Журнальный мир

В одном из первых номеров советского журнала «Мурзилка» помещен следующий рисунок: из леса выходит гурьба очеловеченных мухоморов, распевающих нехитрую песенку: «Мы идем, мы идем, всех буржуев изведем»¹. Со шляпками, надвинутыми, как картуз, мухоморы напоминают лесной пролетариат на стачке. Красный гриб не мог быть не замечен большевиками, но в союзе этом нечто большее, чем только цвет и опасность.

* * *

В городское пространство России мухомор попадает на стыке XIX—ХХ вв. через рождественские открытки из Германии, где красный гриб считался символом новогодней удачи. Причины омухоморивания праздника до сих пор не ясны — существуют как языковые гипотезы, указывающие на дрейф немецкого слова Glьckspilz (счастливчик) от отрицательного значения (выскочка, парвеню) к синонимичному с Glьckskind (счастливый ребенок)², так и прямолинейные цветовые или мифологические толкования: на тех же открытках можно встретить контрастную божью коровку или заметить связь между севером, копытными, елью и мухоморными одеждами немецкого Вайнахтсмана.

В любом случае Amanita muscaria³ появился в России именно как наглядность: натуралистичные «Мухоморы» Ивана Шишкина стояли в стороне вплоть до начала эпохи ар-нуво, в которой проросли россыпи мухоморов Ивана Билибина. Его ученик Георгий Нарбут сделал мухомор участником народной сказки «Война грибов»: «Вы вставайте, Мухоморы, / Покидайте темны боры, / Вам пора вставать, / На войну воевать! / Отказались Мухоморы: / — Деревенские мы воры»⁴. В более поздней сытинской печати мухоморы отказываются идти на войну в связи с карьерным ростом в сенаторы⁵. Только советской власти удалось подчинить мухоморы и отправить их на войну лекарями⁶. Интересно, что в самом первом издании «Войны грибов» (1889) с рисунками Е. Д. Поленовой мухоморы являются лишь декоративным элементом, как нет их и в записанном Владимиром Далем оригинале⁷. В его же сборнике русских пословиц встречается единственное и странное: «Семеро Грузин мухоморов объелись»⁸.

Из живописи мухомор проникает в детскую литературу. Евгений Шведер пишет сказку «Мухомор красавец»⁹, где кичливый гриб расплачивается за гордыню потерянной шляпкой. В другой дореволюционной истории мухомор также «сознавал свою красоту и ждал, чтобы все смотрели на него и любовались им»¹⁰. Игорь Северянин делает прифрантившийся мухомор объектом «насмешек и умор». Окончательно закрепили сюжет поэты Сергей Михалков в басне «Грибы» (1967) и Михаил Пляцковский в звукосказке «Мухомор» (1985). Так за мухомором в детской литературе и повелось — гриб-красавец на своем примере показывает, как важно не задаваться. Исключения немногочисленны, вроде повести новосибирской писательницы Светланы Никитиной, где мухоморы наказывают пинающих их хулиганов, дабы сие послужило «хорошим уроком не только этим разбойникам, но и всему человеческому роду»¹¹.

Но почему, собственно, мухомор?

Amanita muscaria растет везде, кроме Антарктиды, почти на любых почвах и в самой смелой хвойно-лиственной микоризе. Мухомор повсеместен, необычен, еще в детстве первым бросается в глаза. Михаил Пришвин определял мухомор как «красоту без добра»¹², и общее представление о грибе до сих пор сводится к чистой эстетической функции, взламывающей привычное. Кровь с молоком, белая ангельская плоть и багрянец — не просто редкое природное сочетание, а сигнальное, какое-то даже откровенное. В промоченном осеннем лесу, где так влажен опад, мухомор не дает пространству распасться, крепит его к земле. Это связующий гриб, указывающий вовне. Молодой, он как чистенькое яичко, а в старости мудрый, с разлохмаченными, как у зачитанной книжки, краями. В букварях и на детских площадках, на стенах больниц и продленки — мухомор встречает ребенка узнаваемой грибной азбукой.

