Кошка с пулей в голове

Кошка с пулей в голове

Рассказ

1.

Работает у нас один типчик — Андрюха. Андрюха Займи-Но-Выпей. Длинный, худой, сутулый, грудь впалая, руки веревками, ходит на полусогнутых. Алкаш, естественно, глазки вечно масленые. Лицо серое, а под длинным сломанным носом — усишки. Поганые такие усишки, всегда шевелятся: Андрюха все время что-то бормочет либо просто кривится в усмешке. Его бы на съемки «Мастера и Маргариты» — типичный Фагот!

Вот заходит к нам в комнату как-то этот Андрюха — он частенько у нас ошивается под предлогом проверки исправности электроприборов и освещения, потому что электриком числится. Это он от Петровича прячется. Петрович — начпроизводства, мужик суровый, и кулаки у него тяжелые — с Андрюхой не стесняется, может с лету отоварить по уху. Андрюха у него — заместо чернорабочего, на все самые грязные и вредные дела поставлен. От которых и отлынивает при первой же оказии.

И вот этот Андрюха — в своей вылинявшей офицерской гимнастерке (память о службе в артиллерии), драном кителе без погон и «подстреленных», севших от множества стирок штанах — открывает дверь в нашу длинную комнату и прямо с порога начинает:

Это вашу кошку тут… хе-хе… подстрелили? Валяется там… хе-хе… Живая еще! Хе-хе!

А усишки так и прыгают по его землистой морде, танцуют на пару с глумливой лыбой. И идет он по проходу между столами к нам с Юрой, в наш дальний тупик. Доходит, озирается, тут же начинает клянчить.

Юра, дай попить… — тянется бесцеремонно к Юриной кружке, получает по рукам.

Лезет ко мне:

Займи два рубля!

Андрюха вечно бродит по конторе, сшибает мелочь, набирает таким образом червонец и к вечеру — на кочерге. Покупает в соседнем проулке стакан чудовищного первача, который гонят, похоже, из досок от уличного сортира. Потом валяется в кустах и канавах. Однако есть у него пунктик: всегда носит с собой блокнот, в который тут же, по факту получения денег, аккуратно записывает, у кого и сколько взял. Бухгалтерию свою ведет идеально, а в день получки раздает долги. Остаток пропивает, теряясь на несколько дней, потом возвращается с повинной к Петровичу и начинает нарезать новые круги, добывая средства на очередной вечерний стакан адского зелья.

У Юры на рабочем столе громко шумит оборудование, и всей вступительной, от дверей, тирады Андрюхи он полностью не расслышал, поэтому переспрашивает:

Ну ты, пугало огородное! Что ты там про кошку говорил?

Хе-хе… Кошку вашу, говорю, того… хе-хе… подстрелили. Валяется там… Дай попить!

Я вижу, как Юра сначала непонимающе смотрит снизу вверх на Андрюху, потом привстает, садится снова и искаженным голосом сипит:

Как это — кошку подстрелили? Где подстрелили?! Кто?!

А там, хе-хе… Во дворе валяется, живая еще вроде… Хе-хе! Летунов подстрелил. Из мелкашки. К нему внук пришел, он учил его стрелять. Из окна своего кабинета. — на самом деле Андрюха говорит «кибинета». — Кошка ваша, хе-хе, по крыше шла, они ее и хлопнули… Хе-хе!

Летунов — это наш директор, шеф, он же хозяин конторы. Сын его тоже в конторе работает — начальником отдела. Внуков двое, подростки, бывает, ходят к отцу и деду. Летунов — очень неглупый мужик, талантливый инженер-электронщик. Вся наша продукция, а ассортимент весьма немал, — его личные разработки. Не гнушается он и собственные руки к чему-нибудь приложить: у наладчиков заняться заковыристой проблемой неработающей платы или у станка встать и лично выточить первую, образцовую деталюшку. На все руки мастер. Человек весьма и весьма состоятельный, но в своих автомобилях ковыряется сам, причем одинаково успешно и в электрике, и в ходовке, и в моторе… Хобби у него такое.

Однако руководитель и владелец жесткий. Даром ты у него хлебушка не поешь — каждую крошку должен будешь отработать с лихвой, а накосячишь серьезно — считай, сегодня же и уволен. План не выполнил на один процент — премии лишит на все сто; брака наделал — будешь исправлять, работая круглосуточно. А не нравится — вот тебе твоя трудовая, и давай до свидания.

Но толковым и лояльным сотрудникам платит Летунов щедро, тем и держит при себе.

Одно мне долго непонятно было — нафига ему Андрюха Займи-Но-Выпей? Ну алкота же запойная, прогульщик, совершенно ненадежный человек! Бывает, утром еле шевелится, фиолетовый с бодуна. Потом на производстве выпросит у монтажниц пару глотков промывочного спирта — смеси канифоли, ацетона и изопропила, как печень еще терпит! Ну, отойдет и днем кое-как работает. После обеда, глядишь, настрелял мелочи, сбегал за полстаканом (если охранник не уследил и Андрюхе удалось выскочить за территорию) — и все, готов в хохлому, лежит где-нибудь, пускает пузыри.

Кому нужен такой работник, да еще с учетом высокой требовательности шефа?

Как-то сам Андрюха и рассказал: он единственный, кто знает наизусть всю замысловатую электросеть нашей конторы. Контора немаленькая, крупный осколок громадного советского КБ. А эти здания — вообще довоенные конюшни. Говорят, тут стоял чуть ли не один из отрядов буденновской Первой конной. Здания перестраивались сто раз, проводка лепилась как попало и где попало, все это уходило под слои штукатурки или просто в никому не ведомые дали. На электрику прежние хозяева подрядили Андрюху — чтобы продать нечто пригодное для работы, а не аварийку. Таким образом Андрюха и достался нашей конторе «в придачу». Невзирая на выжженные алкоголем мозги, он помнил все до единого провода и мог точно указать, где можно сверлить, а где нельзя, где идут реальные кабели, а где — обесточенные огрызки, где кинуты резервные линии и в каком это все состоянии.

Летунов не раз, бывало, кривился: остановить бы работы на месяц, отключиться от столба да сделать электрику с нуля, по новому проекту и по всем правилам… Да как же, остановит он всю контору! Это какие убытки выйдут! Дешевле держать Андрюху Займи-Но-Выпей за полкопейки. Да еще гонять его к себе в усадьбу: копать землю, пилить деревья, таскать стройматериалы — и все за жратву да стакан шмурдячины.

И вот Андрюха, руки в брюки, стоит ухмыляется, а Юра с красным от внезапного волнения лицом лезет из-за стола, спотыкается о стул… Цепляет рукой какие-то приборы, те летят на пол, а Юра — что ему, аккуратисту, обычно не свойственно — плюет на это дело и бежит вон из комнаты. Андрюха, вопросительный знак с перегаром, — за ним. Ну и я встаю — посмотреть, что же там на деле стряслось.

2.

Кошка действительно у нас водится. Ее так и зовут — Кошка. Просто Кошка. Черная, худая, как велосипед, гладкая, с длинной мордой и прямым, торчащим строго вверх хвостом. Ходит на тонких негнущихся лапах. Не мяукает, даже мурчит беззвучно. Только мелко вибрирует вся. Обычно либо сидит на высоком стеллаже, намывая свои черные усы, либо спит у Юры на коленях. Она ему не мешает. Думаю, даже помогает чем-то: Юра — завзятый кошатник.

