачем я не ездил на дачу поливать грядки и только обещал остеклить балкон? Моральный уродец! О х-хосподи-и!..» – и он крепко сжимал глаза, чтобы не видеть картин, нарисованных ему услужливой памятью, чувствуя, как катится слеза, холодя щеку и увлажняя подушку.

Жена позвала жрать, и Геннадий Русланович сходил на кухню, но жрал без всякого аппетита, без водки и, хмурый, надутый, вернулся на диван скорби.

Вспоминалось ему, как не поступил он в политех, чтобы только сделать назло отцу, который вскоре разбился на машине, да так всю жизнь и проходил дураком без высшего образования, хотя самые тупорылые троечники пооканчивали если не политех, то хотя бы военное училище.

Вспоминалось ему также, каким мудилой сержантом он был в армии, нахватавшись в учебке самого плохого, присущего дедовщине.

И как потом, уже после армии, однажды не кинулся в драку, будучи грязно оскорбленным при девушке, зассав получить по рылу.

А также как изменял жене, хорошей, доброй и ни разу не попавшейся на аналогичном.

Как лупил маленького Андрюху. А тот в восьмом классе записался на каратэ и, когда он опять полез по пьяни, встал в какую-то «позу кобры» и заверещал: «Шо хочешь?.. Шо хочешь?..» – и Геннадий Русланович зассал получить по рылу и пошел лег проспаться.

Геннадий Русланович дошел до того, что начал уже цепляться к мелочам, вспоминая, как мычал с остальным стадом: «Ю-щен-ка!.. Ю-щен-ка!.. – участвуя в погублении страны. Как старается теперь говорить в магазине и на почте по-украински, хотя не любит мовы и никогда, кроме как на уроке, на ней не говорил.

Как…

Ну, было еще много разных «как», и Геннадий Русланович все выходные провалялся в депере как выжатый лимон.

Но на третий день за окном выпал блестящий беленький снежок, вышло солнышко, природа стала очень красивой, и Геннадий Русланович, погнав в гастроном за хлебом, с особой лихостью, усмехаясь, сказал жлобихе-продавщице:

– Вы бачылы, яка зыма? Казка!

Сидя в маршрутке по дороге на работу, он уже совершенно забыл о своем депере и даже не мог представить, что так переживал из-за такой ерунды, как своя жизнь.

ТРАМВАЙ

На Вршовицкой многие хозяйки сошли и пошли на Гавелский рынок.

Вошли две молочницы с корзинами, покрытыми нечистыми салфетками и щуплый господинчик.

Бабы стали на задней площадке и завели разговор о торговых оборотах, потом смеялись, что полицейский инспектор Жила конфисковал у какой-то Геленки крынку сметаны якобы для экспертизы:

– О, эти экспертизы серьезное дело! – смеялись молочницы. – У пана инспектора семеро детей!

Щуплый господинчик уселся впереди и стал с видом крайнего внимания смотреть в окно. Звонок прозвенел, трамвай тронулся.

За окном не спеша разворачивалась панорама пражских улиц, площадей и памятников многочисленным Францам Иосифам и Иосифам Фердинандам.

Звонок звенел, люди входили и выходили. Пока доехали до Градчан, общее мнение сложилось такое, что хоть Англия и побила буров, да у самой морда в крови и что Балканы, этот пороховой погреб, себя еще покажет.

На улице Длоугой всеобщий интерес вызвали крики, ругань и трели полицейского свистка.

На полном ходу заднюю площадку, разметав молочниц с их крынками и горшками, взяли штурмом два новых пассажира.

Первым, тяжело отдуваясь и бормоча проклятия, ввалился какой-то солидный господин в сюртуке, перепачканном мелом. А за ним лихо вскочил на подножку кругломордый босяк лет двадцати трех.

Не успев войти в трамвай таким скандальным способом, босяк тут же высунулся с площадки наружу и стал кричать что-то оскорбительное. При этом он далеко выставлял из дверей свой зад в обтрепанных, как у комика Ржечека, штанах, и к этому заду приставлял пучок петушьих перьев, явно выдранных из полицейской каски:

– Поцелуй меня в фалду! – орал он во все горло. – Кукареку! – швырнул напоследок в невидимого преследователя перьями, плюнул и закончил энергически: – Проклятые шпики! Башибузуки! Сатрапы шенбруннского паши!

Трамвай выразил молчаливое согласие.

– Приветствую! – сказал черноусый босниец.

После этого, очень довольный собой, обтрепанный субъект плюхнулся на скамейку рядом с господинчиком, продолжавшим смотреть в окно с видом слабоумного глухонемого.

Его приятель сел напротив. Некоторое время новые пассажиры спорили с кондуктором, пристало ли жрецам Аполлона платить за проезд, потом горячо обсудили какую-то Боженку, причем пожилой называл ее душкой и милым дитятей, а молодой – шкурой. Потом приятели ненадолго замолчали, видимо, исчерпав темы для разговора.