Почтила мухомор и классическая русская литература. В бунинских «Косцах» (1921) барин присаживается к костру рязанских батраков: «И вдруг, приглядевшись, я с ужасом увидел, что то, что ели они, были страшные своим дурманом грибы-мухоморы. А они только засмеялись:

— Ничего, они сладкие, чистая курятина!»¹³

Мухомор придает работникам бодрость, они без устали окашивают лес в той сцепке с природой, утрату которой Бунин так ясно переживал в Париже. Крестьянство в рассказе еще не отделено от земли, нет ни пролетариата, ни пасынков, и из незакрепощенной груди льется древняя свободная песня. Бунин услышал ее проездом из Саратова в Москву и по каким-то невыясненным причинам соотнес крестьянский распев с мухомором. Прелесть «Косцов» не столько в утраченной пасторальной России, а в истинной грибной многослойности, когда мухомор связывает разрозненный русский мир воедино: подпочву с травой, крестьян с землей, барина с крестьянами, народ с Россией, Россию с эмиграцией — и все это на тонком нитчатом мухоморе, шаманской космогонии из чугунка.

Мухомор волновал и еще одного парижского эмигранта, Георгия Иванова. Тоска о невозможности возвращения сходна с тоской о детстве, а значит, с одним из первых его впечатлений — мухомором:

Здесь в лесах даже розы цветут,

Даже пальмы растут — вот умора!

Но как странно — во Франции, тут,

Я нигде не встречал мухомора.

Может быть, просто климат не тот —

Мало сосен, березок, болотца…

Ну, а может быть, он не растет,

Потому что ему не растется

С той поры, с той далекой поры —

…Чахлый ельник, Балтийское море,

Тишина, пустота, комары,

Чья-то кровь на кривом мухоморе…

Хотя мухомор был знаком русским с давних пор, задокументированные случаи его употребления относятся только к первой половине XVIII столетия. В немецкоязычной работе Филиппа Юхана фон Страленберга описан русско-корякский обмен мухоморов на шкуры белок, лис, горностаев и соболей¹⁴. Несколько позже Георг Стеллер подтвердил, что, хотя завезенная водка постепенно вытесняет мухоморы среди местного населения, «коряки и юкагиры еще более падки на эту пищу и настолько любят ее, что повсюду скупают мухоморы у русских»¹⁵. Американский путешественник Джон Кеннан утверждал, что, вопреки противодействию властей, мухоморная торговля процветала и во второй половине ХIХ столетия: «Мне самому довелось видеть, как за один такой гриб коряки давали по крайней мере долларов на двадцать ценных шкур»¹⁶. Наряду со «спиртными напитками, опиумом, гашишем, кокаином» от новоиспеченной советской власти требовали бороться и с «сушеным мухомором»¹⁷. Этим же ранее занимались православные миссионеры¹⁸. Возможно, русские познакомились с употреблением мухомора еще раньше и ближе, через удмуртов, у которых, по предположению Даля, мухомор служил порошковой добавкой при варке пива¹⁹. В качестве инсектицида мухомор был предметом крестьянской торговли еще в немецких землях XVI столетия²⁰, а у венгров мухомор (bolondgomba, то есть «гриб безумия») использовался в ритуалах колдовства²¹. Но первые свидетельства о столкновении русских с мухоморами приходят только с Камчатки: «Служивому Василью Пашкову, которой часто в Верхнем Камчатском и в Большерецком на заказе бывал, велел мухомор у себя яйца раздавить, которой, послушав его, дни в три и умер»²².

Как тут не вспомнить, что, когда Карл Линней создавал свою знаменитую классификацию, поначалу он определил грибы в группу «хаос»²³. К слову, именно ученик Линнея, шведский богослов Самуэль Одманн в 1784 году как раз на сибирском материале создал популярный миф об употреблении берсерками мухоморов. Amanita muscaria и дальше продолжал соотноситься с чем-то хтоническим: «К примеру, в “Русском враче” № 46 за 1915 год промелькнула заметка военного врача Т. Ф. Белугина о солдатах-призывниках, которые отварили мухоморы, съели, впали в эйфорию, пели, веселились, часто повторяя: “Все равно умру. Обязательно умру”»²⁴.