Этому Юре уже за шестьдесят, мужик-то немолодой на самом деле, формально — пенсионер. Нормальный такой мужик, толковый, работяга. Грубоватый, но это, скорее, напускное. Кошек любит — страсть как! Собирает их по всей округе, кормит, таскает по ветлечебницам, сам лечит: то уколы делает, то зеленкой мажет, то лекарствами пичкает… Дома у него вечно приблудные кошки. Котят, бывает, на базаре раздает да еще в придачу корма накупит на свои кровные.

Я, признаться, не понимаю этого. Нет, я к животным нормально отношусь. Но люди делятся, как известно, на кошатников и собачников. Я — собачник. Наследственное это: и прадед, и дед, и отец — охотники. И я с детства с собаками. Люблю сеттеров красных ирландских. Какая шерсть у них! А какая изумительная стойка! Только красный ирландец может так, вытянувшись в звенящую струнку, замерев до остановки сердца, ждать над обреченной птицей заветную, страстно, молитвенно предвкушаемую команду!

С самого моего рождения у деда был такой сеттер — Джек. С того и у меня повелось: мои ирландцы-кобели всегда Джеки. Непередаваемый взгляд у этих собак: уже щенком он все знает о тебе, хозяине, и уже сызмальства готов неутомимо, до отрешенности и самозабвения, делать то единственное, для чего рожден, — охотиться. Хотя бы даже и на хозяйский тапок.

К моей юности, а к своей старости, дедов Джек окривел: сказалась старая травма от острой камышины. Но и с ним одноглазым дед продолжал вполне себе успешно ходить на охоту. Кошка еще у деда была — Машка… Маленькая такая, кругленькая, как колобок. Головка круглая, ушки круглые, тело круглое, коротенькие лапки-кругляшки. Серая с белым брюшком. Родилась в один день с Джеком, и стали они закадычными друзьями. Джек лежит в холодке — между лап у него лежит Машка. Дед идет с Джеком на охоту — Машка скачет следом, не по-кошачьи провожает, далеко-далеко от дома. А бывает, и вовсе едет верхом на рослом сеттере — не картина, а умора! И он при этом идет ровной мягкой поступью, даже и не думает начать поиск, пока на спине Машка.

Джек с Машкой и заболели одновременно: возраст взял свое, коротка звериная жизнь. И вместе ушли со двора помирать где-то на воле. Дед говорил: смотрю в бинокль и вижу — по дороге на горку, как обычно идти на охоту, плетется желтый от старости Джек, волочит больные лапы, а рядом так же немощно шкандыляет светлый шарик — Машка. Дед не стал их догонять…

Накинул я, значит, куртку, нацепил шапку — декабрь, однако, — и вышел во двор нашей конторы. Смотрю, на деревянном поддоне возле мусорного бака лежит на боку наша Кошка, над ней уже склонился Юра. Андрюха смолит свою вонючую «Приму», рядом торчит охранник Филиппыч, крикливый нервный мужичок, вечно изображающий из себя большого босса. Присел и я рядом.

Видишь, в башку ей Летуновы засадили, хе-хе… Я тут, во дворе, ведра от краски мыл, видел, как они стреляли, — говорит Андрюха, в углу его губ прыгает бычок, разбрасывая искры. — Думал, по голубям. А тут бац — и кошка с крыши свалилась, хе-хе. Я думал, дохлая уже. Погладил по голове — а она живая, хе-хе, смотрит на меня… Я ее один раз в подвал пускал, она крысу там поймала. Я крыс боюсь, хе-хе, а она — нет. Жалко кошку: крысоловка. Вот я ее и положил на поддон, хе-хе, чтобы хоть не в снегу валялась…

Юра, с налитым краской лицом, трясущимися пальцами осторожно касается тела животного, ощупывает то тут, то там. Кошка кажется безжизненной. Он поднимает ее голову — и я вижу в затылке рану. Рана маленькая, почти неразличимая: черная кровь запеклась на черной шерсти.

Неожиданно Кошка открывает глаза — зеленые, яркие. Но уже бессмысленные. И закрывает снова.

Сдыхает, что тут думать! — безапелляционно заявляет Филиппыч начальственным тоном.

Филиппыч — прихвостень у начпроизводства, вечно бегает за ним, порой даже козыряет фразой: «Мы с Петровичем решили…»

Юра, да чего ты с ней валандаешься? Давай ее в мусорку выбросим! Утром приедет машина за баком и вывезет ее на свалку.

Юра медленно поднимается. Я вижу, как у него дергается щека, часто-часто моргают красные веки, а руки сжимаются в кулаки. И всегда добродушный, иронично-дружелюбный Юра внезапно буром прет на Филиппыча, хватает его за грудки и орет:

А давай тебя в мусорку выбросим?! Давай тебя на свалку вывезем?! Ах ты, козел! А ну вали отсюда в свою будку!!!

И чуть не швыряет Филиппыча на присыпанный снежком асфальт. Тот, видя, что компот не тот, быстренько уматывает в сторожку и больше уже не показывается.

Да живая она еще, Юра, хе-хе… — Андрюха Займи-Но-Выпей тоже присаживается, гладит Кошку, пропуская меж пальцев твердый длинный хвост. — Это ж кошка, хрен ли, они живучие, хе-хе… А давай я ее прямо на поддоне в ваш корпус занесу, а то снег вот-вот повалит?

На черной шерсти хорошо видны мелкие колючие снежинки. Вьюжит потихоньку. А днем, казалось, был апрель… Такая у нас зима обычно: дождь, слякоть, все это замерзает за ночь в ледяные морщины, а с утра припорошит мелким снегом — и ходишь, цепляясь за заборы и кусты. Для автомастеров — святой праздник, «день жестянщика». А днем опять развезет, и так по кругу…

Вдвоем Юра и Андрюха, с трудом пролезая в двери, несут здоровенный поддон, ставят на пол в коридоре под лестницей.

А давай в гараж, хе-хе? — Андрюха плюет себе в ладонь, тушит сигарету, размоченный чинарик сует в карман. — Я там убрался как раз. Летунов приказал все барахло, хе-хе, вынести и сжечь. Там теперь пусто.

Давай, — Юра отирает пот со лба, несмотря на то что на улице морозец. Он выглядит больным и постаревшим.

На первом этаже нашего корпуса — огромный гараж. Ворота выходят на улицу, а внутрь здания из него ведет дверка под лестницей. Гараж по прямому назначению не используется, конторские «газельки» держат под навесом во внутреннем дворе. И мы хламимся в гараже: сваливаем пустые коробки и упаковку от входящей комплектации. Каждый год набираются этого барахла горы, до потолка. В очередной раз обходя владения, Летунов возмущенно приказывает все это пожечь на фиг. Видимо, так произошло и теперь.

В углу гаража стоит старый диван — излюбленное местечко бухого Андрюхи, если тому удается утащить ключ на вахте или выпросить у меня. Бывает, Андрюха бомжует на этом диване все выходные: домой идти не хочет. Глотнет своей «ацетоновки» — и в гости к синим тараканам. Гоняет их, лежа на диване, машет руками-ногами, бормочет что-то…

Ну открывай, начальник! — лыбится на меня Андрюха, шевелит своими погаными усиками. — У тебя ж ключ, хе-хе.

Открываю. В полумраке гаража — широкие полосы света, проникающего сквозь щели в воротах, в полосах сверкают пылинки.