Но вскоре молодец в дырявых портах, непоседливый как воробей, толкнул своего друга, которого он называл то Франкенштейном, то Будейовицким Маньяком, то просто Франтой, кивнул на своего соседа и, деликатно коснувшись своей нечистой лапой его маленькой ручки в свежайшей желтой перчатке, медово спросил:

– Имею ли я честь лицезреть перед собой пана Бржетислава Кокошку, содержателя подпольного абортария на улице Пресвятой Троицы?

Господинчик мучительно вздрогнул и с тревогой уставился на говорившего. Несколько мгновений он явственно старался перенестись в этот грубый мир откуда-то издалека, возможно, с Луны:

– О нет… – пробормотал он, запинаясь. – Я… я вовсе не пан Кокошка.

– Кто же вы, по-вашему? – гневно вскричал голодранец. – Шулер Нимиц? Конокрад Говенка? Русский царь Николай Александрович? Не вздумайте со мною крутить! – и он бешено завращал глазами. – У меня разговор короткий!

– Я… не царь Говенка… – с сомнением пробормотал господинчик. – Я… доктор Франц Кафка из страхового общества «Ассикурациони Дженерали»…

– Ай! Чтоб меня! – подскочил босяк на месте как бы от испуга. – Доктор! Такой молодой и уже доктор страхования! – он толкнул коленкой своего приятеля. – Ты когда-нибудь слышал что-либо подобное, Франта?

– Врет, небось, – флегматично заметил Франта. – Какой-нибудь сутенер со Златой Улочки или депутат от младочехов.

Господинчик, имевший наглость назвать себя доктором, отвернулся к окну. Щека его нервически подергивалась, на глаза навернулись слезы.

Бродяга, которого Будейовицкий Маньяк Франта называл то «остолопским вруном», то «бездомным аферистом Гашеком», то просто Яреком, вдруг расхохотался и хлопнул доктора Кафку по плечу:

– Брось, друг! – сказал он. – Это же шутка! Я сам доктор грязнописания!

Доктор Франц Кафка, уже успевший вернуться обратно на Луну, пропустил извинения мимо ушей.

Хулиган же Гашек перепорхнул на соседнюю скамейку, строил глазки и втирал очки хорошенькой барышне, севшей в трамвай у Крумлова моста.

– Бываете в «Бендловке»? – галантно осведомлялся бездомный аферист Ярек. – Приходите сегодня плясать танго, а потом я куплю вам рюмку контушовки! Я получил в газете «Нова Омладина» сорок крон аванса и теперь валяюсь в золоте, как свинья в грязи! Я как Ротшильд!

Похмельный Фанта мрачно икнул:

– Не забудьте, пан Ротшильд, что мы должны пани Швейцеровой за квартиру за два месяца.

– Проклятый пьяница! – вдруг вскричал Гашек, тыча пальцем в окно. – Академия вшивых художеств! Из-за тебя мы проехали остановку! Что скажет пан редактор «Скотоводческого обозрения»? Стой! Стой! – заорал он и, опрокинув какую-то даму с колпаком для лампы и таща за собой покорного Франту, соскочил с трамвая.

Они так ловко спрыгнули на мостовую, что сшибли с ног прыщавого юнца с тревожными глазами и папкой под мышкой. Папка упала на булыжники мостовой, оттуда веером рассыпались листы бумаги с бледными пейзажами.

– Oh mein Gott! – слабо вскрикнул юный художник.

– Du idiot!¹ – взревел безбожный лгун Гашек, перейдя на немецкий. – Какого черта претесь вы со своей художественной галереей туда, где есть я? Фамилия! Имя! – гаркнул он, демонически сверкая очами, одной рукой ухватив юнца за шкирку, а другой толкая криво усмехавшегося Франту в бок. – В какой гимназии учились? Частенько, чай, попадали в кондуит?

– Ги… Ги… Гитлер! – испуганно пролаял юный мазилка. – Адольф! Смею доложить, окончил четыре класса реальной школы! Час… частенько попадал!

Гашек помог Адольфу собрать рассыпанные картинки и похлопал того по плечу:

– Одну беру на память. Мне этот мостик очень нравится. Он напомнил мне давно минувшую юность у Домажлиц в Мерклине. Сегодня подарю его своей невесте Боженке. Это такое чистое создание! Желтый билет у нее всегда в полном порядке, это вам скажет любой в кафе «У мертвеца»! Надеюсь, вы не в претензии? – вскричал Гашек, опять завращав глазами. – И учтите, Гитлер, что вам крупно повезло, что вы так легко отделались! У меня разговор короткий! – он молниеносно отвернул лацкан обтерханного пиджачка, где и правда сверкнул какой-то спортивный значок. – Ать-два, и в участок! А там – каторга, дыба, аутодафе! Вы меня понимаете?

– П-п-п-понимаю!.. – плаксиво сказал юный олух Гитлер. – Простите, господин старший инспектор, больше такого никогда не повторится!

Но он говорил это в пустоту. Гашек с другом уже исчезли за углом.