Страх перед мухомором есть часть большого страха перед грибами — весьма юной едой человечества²⁵. Страх этот небезоснователен, ведь и «съедобные грибы — это грибы, ядовитые в наименьшей степени»²⁶. При этом в мире грибов властвует не какое-то объективное значение ядовитости, а, скорее, сила привычки, первого впечатления и традиции, когда категория «ядовитый» объединяет и безобидный черный груздь, названный млечным убийцей (Lactarius necator), и шампиньон желтокожий (Agaricus xanthodermus), способный вызвать лишь желудочное отравление, и настоящих убийц, которые прикончат едока, как бледная поганка (Amanita phalloides) или принимаемая за опенок галерина окаймленная (Galerina marginata). Красный мухомор, на счету которого нет доказанных интоксикационных смертей, воспринимается куда более опасным, чем часто собираемые, но воистину злокозненные свинушки тонкие (Paxillus involutus) или путаемая с майской рядовкой волоконница краснеющая (Inocybe erubescens)²⁷. Это не говоря уже об обычном арахисе, ежегодно губящем десятки людей в одних только США.

Страх перед разложением, страх перед отличием, страх перед неизвестным — все это страх перед грибами, не признающими концептуальные границы собственных и чужих тел²⁸. Грибы страшат тайной происхождения, нечистотой, ядовитостью, быстрым ростом, поглощением биомассы, многовидностью, таинственной морфологией. Исторически в западной культуре к грибам сложилось отрицательное отношение²⁹, лучшие образцы которого можно найти в произведениях Говарда Лавкрафта и Томаса Лиготти. В Норвегии такое отношение к грибам было характерно даже в голодные годы войны: «Лучше на одной картопле сидеть, чем жевать коровий корм»³⁰. В популярном грибном справочнике США 30-х гг. ХХ в. говорилось, что, за исключением приезжих из России и с юга Европы, среднестатистический американец «приходит в такой смертельный ужас от дикорастущих грибов, что ничто не может заставить его съесть хоть один»³¹.

Мухомору же и вовсе не повезло. Философ Альберт Великий, первым после античных авторов описавший мухомор, сравнил его кожицу с главным страхом Средневековья — кожей больных проказой³². Образ мухомора часто соотносился с воображаемыми противниками. В годы первой русской революции либеральная печать изобразила Константина Победоносцева в качестве цензурного мухомора³³. Поэт Демьян Бедный порадовался, что от храма Христа Спасителя осталась груда «мусора и кирпичей», а значит, «мухомор не мозолит нам больше очей». В нацистской пропаганде мухоморы оказались уподоблены евреям³⁴. В зарубежных справочниках ХХ в. мухомор нередко считался каким-то жутким русским грибом, повинным как в отравлении солдат Наполеона, так и в смерти некоего «царя Алексия»³⁵. Такой подход отразился и на западной литературе. В рассказе Уэллса «The Purple Pileus» мухомор превращает бережливого лавочника в бестию, неожиданным образом поправившую свое положение за счет «демона грибного яда». Мухомор сопровождает роман Гюнтера Грасса «Камбала» и, будучи приготовленным по «старому сибирскому рецепту», приводит к массовому помешательству на пиру. Неуточненный mushroom, уменьшающий или увеличивающий Алису в Стране чудес, по своему действию также напоминает мухомор³⁶.

Иное дело любовь к отеческим грибам. В далеком 1927 году новоиспеченные супруги Роберт и Валентина Уоссоны прогуливались в горной местности штата Нью-Йорк. Будучи русской, Валентина Павловна бросилась собирать грибы, чем сильно напугала мужа. Он наотрез отказался есть дары леса и посчитал, что утром проснется вдовцом: «Как и все добропорядочные англосаксы, я ничего не знал о мире грибов и чувствовал, что чем меньше я знаю об эти гнилостных коварных созданиях, тем лучше»³⁷. Так лисички Валентины Павловны стали началом этномикологической деятельности четы Уоссонов, исследовавших «социокультурные связи» народов с грибами.

Именно Уоссон в 50-х гг. ХХ в. первым причастился к древним грибным культам Мексики, в ходе ритуала испробовав Psilocybe mexicana, чем запустил к энтеогенному роду Psilocybe волну праздного интереса. И хотя Уоссон сокрушался, что зря открыл для «riff raff» (отбросов) священные грибы, все же приятно и неожиданно знать, что у истоков психоделической революции 1960-х, повлиявшей на мировую культуру, стояли не только писатель Олдос Хаксли и химик-литератор Альберт Хофман, но и русская эмигрантка Валентина Павловна Геркен, просто решившая собрать лисичек.