Сам-то я полагаю, что помрет наша Кошка, даже если и жива пока. Пуля в голову — это не камень в бочину схватить или просто сорваться с крыши. А Летунов — козел! Хоть я и не умиляюсь кошечкам, как некоторые, но так тоже нельзя. Сам жестокосердный человек, да фиг с ним, но еще и внука, ребенка, приучает.

Юра осторожно берет обмякшее длинное тело Кошки, несет к дивану, укладывает там, сам садится рядом и продолжает что-то разглядывать и ощупывать. Андрюха по-тихому сваливает. Я закуриваю, молча стою рядом. А что тут скажешь?

Эта Кошка приблудилась к нам с полгода назад, будучи уже длиннолапым котенком-подростком. Пролезла под воротами, спокойно прошлась по длинному двору, обнюхала все закутки, уселась у дверей. Юра сразу ее заприметил. Естественно, по своему обычаю, стал прикармливать и приваживать. Кошка начала внаглую ходить на наш второй этаж. Сначала кое-кто возмущался: мол, на фига нам тут кошка — блох таскать, по углам гадить! Мне бы, как начальнику отдела, проявить строгость и запретить Юре пускать в помещения проектного бюро животное. Да я не стал. Мы с Юрой — давние коллеги, уж лет двадцать вместе работаем, всю нашу необъятную объездили с командировками, да по таким медвежьим углам! И вообще начальник я никудышный, в смысле твердого обращения с подчиненными.

А потом все привыкли к Кошке. Да и культурной она оказалась: по углам таки не гадила и вообще почти не проявляла себя. Четко знала свое место: стеллаж между моим и Юриным рабочими местами — да колени Юры. В конце рабочего дня ее выставляли из корпуса на улицу, она не протестовала. Было, пару раз забыли, заперли — обошлось. Кошка не орала, ничего не попортила, не напакостила, терпеливо ждала утра.

И вот — пристрелили ее. Жалко.

А между тем идет рабочее время, до конца трудового дня еще часа три.

Говорю Юре:

Ну, Юр… Ты как тут управишься, — а с чем управишься, я и сам не знаю, просто так говорю, — приходи… Надо сегодня доделать начатое. У тебя на столе еще три платы ремонта дожидаются.

И добавляю, чтобы сгладить свою «начальничью» фразу:

Тут не холодно. Андрюха, видать, отопление наладил. И двери, смотрю, подшил…

Ухожу.

3.

Пришел Юра на свое рабочее место, разобрал кавардак, который сам и устроил, уселся. Краем глаза смотрю — начал работать, но все так нервно, все рывком, все с сердцем! Ну, думаю, ничего, отойдет — взрослый мужик, не девочка-пионерочка. Хотя знаю: для него злодеяния хуже, чем кошку обидеть, на свете быть не может.

А у меня с ним всегда работа совместная: он — по железкам, я — по программам, которые с этими железками работают. И вот у нас самая «жара» — декабрьская комплексная отладка. Изделие сдавать надо, как обычно, вчера. А тут такой вот пирог с котятами… С Кошкой, точнее.

Как-то мы отработали этот день. Все разошлись. Я последний. Проверяю, не остались ли включенными приборы, тушу в комнате свет, привычно ищу взглядом Кошку — надо выгнать на ночь… Потом понимаю: а нет тут Кошки, Кошку-то подстрелили. В гараже лежит, при смерти. Жалко! Ни за что убили животину. Никому не мешала.

Ну, дальше вечер трудного дня, дела семейные, закрутилось, забылось.

На другой день прихожу — Юра уже в своем закутке. Он ранняя пташка, всегда строго к восьми, хотя формально рабочий день у нас с половины девятого. Говорит, с армии привычка осталась. Не верю. В армии он пробыл неполных три года, а на гражданке — уже больше тридцати лет. Все должно стереться. Просто такой человек, жаворонок.

Мне вот трудно дается ранний подъем, каждое утро — это преступление против моей личности. Наверное, до смерти не переучу организм. Но что поделать, в таком мире живем… Благо у всех высоких начальников к программистам несколько особое отношение. Считаемся отчасти творческими людьми, и нам есть негласная поблажка: раз засиживаемся до ночи — утром можно и опоздать. Но в меру. К тому же Летунов мне недавно высказал: ты, мол, уже давно не простой инженер, а целый начальник отдела, тебе, мол, положено и одеваться по-другому, и трудовую дисциплину соблюдать самому, а заодно и с подчиненных требовать.

Требовать мне, по большому счету, надо только с себя. Остальные все и так соблюдают. Особенно Юра. Вот он — на месте как штык. Выбрит, наверняка пришел в костюмчике и галстуке. Пиджак в шкафу, Юра натянул рабочую куртку и уже паяет. Рядом чашечка с утренним чаем, да такие запахи распространяет! Юра любит заварить всякие травки ароматные. Мы с ним в этом солидарны. Я с детства привыкший, с кавказских предгорий: там у стариков чай из душицы и чабреца, из ромашки и кипрея, а еще из листьев малины, смородины, ежевики, вишни и дикого терна… А отвар веток шиповника вы пробовали? Да с темным горным медом? О-о-о! Вот это чай так чай!

Молча наливаю себе золотой настой из чайничка, молча подсаживаюсь рядом, жду, когда Юра оторвется от платы, положит паяльник. Тогда и поздороваемся. Нечего лезть под руку.

Юра кладет паяльник, сдвигает вверх свои налобные лупы — очки электромонтажника, в них он похож на черепашку-ниндзя — и без «здрасте» начинает:

Я вот тебе что расскажу, начальник… Я когда служил в армии…

Думаю, сейчас очередную смешную армейскую байку стравит.

Ну-ну, и как ты служил?

Да погоди, я про другое! Когда я служил свои лейтенантские три года после института, то думал остаться в армии. А я ж «пиджак», у таких карьера, в отличие от кадровых офицеров, складывается не так лихо. Да и настоящим офицерам надо сначала помотаться по всей стране, побыть на самых собачьих должностях — и то неизвестно, дослужишься ли до майора. Ведь майор связи — это ж целый «батяня-комбат»! Разве под дембель только получишь. А подпола и вовсе не жди. Ну вот. А в то время уже вовсю был Афганистан…

Юра отпивает глоточек из своей парующей чашки. Я тоже.

Мать-и-мачеху с липой заварил? — спрашиваю.

Ну да… Ты слушай! У нас многие офицеры начали подавать рапорты в Афганистан. Горячая точка — дело такое. Опасно, конечно, могут убить. Но зато это такой рывок карьеры! Потом — хоть куда. У нас был один старлей, очень туда рвался. Он потомственный военный, и ему хотелось проявить себя боевым офицером. Среди первых выхлопотал себе Афган. Долго не выходило у него, но добился. Только погиб там буквально через неделю. Вот так…

Еще помолчали, чайку попили. Юра продолжает:

Но никого у нас это не смутило и не остановило. Армия, понимаешь… Я тоже засуетился: решил, для меня это хороший шанс. Молодой был, дурной. Тоже написал рапорт. А потом как-то и подзабыл. Жену из дома выписал, другое началось… Я ей не рассказывал тогда. Я и потом не рассказывал… Да никому не рассказывал вообще.

Я молчу, слушаю. Юра лезет в карман за сигареткой, после чая самой сладкой.