В ходе своих исследований Уоссоны условно разделили все народы на микофобные и микофильные, считая русских даже не гриболюбивым, а самым грибоодержимым («mycolatrous») народом планеты³⁸, тогда как многие другие общества грибов попросту сторонятся. Показательна легенда о возникновении грибов, записанная у енисейских остяков. Согласно ей, в лесах когда-то росли «фаллосы», которыми пользовались женщины. Мужчин в мире не было вовсе. Когда же мужчина все-таки появился, дабы помочь женщинам выдернуть фаллос из земли, тот прирос у него к причинному месту: «Наевшись и собравшись уходить, мужик взял было фаллос в руки, но оказалось, что тот прирос. Бабы еще больше обрадовались и оставили мужика у себя. А фаллосы в лесу захирели, стали грибами; русские их кушают»³⁹.

В русской кухне простейшие грибные кушанья присутствуют со второй половины XVI в.⁴⁰, а уже в конце XVII в. монастырское меню насчитывает пару десятков грибных блюд⁴¹. Их разнообразие определил православный календарь, предписывающий поститься около двухсот дней в году. Поэтому очень бедная и бесхитростная русская крестьянская кухня, для которой характерно малое употребление дикоросов в пищу, выказывает большое внимание к грибам⁴². Нашлось место и мухомору: на нем настаивали спирт для растирки или томили до состояния масла⁴³.

В отечественной литературе мухомор долго не выходил за пределы орнамента. Он просто деталь, вещь, оскорбление. «Ах ты, мухомор!» — бросает герой Островского, а Бальмонт всего лишь призывает не собирать его. Наряду со смертельными черемухами, пахнет мухомором у Хлебникова. То похвалит мухомор, то назовет «бесполезным красавцем» Пришвин. Поразмышляет, зачем люди одурманиваются мухомором, Лев Николаевич Толстой. В «Грибах» (1909) Алексея Толстого мухомор разрывают на части съедобные грибы: «И где мокро осталось, там даже трава завяла с мухоморьего яда». Из-за своей ядовитости гриб оказался востребован как сатирический образ: в Петрограде недолго издавался юмористический журнал «Мухоморы» (1922—1923). Разве что в этнографических произведениях Amanita muscaria не воспринимался как что-то плохое. Шаман слизывает размельченный гриб в «Земле Санникова» (1926), а в романе Тана-Богораза «Союз молодых» (1930) полковник Авилов после впечатляющих грибных видений братается духовитой мочой с чукчами. Позже в читательском обиходе появляются сказки народов севера. Так, одна корякская история повествует о схоронившихся по кустам грибах. Лишь один мухомор остался стоять на пригорке. Пораженные грибы спрашивают, зачем же мухомор стоит у всех на виду, и получают ответ, что он ждет людей, которым покажет жизнь и смерть⁴⁴. В ительменской сказке «Челькутх и девушки-мухоморы» соблазнительные аманиты увлекают отца семейства в лес, где он забывает о родных. Только с наступлением холодов оголодавший Челькутх возвращается к жене. Без него лукавые «девушки-мухоморы засохли и умерли»⁴⁵. Тогда же, в цензурный холод, русские деревенщики попытались защитить мухомор от пинка литературной инерции: Владимир Солоухин в «Третьей охоте» усомнился в его смертельности и признал гриб полезным для зачервленных лосей. Но в букварях так и осталось: «Мама, мухомор. Рома, мусор»⁴⁶. Каждую осень мухомор умирает в лесах за чьи-то невыясненные грехи. Его уничтожают со злобой, с каким-то непонятным остервенением — как призывала в 1990-х поп-группа «На-на» в песне «Мухомор»:

Я за грибами выйду спозаранку,

Утренним лесом часик поброжу,

Если увижу под кустом поганку,

Этот щедрый дар природы я не пощажу.

И правда ведь, существовал и существует на мухомор лихой навет: губят его, сшибают шляпки, топчут, словно победу над каким-то запретом празднуют, над первым взрослым наказом: «Не трогай!» — над отличием, над красотой, над табу, над непознанным… Мухомор пронзителен, как луч на заре. Это гриб для слепых, который не могли не заметить разные религиозные системы. Роберт Уоссон попытался отжать из мухомора индуистскую сому, а филолог Джон Аллегро прославился тем, что откопал под христианством мухоморную грибницу, плодовыми телами которой оказались Христос и апостолы. Концепция шаманского христианства Аллегро не более чем задорная лингвистика⁴⁷, но библеист основывал ее и на действительном историческом материале. Один из таких примеров следует разобрать.

На фреске XIII в. в госпитальерской часовне в Плейнкуре (Франция) изображен змей-искуситель, обвившийся вокруг раскидистого «мухомора» и протягивающий Еве гриб. Стесняющиеся Адам и Ева прикрывают наготу чем-то шляпчатым. Фотографию фрески в 1910 г. прислали на оценку микологу Жану Будье. Ученый согласился с тем, что на фреске изображен мухомор, предположив, что «художник, не сумев найти дерево, которое принесло бы как хорошие, так и плохие плоды, без сомнения, придумал изобразить его в виде гриба». Миколог также добавил, что положение рук Евы на животе связано не со стеснением, как того предполагает вкушение плода познания, а со страданием от колик, ведь мухомор ядовит⁴⁸. За фреской сохранялось мухоморное толкование вплоть до середины ХХ в., покуда Роберт Уоссон не обратился за искусствоведческой справкой, которая срубила грибодерево под корень как типичную для романского и раннеготического искусства стилизацию. Средневековые художники почти всегда рисовали не с натуры, а с классических образцов, и потому крапчатое древо лишь типичная для фресок той поры итальянская зонтичная сосна, ветви которой направлены вверх так, что после копирования действительно могут напоминать грибную шляпку⁴⁹. Уоссон из-за своего трепетного отношения к христианству никогда не подвергал искусствоведческое заключение критике, хотя совсем рядом с часовней располагается древнее бенедиктинское аббатство Сен-Савен-сюр-Гартамп, славное фресками XI—XII вв., где под сотворенными солнцем и звездами растут «псилоцибиноподобные» грибы и нечто, похожее на итальянскую сосну с загнутыми вверх ветвями (на сей раз без точек). Это не неожиданное открытие: во Франции есть и другие подобные фрески, а в Епископальном музее города Вик (Каталония) можно увидеть еще одно «мухоморное» древо познания в крапинках⁵⁰. Тем не менее значительная часть «энтеогеноподобных» грибов в христианском искусстве — лишь жертвы пристрастного толкования⁵¹. А когда Джон Аллегро провозгласил Христа закамуфлированным мухомором, хотя бы косвенно солидаризоваться с «грибной религией» стало совсем непросто, особенно если учесть, что в небольшом труде Аллегро только производные от пениса и фаллоса упоминаются около двухсот раз. В периодике книгу метко охарактеризовали «эротическим кошмаром семитского филолога»⁵².

Экскурс в достаточно маргинальный спор показывает, насколько навязчивыми являются некоторые мухоморные метафоры и сравнения. Это как лакомые для психологизирования заросли phallus, так и энтеогенное буйство, в сущности лишь еще одно дитя эмансипации, желающее перенаправить вектор получаемого откровения снизу вверх. Вся сложность религиозного опыта сужается до дверки, в которую можно проникнуть без стука, просто отомкнув ее грибным ключом. Связками их призывно гремят на рынке, но мухомор — это не ответ, а, скорее, сомнение. Оно не детерминирует, не обязывает. Оно вообще не способно на это. Все равно что объяснять что-то тенью, в которой, как верили крестьяне, самозарождаются грибы. Царство их промежуточно, таинственно, до конца не определено. Из-за своей пограничности грибы с давних пор окутаны мифологическим туманом⁵³.

Один из таких мифов сотворила знаменитая телепередача «Ленин — гриб» Курехина — Шолохова (1991) — по ленинградскому телевидению доказывалось, что большевистский вождь на самом деле был мухомором и радиоволной.