А меня раз — и в командировку. Сперва в Ташкент, а оттуда мы должны были лететь в Файзабад. Такая практика была: сначала тебя краткосрочно отправляют, а потом уже, по результатам, могут и надолго. Вот и меня — на месяц. Две недели в Ташкенте стрелять учили. Я за два года службы автомат в руках пару раз всего подержал — на стрельбище! Только до Файзабада этого мы так и не долетели. Сначала нас самолетом перебросили к месту формирования узла связи, я там свою аппаратную принял. Дальше полетели вертолетами — а нас сбили. Ну, вертолетчики там были уже асы. Наш посадил-таки «вертушку» где-то в горах. Вот тут-то я и увидел войну. В нас стреляли, мы стреляли… Откуда стреляют, куда надо в ответ — хрен его знает!.. А нас было-то двадцать человек, все — молодые офицеры и прапора, все — связисты. Толком ничего не умеем, наша-то война — по радио. А тут всё по-настоящему: стреляют — убивают. Человек пять погибли в тот же день. И летчика нашего убили.

Ну, связь-то мы наладили быстро, это мы умеем, аппаратура с собой была. К нам вышло подкрепление — пешком, по горам. Лететь там нельзя было. Верее, лететь-то можно, а вот если снизишься для посадки — собьют точно. Держаться нам надо было сутки, а у нас толком ничего не было — ни оружия, ни боеприпасов, в смысле. Мы ж одну свою связную мотню везли! Поддержка с воздуха, правда, прилетала несколько раз. Постреляют — басмачи чуть присмиреют. Улетели — опять прут. Я больше всего боялся в плен попасть. И думал: все, хана. Виду не показывал, даже всех остальных парней типа вдохновлял, поддерживал боевой дух. А сам внутренне прощался с белым светом. Живым, решил, не дамся ни под каким соусом!

А к вечеру до нас дошло отделение десантуры. Эти — настоящие вояки, дали басмачам джазу! С ходу поперли так, что те затихли надолго. И уже на закате подлетели транспортные «вертушки», к нам не стали приближаться, в отдалении десантников насыпали. Те подтянулись, по всем правилам выстроили оборону, плацдарм для эвакуации. Тут уж и я воспрял.

Юра вертит сигаретку в пальцах, пальцы подрагивают. Не спешит закуривать, продолжает:

Вертолеты сначала ушли, потом стали по одному возвращаться и забирать нас. И когда уже последние начали грузиться, басмачи решились. Может, подкрепление к ним подвалило, а может, на авось — полезли изо всех щелей. А я еще на нашей убогой позиции оставался с парой десантников. Я там за старшого был — старлея ведь получил перед самой командировкой. Для «пиджака» старлей через два года службы, да без «волосатой лапы» в армии, — это надо было хорошо постараться. Вот я и настарался. Наверное, за это меня командировкой и премировали…

В общем, на нас навалились — я их уж в десятке метров вижу. Отстреливаюсь, десантники — тоже. «Вертушка» ревет, кругом пальба… Вот она — война, куда я так рвался! Стреляю в людей, они в меня стреляют. Как в кино. На нас много людей бежало. Или мне так казалось со страху, не знаю. Я палил просто так, не целясь, в толпу. Наверное, в кого-то попал. Я видел, один человек согнулся пополам, потом упал, а второй вообще, как подкошенный, на бегу мордой в камни полетел. Убил я его, не убил — не знаю…

На этом моя война закончилась. Нас вывезли. Через неделю я улетел назад, в родную часть: срок командировки вышел. Сам больше не просился в Афган, и приказ не приходил. А потом дембельнулся — жена уговорила. Я не смерти забоялся. Я больше стрелять по людям не захотел… Пошли курить.

Я почему-то верю Юре. Этот смерти не испугается. Я видел, как он — немолодой, толстенький, с давлением и прочими возрастными болячками мужик — рванул по пятнадцатиметровой металлической лестнице вдоль вертикальной стены на помощь ребенку, неизвестно как оказавшемуся на крыше пятиэтажки. Унес его там от края, отдал кому-то в чердачное отверстие — сам уселся на свесе, курит себе, ножками болтает.

Да, я к чему это… — Юра приостанавливается. — У меня с тех пор к оружию вообще душа не лежит. Даже брать в руки нет желания. Но вот вчера — мне так захотелось снова взять мой афганский «калаш»! Да пойти к Летунову да и засадить ему пулю. За Кошку. Уволился бы отсюда, только чтобы его рожу больше не видеть! Да кому я нужен? Скажут: старый хрыч, бесперспективный… Ну, веди курить, начальник, у тебя уже уши пухнут! — смеется.

Курим во дворе. Там никого. Рано еще.

Юра продолжает:

Я Кошку вчера к врачу повез. На Московской ветлечебница есть дежурная, круглосуточная. Там меня знают.

Да тебя во всех звериных больничках, поди, знают.

Это да. Там врачиха была как раз самая нормальная. Молодая баба.

Симпатичная? Небось, ты все стати ее изучил?

Да ладно тебе, не это важно! Умная она. Снимки сделала, осмотрела. Говорит, пуля у Кошки в черепе засела, под костью. Оперировать опасно — умрет под ножом.

И что?

И то. Сказала, есть маленький шанс, что выживет. Внутренних кровотечений нет. Раз до сих пор не умерла — возможно, что ранение не смертельное. Сделала уколы, назначения написала. Приказала Кошку положить и не прикасаться. Воду только давать. Наблюдать.

И как она воду пить будет? Она ж не шевелится.

Из шприца вливать.

Ну и как, вливаешь?

Вливаю. Вот, сюда привез. Домой-то с работы не сбежишь. Жена тоже на работе. Так что давай, начальник, ключ от гаража — положу Кошку на диван.

Ну, дал я ему ключ. Принес он Кошку из машины, уложил. Каждый час к ней ходит — наблюдает. Иногда я спущусь за компанию. Кошка лежит неподвижно, глаз не открывает. Видно только, что дышит: впалый бок чуть поднимается. Бесполезно, думаю про себя. Даже кошка — и та с пулей в голове долго не протянет. А Юра вполне позитивно настроен. Ну и ладно.

Вечером, закончив наши труды праведные, расходимся по домам. У проходной — Андрюха Займи-Но-Выпей, окончательно уработанный, «мама-папа» сказать еле может. Трется возле сторожа, просится на ночлег. Увидел меня — полез обниматься. Вонь от него, как от помойного кота!

Сегодня сторожем не Филиппыч, а нормальный дедушка — Иван Иваныч, щупленький старичок с крупными жилистыми руками. Земляк мой, тоже с Кавказа родом. Я ему говорю:

Иваныч, вы только не пускайте этого обормота в гараж на диван. Там у нас Кошка больная. Он еще ее придавит.

Да знаю, знаю, — отвечает Иван Иваныч. — Мне Юра уже рассказал про Кошку. Жалко животную. Ласковая! Нет, не пущу я Андрея туда. Пусть у меня в сторожке на топчанчике проспится. Не оставлять же его на улице. А домой точно не дойдет. Упадет еще, заснет — замерзнет, не дай бог! Морозец-то крепчает.

4.

На другое утро — все те же декорации, все те же действующие лица. Я пришел — Юра уже работает. Про Кошку рассказывает. Как он ее наблюдает. Все без изменений: Кошка живая, но лежит как черный кабачок на грядке.

То же самое и в среду, и в четверг. День сурка, короче.

Вечером в четверг, перед уходом, Юра мне говорит:

Слушай, начальник… Сегодня же на дежурстве Филиппыч?

Ну да, Филиппыч. Но ты ж знаешь, как он дежурит!