Эта мистификация стала самой важной микоризой русской культуры. О мухоморе начинают говорить в толстых литературных журналах⁵⁴. Уральский поэт Александр Вербников, любивший вкусить мухомор⁵⁵ и настоявший на нем свою лирику, выпускает о грибе передовую художественную работу⁵⁶. Корякский поэт Юрий Алотов признается, что использует мухомор «для усиления интуиции и творческого вдохновения»⁵⁷. Запрос 90-х на новую духовность породил «шаманскую» литературу, в которой мухомор стал еще одним расширителем сознания. Но, вопреки распространенному мнению о шаманской предназначенности мухомора, его употребление среди некоторых северных народов (ханты, кеты, ительмены и др.) свойственно и простым людям, тогда как шаманы вполне могли использовать другие энтеогенные растения — коноплю, багульник, можжевельник, корень женьшеня, полынь и пр. Мухомор — это мирской гриб, «шаман для всех»⁵⁸, а кому его не хватало, пользовались своей, чужой или оленьей мочой, в которой не расщепляются кружащие вещества мухомора. Мирча Элиаде считал наркотическое опьянение деградацией шаманского культа, легким путем «достижения мистического экстаза или какого-либо иного решающего переживания»⁵⁹, но работа классика вышла до открытия как мухоморных петроглифов на уступах чукотской реки Пегтымель (1 тыс. л. до н. э.), так и грибной живописи в североафриканском Тассилин-Аджере (ок. 7 тыс. л. до н. э.). По ряду подсчетов, красный мухомор употреблялся на северо-востоке Азии еще с конца III тысячелетия до н. э.⁶⁰

На столь удобренной почве в 1999 г. одновременно всходят первый том «Мифогенной любви каст» Пепперштейна — Ануфриева и знаменитое «Generation П». Если парторг Дунаев давит фашистов еще псилоцибиновым колобком, Пелевин в своем романе впервые задействует Amanita muscaria как героя. Мухомор рассказывает Владлену Татарскому о связи грибов и культа Иштар, открывая рекламщику древние аккадские тайны. Татарский видит ярко-белую сферу своего ума, в которой протянулись волоконца чувств: «“Значит, никакой смерти нет, — с радостью подумал Татарский. — Почему? Да потому, что ниточки исчезают, но шарик-то остается!”»

Среди знатоков возникли споры о подлинности мухоморных переживаний Татарского, хотя спор лишен оснований, так как мухомор, в отличие от тех же псилоцибинов⁶¹, действует на человека совершенно непредсказуемо. Причины этой непредсказуемости в общем виде сводятся к культурно-психологическим объяснениям: «Красный мухомор обладает именно такой степенью воздействия, какую допускает для себя его употребляющий. Зажатый человек обычно не испытывает ничего или желудочные боли, веселый смеется, пессимист предается унынию, у слабого возникает страх, а у склонного к преступной деятельности возможны вспышки дикой агрессии»⁶². Выстроенные этнографами схемы мухоморного опьянения⁶³, работающие как для коренного населения, так и для моделей традиционной культуры, зачастую незначимы для европейцев, употребляющих мухомор вне регламентирующего их ритуала. Так на сцену, помимо объективной нейрохимии, выходит различие в культурных стандартах, обуславливающих картину энтеогенного эффекта⁶⁴. Важность культурной прошивки отмечали еще православные миссионеры: «Между прочим, многие коряки и Евъятгим рассказывали мне, что они во время этих сеансов и после принятия мухоморов видят иногда и русского светлого Бога, так что даже глаза не выносят такого света; а иногда видят светлого русского старичка, по описанию наружности похожего на св. Николая, а один коряк, даже зайдя за мной в церковь и увидев большую икону на холсте Св. Николая, говорит, что он видел именно его, только во весь рост»⁶⁵. Прекрасно зная об этой особенности, этнограф Тан-Богораз переиначивает ее в романе «Союз молодых»: чукчи пробивают землю «круглыми булками» и «железными наконечниками», так как «не знают ничего о посевах зерна» и «выплавке металла», а полковник Авилов «желто-опушенным гусенышем» долбит «роговым клювом твердую и круглую темницу».