А дежурит Филиппыч так: закрывает всю контору — причем без обхода корпусов и помещений в них — ему фиолетово, есть там еще сотрудники или нет, — сам запирается в своей сторожке и храпит до утра. Его выноси, и то не проснется. У моего отдела бывают ночные смены для техподдержки: сопровождение продукции — саппорт, по-нашему, — по всей стране. Кемаришь себе, поступил звонок или видеовызов — подсел к компу, решили проблему — и дальше дремлешь вполглаза. Кто-то из моих парней и девчонок по ночам в игры рубится, один на гитарке играет — вон висит на стене у его стола, красивая такая, настоящий «Фендер Стратокастер». Юра этому парню усилитель собрал из подножного сырья — тот не нарадуется: ламповый, самое «тру», мечта гитариста! Юре это раз плюнуть, он старый электронщик, динозавр из теплой ламповой эры. А я по ночам, если нет запарки с работой, пишу себе что-то — в стол, как говорится. В общем, все на саппорте забавляются, как умеют. И Филиппыч частенько нас закрывает в корпусе. Потом ему по часу звонишь на вахту — спит, байбак старый!

Так ты чего от Филиппыча хочешь, Юра? — спрашиваю.

А ты сегодня не сидишь на «поддержке штанов»?

Нет. Сегодня — нет.

А своих дел у тебя тут ночью не предвидится?

Нет. Меня жена уже подрядила на вечер, поедем в «Мегу». Надо ж начинать подарки покупать — Новый год на носу!

Юра как-то мнется. Явно хочет о чем-то попросить. Ему это всегда трудно. Спрашиваю сам напрямик:

А тебе что нужно-то?

Да понимаешь… Филиппыч же. Боюсь — добьет Кошку и выкинет. Скажет потом, сама сдохла.

Да брось ты, Юра! Ну не настолько же он сволочь. Да и ты его так запугал, что он шарахается от тебя по углам.

Вот потому и боюсь: в отместку сделает. А люди сволочи и есть. Животные — те намного лучше.

Ну ладно, ты говори, чего хочешь.

А ты скажи Филиппычу — ты ж начальник, имеешь право, — что, мол, меня поставил на саппорт сегодня. Только не сидеть тут всю ночь, а чтобы я приехал пару-тройку раз на пятнадцать минут. Типа приглядеть за аппаратурой. А я и взаправду подскочу. Ты ж знаешь, я тут рядом живу. Кошку попою, посмотрю на нее. Филиппыч тогда побоится что-то с ней сделать.

Ну ты придумал, Юра! И будешь посреди ночи подрываться три раза, ездить сюда? Или вообще идти пешком, по гололеду?

Ну а что такого? Заведу будильник. Встал, вышел покурить… Сюда мне — полтора квартала. Тебе-то что?

Да мне ничего. Скажу Филиппычу, мне не трудно.

Ну вот и ладно. — Юра радуется. — Давай тогда ключи от гаража. А то открывай сам, со мной приходи за компанию — веселее будет! Собаку свою прогуляешь.

Нет уж, спасибо.

Ты ж ночник, сова!

Да я-то сова, только таскаться по холоду эта сова не любит. Собака совы — тоже. Буду я еще из-под теплого бока жены вылезать!..

Да зачем тебе жена? У тебя двое детей, и старый ты уже.

Сам ты старый! Ты лет на двадцать постарше меня будешь!

Вот так поперебрасывались всякой ерундой и разошлись по домам.

Утром бодрый и довольный Юра отчитывается: реально приходил три раза ночью, Филиппычу спокойно спать не дал, тот вообще теперь волком смотрит. Зато с Кошкой все в полном порядке.

Какой там, думаю, порядок! Зашел, глянул — все так же лежит трупом. В ярком луче зимнего солнца блещет черная шерсть, переливается радугой. На брюхе буроватый пух чуть шевелится — дышит. Пока дышит. Жалко. Красивая кошка была, хоть и худая, сколько Юра ее ни откармливал. Порода такая. Крысоловки — они всегда поджарые, мускулистые.

Ближе к обеду — долгожданное явление народу: Андрюха Займи-Но-Выпей заваливается к нам в комнату. Перегаром и вонью сосновой канифоли — смывочки, значит, уже завел в душу — дышит с порога. Вещает:

Ну что у вас тут? Хе-хе! Все, что нужно, горит, все, что не нужно, не горит? Хе-хе! А там эта… хе-хе… кошка ваша… хе-хе… того… хе-хе!

У меня сразу мысль: сдохла, бедолага, отмучилась. Пуля в голове все ж таки. Юра расстроится… А он опять не слышит: работает в наушниках, чтобы на нашу программистскую болтовню не отвлекаться. Окуджава у него там. Сквозь чуть сдвинутые амбушюры:

 

Флейтист, как юный князь, изящен…

И в вечном сговоре с людьми

Надежды маленький оркестрик

Под управлением любви.

 

Встаю, чтобы встретить Андрюху посреди нашей длинной комнаты, пока он пытается выклянчить свои традиционные башли у всех подряд, не разбирая. Блокнотик в руке, карандаш за ухом — мытарь пришел! Только он отдаст, можно не сомневаться. Рупь получит — и тот принесет.

Ты чего орешь? — говорю ему. — Пошли отсюда, видишь — люди заняты, у нас рабочее совещание. Не мешай, идем в коридор, пятак дам.

Беру его под руку, вывожу, достаю монетку. Андрюха уже карябает в блокнотике, на страничке с моим именем.

Ну чего там Кошка? — спрашиваю.

А она ногами дрыгает, хе-хе! Я брусья принес — Петрович приказал на просушку в гараже разложить, хе-хе. Смотрю — кошка ногами дрыгает. Задними, хе-хе. Дрыг-дрыг! Дрыг-дрыг!

На тебе пятак. Эх, урежешься на него в шотаруставели!

Урежусь, — жмурясь от предвкушаемого удовольствия, отвечает Андрюха.

Ну иди, будет с тебя, не мешай нам.

Понял, начальник! В получку долг с меня, ты знаешь!

Знаю-знаю, иди.

Сам спускаюсь в гараж, в потемках с трудом попадаю ключом в замочную скважину. Наверное, предсмертные судороги у Кошки. Все, финита.

Свет включил, смотрю — Кошка неподвижна. Эх, жаль! Не выкарабкалась. Видать, последняя кошачья жизнь у нее была… Сколько им там положено? Девять, не то десять…

Дрыг-дрыг!

Это что такое?! И вправду — дрыг-дрыг! Левой задней лапой. Потом правой задней — дрыг-дрыг! Как и сказал Андрюха. Вот так же у него поганые усишки — дрыг-дрыг.

А не похоже это на предсмертные судороги. Я не кошатник, но с животными все-таки с детства, всего насмотрелся. Наверное, какой-то бессознательный нервный импульс заставляет конечность шевелиться. Полежит минутку — опять дрыг-дрыг, сначала одной лапой, потом другой. Странно… Погладил длинную морду — теплая, нос — сухой, горячий. М-да… Тяжело раненный зверь. Хоть живая еще — и то хорошо. Пойду скажу Юре.

Юра сбегал в гараж, вернулся спокойный.

Ну что скажешь, кошатник?

Да что сказать тебе, собачник? Она ж парализованная. Пуля вошла там, где позвоночник с черепом соединен. Метко стреляет сволочь эта Летунов! Снайпер поганый! Знает, куда целиться. Эх!.. Повезу после работы опять в больничку. Ты ж меня не отпустишь в рабочее время, начальник?

Не отпущу, Юра. Иначе нас всех, как Кошку, за срыв сроков… Год-то на исходе. А у нас, как всегда, аврал!

Да ладно, и так ясно, я ж не прошусь. На вот тебе — наладил плату. Подключай, проверяй, делай свои замечания.

5.

Конец декабря проползает незаметно. До Нового года три дня. Суета, суматоха на работе, дома… Погодка — как обычно у нас под Новый год: дождь со снегом, под ногами месиво из грязи и льда, ветер рвет еще зеленые, но уже неживые листья, задержавшиеся на тополях, свищет в обледенелых проводах. По подворотням жмутся уличные псы. Им хуже всех. Мне кажется, кошкам проще. Они маленькие, в вентиляционные окошки подвалов шасть — и вот тебе дом и уют. В сухости и тепле, по крайней мере.

А наша Кошка жива, как ни странно. Юра в очередной раз свозил ее в ветеринарку. Там опять сказали, пятьдесят на пятьдесят: может — очухается, может — нет. Ничего решительного делать они не возьмутся. Влили Кошке пару капельниц, разместил ее Юра опять на диване в гараже, в прежнем режиме наблюдает. В дежурство Филиппыча каждый раз подбивает меня «поставить его на саппорт», упорно ходит ночью по два-три раза. Я уже ожидаю, что Филиппыч стукнет Летунову, а тот меня и спросит, а какого, собственно, беса я организовал такой идиотский режим работы в отделе. Надо техподдержку осуществлять — сажай человека на ночь, заполняй табель, подавай служебку о сверхурочных. А бегать в контору по ночам, да еще по три раза, — глупость какая-то… Ну, поживем — увидим.

Кошка преподнесла-таки сюрприз. Пришел Юра — сияет.

Ну? — говорю. — Что за идиотская лыба? Нам тут не до веселья — срок мы сорвали, зуб даю, тельняху рву!

Побереги тельняху, начальник. Кошка-то, Кошка! О как! — и задирает вверх прокуренный желтый палец.

Ну?

Голову поднимает, смотрит!

Да ну-у-у?

Вот тут уже я тебе зуб даю, тельняху рву! — улыбается.

Пошли посмотрели — и правда. Глаза открывает, когда слышит шаги, глядит. Мутным взглядом глядит, больным. Но смотрит на тебя, ведет вслед расширенным в сумраке зрачком. И чуть поворачивает шею. Задние лапы все так же иногда подрагивают, передние — лежат как плети. А еще ушами поводит. Странновато так, несуразно — резкими движениями. Наверное, это тоже неподконтрольное, как и с лапами.

Я ей корм давал — в рот сунул. Пожевала кусочек, — говорит Юра. — А пить не может сама. Паралич! Шприцом ей вливаю — вроде глотает. А раньше не понять было, проходит в нее вода или нет, выливалась между зубов…

Неужто выжила, думаю я. А в радость ли ей это? Если она парализованная останется… Что человеку, что кошке это не жизнь.

Тридцатого декабря у нас с обеда уже нерабочий день. Отделы накрывают столы, звенят бокалы и бутылки, по коридорам растекаются запахи оливье и мандаринов — короче, пьянка предновогодняя начинается, корпоратив типа. Только мы всей конторой не собираемся, глупости это, а отмечаем по отделам. Потом, как поддадим хорошенько, начинаем ходить компашками по соседним комнатам — в гости друг к другу. То там сто грамм, то там сто грамм… Где-нибудь дискотека устраивается. Где-то народ с гитарой сидит: Цоя поют, Шевчука, а попозже начнется «Все идет по плану» да «Настоящему индейцу завсегда везде ништяк!».

Летунов к этому лояльно относится: перед Новым годом всем все можно. Срок мы почти не сорвали. Считай, в последний вагон влетели, с подножки упали мордой об ступеньку, ноги по шпалам бьют. Зацепились чудом. Так что: «Эх, говори, Москва, разговаривай, Рассея!»

В разгар гульбища, на перекуре, во дворе полуодетый народ: все датенькие, всем плевать на высокую вероятность гриппа (а потом веселые рождественские каникулы с температурой под сорок). Дым столбом, крики и хохот — кого-то за что-то интересное схватили, веселье! Пускаем ракеты, кто-то танцует с бенгальскими огнями в обеих руках под «Аргентину — Ямайку».

Юра тащит меня в сторону от шумящей толпы:

Начальник! Слышь, начальник! Пойдем отойдем…

Ну чего? Еще скидываемся и шлем гонца?

Да какой гонец! Я не об этом… Понимаешь, я тут на праздники к дочке уезжаю в Казань. Давно не виделись. Соскучились мы с женой по ней да по внучке. Меня девять дней не будет, ровно девять. Не меньше. Но и не больше.

Всем своим ливером чую, к чему Юра клонит. Дочка у него, в Казани которая, — единственный его ребенок. Большой человек стала. Известный хирург, детский причем. Как Юра выражается: «Каждый день детей режет, по несколько человек иногда». Жуткая работа! Это какие нервы надо иметь! Когда перед тобой — тело ребенка, и ты над ним — последняя преграда для смерти. Твои руки — единственный спасательный круг в океане боли. Нет уж, лучше мы с нашими программками да железками повозимся!..

Ты б за Кошкой последил, а, начальник? Я корм куплю, все принесу, воду там поставлю — ты ей шприцом вливай. Ну как?

Ну что ему сказать? Я ведь собирался к брательнику махнуть на три-четыре дня в станицу. Двумя дружными семьями Новый год встречать. Там у брата банька, да какая банька! Да своя самогоночка из свойского виноградика, чистая, аки слеза! Да сальце — со своих же свинюшек, да колбаски и шашлычок — из них же, родимых… А потом — по утреннему холоду, по подмерзшей землице, впереди мой Джек и братова Лара — красный ирландец и черный гордон, сзади мы с брательником с ружьишками… Сказка! А еще я обещался детям свозить их на такую кучу новогодних мероприятий! Жена уже на холодильник список магнитиком прицепила и ручку рядом повесила — отмечать будут, что я из обещанного обеспечил, а что еще нет.

Юр! Ну ты даешь… Не могу я, планы у меня.

Он топчется, нос в землю. Потом поднимает глаза, смотрит исподлобья:

А что ж делать-то?

Не знаю.

Сдохнет без меня…

Ну не знаю я, Юра! Что ж я — с твоей Кошкой должен просидеть все новогодние праздники? Меня ни дети, ни жена точно не поймут. Я и сам себя не пойму!

Он что-то ковыряет ногой на асфальте, снова молчит, курит в кулак.

И я жене обещал в этом году точно поехать к Кате… Уже билеты взял — на тридцать первое, на вечер. Там скидка хорошая в этот день. Да… Придется, наверное, взять Кошку в переноску и везти с собой.

Я внутренне выдыхаю. А Юре говорю:

Ну вот! Тебе это дело привычное. Мало, что ли, ты наездил со своими кошками?

Да, немало, это точно… Не хотелось только тревожить ее. Таскать, трясти, вот это все…

Ничего, кошки живучие. От поездки хуже уже не будет.

Да ты понимаешь… У внучки-то — аллергия. Зверская аллергия. С детства. На кошачью шерсть. Задыхаться прямо начинает. А тут я припрусь с Кошкой…

Он опять замолкает. Потом, уже решительно и бодро, говорит:

Ну ладно! Поживу там в гостинице. Жена — у Кати, а я где-нибудь поблизости номер сниму. Мало, что ли, мы поездили по командировкам с тобой, а, начальник? Дело-то привычное!

6.

Моим мечтам о долгожданном новогоднем отдыхе сбыться было не суждено.