Но не все мухоморные переживания столь поэтичны. Они легко оборачиваются кошмаром. Директор советского совхоза может убежать в тундру, переплыть «довольно быструю и холодную речку во всей амуниции», а около дома выворотить «столб с электропроводами», и все потому, что за ним гнался «огромный медведь»⁶⁶. Денщику подполковника Мерлина «приказывал мухомор удавиться с таким представлением, что все ему дивиться будут»⁶⁷. Для глубоких состояний мухоморного опьянения характерны отрицательные переживания⁶⁸, что для европейца (в широком смысле этого слова) усугублено культурной установкой на саморефлексию: «Мухоморный пьяница после пьянства как бы с того света пришел, говорят, будто мухомор показывает ему рай и ад и наводит на человека страх, как будто он (мухомор) волен его возвратить на сей свет, или ввергнуть в бездну ада (подземную бездну). Иногда он заводит человека в темную пропасть и повелевает ему оглянуться назад, посмотреть наверх, и тогда сей свет представляется ему не более, как с яйцо небольшой птицы. В этот момент пьяница терзается страхом…»⁶⁹.

Или все тот же Крашенинников: «Другому из тамошних жителей показался ад и ужасная огненная пропасть, в которую надлежало быть низвержену: чего ради по приказу мухомора принужден он был пасть на колени и исповедаться»⁷⁰.

Поэтому Amanita muscaria не был включен в психоделическую революцию и не стал еще одной игрушкой тех, кто хочет крутить педали психоделического велосипеда. Слишком велик риск заехать туда, где тебе не рады. Красный гриб подчиняется древним природным циклам, его не вырастить на подоконнике, не превратить в таблетку, не убрать побочные эффекты и отсроченность действия. Даже мода на мухомор не причинит ему вреда. Со временем исчезнет нелепый грибной «микродозинг» и вновь раскроет свою пятнистую шляпку метафизика. И тогда развращенный экстенсивностью человек научится смотреть не в себя, а под ноги. Мухомор убережен от хищнического оскала корпораций, от пут закона, от откровений гуру, от единообразности опыта — разный, разный гриб, истинный осенний анарх. Он не свою описанную химию проявляет, а неизведанность нейронных троп. Вместо веселой круговерти цветастых картинок мухомор предлагает прокрутить человека, свернуть его в ничтожную точку, в тлен, в ничто, пропитать древней сомой извечных вопросов.

Вот где сходятся мухомор, русская история, литература, природа и русское же страдание. Творчество трансгрессивно, оно переходит границы, и часто — с помощью химического Харона, которому платят разумом и здоровьем. Для русской литературы таким оболом была водка, протравившая многих великих. Куда естественнее заменить ее мухомором, соответствующим России географически, исторически, бытийно и сущностно. В союзе с ним раскроется вся неоднозначность культурных наслоений, тот жирный творческий перегной, в котором давно вызрело нечто потаенное. Нужен только импульс, стремление. В мухоморе как раз есть усилие по взламыванию почвы, когда вырываешься из нее красноголовый, со здоровым вздохом рождения, разворотив тяжелую материнскую землю.

…Мухомор, он же мухотрав, он же мухобой, он же мухоед, он же мухомер, он же мухояр, он же гриб съедобный и ядовитый, священный и поганый, нарядный и бросовый, одноголосый и разноязыкий, космополитичный и абсолютно национальный, обособленный гриб с жаркой шляпкой и часть колдовского круга. Это гербовый гриб, гриб-камертон. В пазухе старой культуры, плотно одетой зеленым плющом, пытливого исследователя ждет мухомор. Из него растет башня Татлина, его разукрашенную скорлупу проламывают на Пасху, его крапчатые узоры различают в ковре на стене. И в то же время это гриб, освобожденный от любого контекста, сведенный просто до эстетической функции. Красное поле в белый горох легко становится сарафаном, жестянкой с остатком крупы, чулочками, игрушкой на елке…

Не странно ли, что столь «опасный» гриб окружает нас с самого детства? Ведь даже пресловутых «Косцов» Бунина задают читать в пятом классе, и растерянные дети приходят на урок, спрашивают, зачем крестьяне едят мухомор, но точно так же растерян учитель — и правда, зачем?

В мире есть совсем немного вещей, которые мир этот не может поймать. И мухоморы, как тысячи лет назад на уступах реки Пегтымель, продолжают свою тайную пляску. Только размыкаются руки и удлиняются шляпки. Трещат камни. Грибы зовут в подземный хоровод русского человека.