Есть у нас тридцать первого декабря традиция… Нет, не в баню ходить, как в надоевшем до зубной боли старом фильме. Тридцать первого декабря с утра Летунов собирает всех начальников подразделений на последнее в году, итоговое совещание. Для раздачи слонов и пилюль. Мне в этом году досталась, конечно, пилюля. В конце, после «всем спасибо, все свободны», прозвучало сакральное: «Начальник пятого — задержитесь!»

Ну, задержался.

Ты, Рома, свое изделие практически завалил, — говорит мне Летунов, вставая из-за своего стола размером с футбольное поле. — Мне за это было — вот что!

Он показывает пальцами вилку в горло и продолжает:

Нет, ты сейчас скажешь, что ты успел в последний день. Но это не ты успел. А я успел! Мне пришлось идти на поклон к большому человеку — о-о-очень большому человеку! Чтобы он подписал акты, я гонялся за ним по аэропорту! Он улетал в Лондон, и я ему уже был до фонаря! Я теперь у него должник. А ты — у меня. Понимаешь?!

Летунов явно начинает злиться.

Понимаю, — говорю.

А что мне еще говорить ему? Мы ведь, действительно, контракт, считай, нарушили. В последний день такие работы не сдают. И никому не нужны мои объяснения, что работа была новая, сложность задач — высокая, сроки — запредельно короткие, а мы на самом деле работали и в выходные, и в проходные… Да кого это колышет?

Хорошо, что понимаешь, — уже вполне миролюбиво продолжает Летунов. — А долг платежом красен. Поэтому на все праздники ты остаешься здесь, обеспечиваешь поддержку своих работ — зачищаешь за собой документацию — и ведешь те проекты, что должны идти на производстве без остановки цикла, у нас таких немало. Ознакомься с приказом о назначении тебя на этот период моим врио и приступай. С завтрашнего числа, с восьми тридцати. Вопросы есть? — и подает мне приказ.

Вопросов нет, — отвечаю.

Отлично! — Летунов потирает руки. — Ты знаешь, я не обижу: за период временного исполнения получишь двойной оклад. В приказе отмечено.

Пока я читаю и расписываюсь, он подходит к своему роскошному шкафу-сейфу, гремит тяжелой связкой ключей, что-то там ищет, потом поворачивается — в руках бутылка и два бокала.

Ну что, по вискарику? С наступающим?

Спасибо, — говорю. — Я за рулем.

Тогда до новых теплых встреч в новом году!

Все, приплыли.

«Обрадовал» жену и детей, конечно. Ну жена-то — с пониманием. Привыкла к моей идиотской работе — с ночными саппортами, с командировками по месяцу, причем иногда почти без пауз. Порой успеваешь только зайти домой, помыть филейные части, взять чистое бельишко — и прощай, любимая. Нашей совместной жизни уже четвертак, давно притертые детали. Детям пообещал: все вечера — для них, а в выпадающие выходные дни вообще могут распоряжаться мною как угодно.

Пошел покурить на балкон — вспомнил про Юру и Кошку. Ну хоть тут сложится путем! Представляю, каково мужику — приехать к родной дочери, которую не видел года три, за полстраны притащить полудохлое животное, от которого у любимой внучки приступы аллергической астмы, поселиться в гостинице… Сюрреализм какой-то!

Звоню:

Юра, ты же, как я понимаю, еще не уехал?

Нет, манатки собираю. Поезд в двадцать три с копьем. Переноску кошачью вот помыл, сушу. Скоро за Кошкой в контору заеду, потом еще в больничку ее свожу для порядку…

Какая больничка, Юра?! Вечер тридцать первого декабря! Кто там тебя с Кошкой ждет?!

Э, ты не понимаешь! Там эта врачиха — она хорошая. Она лучше, чем людские врачи. Она дежурит в Новый год. Я знаю, звонил.

Короче, Склифосовский! У меня планы резко поменялись. Кошку с собой ты не берешь. Я присмотрю за ней все праздники. С тебя пузырь.

Про пузырь — это я так, в шутку, конечно.

Ни хрена себе! А что у тебя стряслось?

Летунов стрясся. Не важно.

Так… А давай я тебе все завезу тогда. Я ж корм купил, лекарство там…

А ты еще трезвый — за руль-то? Я тут с горя уже принял пару рюмах. Как говорится, провожаю старый год, ну и хрен с ним, пусть идет…

Да я как стекло! В поезде с женой и выпьем шампанского. Встретим Новый год под звон бокалов и стук колес.

Ладно, набери, как подъедешь ко мне. Выйду на перекур.

Хорошо, начальник, хорошо!

Слышу в его голосе настоящую радость. Ну вот, пусть будет ему новогодний подарок.

Минут через двадцать Юра мне уже звонит: мол, выходи. Кобель мой, конечно, тоже увязался: ему в радость побегать по морозцу. На улице уже праздник в полный рост, пьяненькие группки по гостям бредут с песнями, пацаны на трамвайных путях петарды взрывают.

Юра вышел из своей белой «десятки», в багажник лезет:

Вот тут корм, еще лоток и наполнитель. Кошка-то скоро начнет вставать. Чтобы далеко ей не ходить, ты поставь там… А вот переноска еще на всякий случай… Так что у тебя произошло?

Да Летунов в наказание оставил за себя на все праздники. Приказом. Буду на работе каждый день.

О-о-о! Так ты у нас теперь — дирехтор? Ба-а-альшой человек! Ну деньжонок-то, поди, подкинул?

Да ну их нафиг, деньжонки эти! Все планы коту под хвост. Кошке твоей, точнее.

Ну ты смотри, а? Я вот думаю… С Филиппычем-то как быть?

Как-нибудь разберемся с Филиппычем. Не тронет он твою Кошку.

А вдруг?

Юр! Ну не доходи до фантасмагорий! Ты еще не настолько древний, чтобы впадать в маразм.

Ладно-ладно, начальник! Я тебе тут… — и протягивает мне бутылку. — Коньячок настоящий армянский, не из магазина — с завода в Армении. Мне знакомый один привез.

Да иди ты! На работу притащишь — старый Новый год будем отмечать коллективом, вместе и выпьем тогда.

Юра уехал, я позвал Джека. Эх, как он нарезает, шелковистые рыжие уши аж полощутся на ветру! Верхним чутьем работает — любо-дорого посмотреть. Не повезло нам слегка, бродяга. Охота откладывается на неопределенный срок… Ну ладно, потащили домой кошачье добро!

Потекли у меня рабочие будни. Полдня — в своей комнате, за недоделанной документацией, полдня — на производстве, в цехах с монтажниками. Работяги и злятся — работать в такие дни! — и радуются: Летунов, действительно, не обижает деньгой в этих случаях.

Я сначала захаживал к Кошке в гараж. Потом думаю — а какого, собссно? Положу в Юрину переноску, заберу ее наверх, пусть лежит при мне. Все равно никого у нас нет. А переноска у Юры, наверное, для молодого бегемота предназначалась: туда штук пять кошек можно уложить, Дворец спорта, а не переноска. Так и сделал. Принес Кошку к себе, попоил, дал немного корма — ест вроде. Погладил — а она мурчит. Беззвучно, как и раньше. Но всем телом вибрирует на высокой частоте. Облизнулась. Глаза не закрывает уже, смотрит по сторонам. Гляди-ка!

А через пару-тройку дней Кошка стала сначала шевелиться всем телом, потом — приподниматься на задние лапы, а затем — ползать, с трудом передвигая бессильные передние. Хвост торчком задрала в своей обычной манере. Пьет сама из блюдца, ест понемногу. В туалет свой кошачий ходит. А главное — начала марафет наводить: вылизывается кое-как, скрючившись, неловко, но старательно и подолгу. Надо же! С пулей-то в голове!

Позвонил Юре, порадовал.

Бывает, ко мне в свое дежурство Иван Иваныч заходит. Так, чайку попить, поболтать о том о сем. Скучно ему на вахте. Он тоже инженер в прошлом, только механик. Но мы с ним в основном про родной для нас обоих Кавказ вспоминаем. Я-то в юности переехал оттуда с родителями. И этот новый, пыльный и ветреный, городок на холме посреди степи мне уже стал родным. А он покинул родину в почтенном возрасте. Поэтому в мыслях все еще там. Здесь — почти как гость.

У Иваныча два сына. Старший решил по стопам отца пойти — стать инженером. Ближайший политех — за пятьсот километров. Ну ничего, поступил, окончил, устроился работать, женился, обзавелся жильем, родил двоих детей. Крепко встал на ноги, прочно осел тут, на донской земле.

А младший сын с детства был творческой личностью. Рос поэтом и музыкантом. А подрос — все же поступил в техникум, на электрика. Хотя ни музыку, ни поэзию не забросил: выступал, печатался в местных газетах и журналах. Потом отслужил срочку в музроте, вернулся, устроился работать в мастерскую по ремонту аудио- и видеоаппаратуры. Быстро стал востребованным мастером: талант — во всем талант. Одна беда — начал попивать, да крепко. У нас ведь как? Идут к мастеру чаще с бутылкой, чем с деньгами. В компанию дружков-пьянчуг попал — и совсем под откос покатился парень.

Вот Иваныч и принял крутое решение: продал дом на Кавказе, переехал на Дон, к старшему сыну поближе. Непросто далось ему это — уйти в таком возрасте с насиженного, отцами завещанного благодатного места! Но чтобы вырвать другого сына из дурной компании, на все пошел. Закодировал младшего, пристроил его на какую-никакую работу — завхозом в бывший Дом пионеров. Короче, как мог, направлял на путь истинный своего заблудшего ребенка. И все у того наладилось! Парень-то толковый. А тут — строительный бум. Хороший электрик везде нужен. И денежки вернулись, и уважение. Женился. Жена на сносях…

У соседа внезапно свет вырубился в доме. Он и попросил электрика посмотреть. Тот в потемках полез на крышу, за ним — хозяин. Ветер был, дождик накрапывал… Что уж там произошло, неизвестно. Только убило младшего сына Ивана Иваныча. Незаживающая рана на сердце старика. Он почти всегда сворачивает беседу на эту тему, повторяет свой рассказ, потом махнет рукой и уходит.

Иван Иваныч дивится на Кошку: ведь поди ж ты какая, — очухалась! Приносит ей молока. Кошка пьет, потом пытается сыто потянуться. Не получается пока: передние лапы плохо служат. Ходит она полубоком, по ступенькам вообще не может. Но явно идет на поправку! Иваныч ее во двор выносит — Кошка брезгливо дергает задней лапой на снегу. Но назад не спешит. Иваныч забирает ее к себе на вахту: пускай, мол, мне с ней веселее.

7.

Праздники — ну, кому праздники, а кому комп, цех и Кошка — кончились. Пошли будни. Юра вернулся. Не нарадуется на состояние Кошки. Откармливает ее. К концу января Кошка стала даже толстеть, чего раньше за ней не водилось. Наверное, сказывается малоподвижный образ жизни: паралич у нее полностью не прошел, ходит все так же с трудом. Уже не запрыгивает бесшумной черной тенью прямо с пола на полутораметровый стеллаж. По лестнице вниз — кувырком, вверх — осторожно занося каждую лапу на новую ступеньку. Все приносят Кошке что-нибудь вкусненькое — она с удовольствием трескает, брюхо круглится все больше.

Даже Андрюха Займи-Но-Выпей припер ей сосиску. Правда, сосиска эта — смесь пластилина, цемента и стирального порошка, содержание мяса — в следовых количествах. Однако Андрюха и Кошка благополучно ее сожрали. Откусывали по очереди, по-честному. Остаток Андрюха великодушно отдал Кошке.

Стоим как-то с Юрой во дворе, курим напоследок у ворот: рабочий день окончен. С крыши свисают огромные сосульки, ветер швыряется в нас крупными холодными каплями — начались ранние февральские оттепели. Кошка у ног Ивана Иваныча вертится, припадая на больные передние лапы. Она все больше у него в сторожке пропадает теперь, там всегда тихо, сумрачно и тепло, ей, наверное, больше нравится — это не по лестницам лазать туда-сюда. Толстая, шерсть лоснится, глаза сыто жмурятся.

Идет из цеха Ольга — монтажница, разбитная разведенка. Хи-хи, ха-ха, как обычно. Просит зажигалку, становится с нами на перекур. Увидела Кошку — глаза округлила:

Ма-а-альчики! Да она ж беременная!

Кто беременная?

Ну Кошка ваша. Беременная!

Оль! Ты что такое куришь? У тебя глюки?

Я говорю — значит, так и есть. Вон пузо какое! И крутится так… Что я, слепая? Или сама не баба? Ей рожать уже на днях!

Да ты что плетешь, Ольга?! Она тут еле ползает — из корпуса в сторожку да назад. Две недели вообще при смерти пролежала…

Эх, мальчики! Сказала я вам — беременная, скоро родит! Погуляла, наверное, в декабре — и в феврале притащит вам котят. Так что готовьтесь, папаши! Всё, всех целую, я полетела!

И полетела.

Юра оторопело молчит. Я смеюсь. Он берет Кошку и тащит в свою машину. В любимую ветлечебницу, думаю, повезет. УЗИ делать.

Наутро сообщил: все так и есть, права оказалась Ольга — рожать на днях Кошке. Два котенка у нее, вполне выношенные и, по всем данным, здоровые.

 

А у нас сегодня Кошка родила вчера котят! — Юра, цитируя Михалкова, потирает руки. Довольный, аж лысина светится. — Пойдем посмотрим?

Посмотрели. Два котенка. Лежит усталая Кошка на боку, лижет детенышей, лапы вытянула, длинная и худая, как раньше.

Чудеса да и только! С пулей в голове, много дней на грани жизни и смерти, никто не верил, что выживет… Даже я не верил, только Юра. Медленно и безвозвратно, казалось бы, угасала, уходила в безжизненный туман. А в это время в ней уже теплилась новая жизнь. Может, потому и выкарабкалась? Замерла в боли и муке, чтобы сберечь последние силы, собрала всю свою кошачью магию, взмолилась своим кошачьим богам — не за себя, а за этих вот двух существ, жалких, мокрых, слепых. И выжила для них. Кормит теперь, жмурится, косит на нас зловещим изумрудом глаза… Чудеса!

У меня в столе есть стихи сына Ивана Иваныча:

 

Я построю кошкин дом.

Пусть живется кошке в нем

Долго-долго, сладко-сладко,

В теплом домике своем.

Я построю кошкин дом.

 

Заведет она котят.

Пусть котята там мурчат

Тонко-тонко, звонко-звонко,

Пусть играют, где хотят.

Заведет она котят.

 

Может, еще детские, а может — уже и взрослые, для еще не родившейся тогда дочки сочиненные. Вообще, я думаю, что это неспетые песни. Ничего, где-то они да звучат.