Журнальный мир

Поразительно, как могут забываться некоторые события — даже самые яркие когда-то, казавшиеся самыми главными. А потом стоишь вот так в октябре у окна вечером, выдуваешь дым в щелку, никого не трогаешь и вдруг понимаешь, что завтра Бесту пятьдесят.

Первая мысль: да нет, неужели? Перебираешь в голове, сопоставляешь даты, высчитываешь — и точно. Никакой ошибки. Ровно полтос.

И получается — самый важный юбилей, потому что более круглого, скорее всего, быть не может. И самый неискренний, потому что все понимают эту значимость — и полными фужерами льют елей. И таким юбиляр предстает заслуженным, прилизанным и благоухающим — аж самому неловко.

Нет, Бест достоин лучшего. То есть большего. Более честного отношения. Уж он-то точно заслужил.

Значит, тут нельзя просто включить умение удачно потрафить, свой хорошо подвешенный язык, когда привычно самонадеянно начинаешь придумывать тост всего за два человека справа. Здесь любой блестящей шуткой не отделаться — неправильно это будет, некрасиво, несправедливо, богопротивно, как сказал бы сам виновник торжества.

Да, виновник. Но еще и самый близкий друг, точнее, самый любимый. Бывший самым близким и самым любимым, а потом почему-то переставший им быть. Почему? Сразу и не вспомнишь. А сейчас вот, похоже, самое время. И пусть он, наконец, выслушает. Хотя бы так, на расстоянии.

Итак, полтинник, полтос. И тост. Полтост. Лучше и начать с каламбура (это как раз в стиле Беста), а продолжить просто и искренне, от души. То есть не кривить душой. Да никто и не собирался. Другое дело, что излишняя душевность, выворачивание души, копание в самых тонких переживаниях могут только навредить. Сразу вспомнилось (и правильно, что в самом начале, да, так логичней всего), как я загубил важнейший тост свидетеля на свадьбе именно манерной душещипательностью, предложив выпить «за любовь, как в книжках». Какая там на хрен книжность-нежность на Запсибе, где рабочий Хренов вкалывал после Кузнецкстроя! Многие гости, и без того ревновавшие какого-то приезжего беса к Бесту, слушали с растущим напряжением, так что пришлось даже скомкать концовку — к оскорбительному облегчению присутствующих. В общем, не хотел выделываться, но будто заставили, умилял сам себя, затянул все кокетливо минут на десять, и даже моральная (а потом и оральная, в смысле — громкая, о другом джентльмены не помнят) поддержка смазливой свидетельницы не исправила положения, пришлось доказывать свою заслуженную близость к жениху дополнительными стопками уже не в центре стола, а по углам.

Ну вот и хорошая подсказка — во главе угла. Что у нас было во главе, в голове — загнанность в угол особенных? Я возвращался со сборов или выездных матчей, и нужно было за один выходной урвать как можно больше удовольствий и впечатлений. И приход в университет на сдачу хвостов стоял, конечно, первым в списке: там ожидалось много интересного, особенно девчонок, а у меня была одежда не с местного базара и вообще небедный победный вид.

Так мы и познакомились с Бестом — притянулись взглядами еще в фойе: они с Дианой занимали пост у подоконника, оба такие яркие и сложные, и явно страдали от того, что все вокруг такие простые или блеклые, не с кем и словом перемолвиться. Ну как же не с кем — а я чем вам не третий нужный? Я подошел, щелкнул каблуками, отрекомендовался, в каком полку служил эт цетера, да нет, конечно, просто спросил, как пройти в библиотеку, честно, не вру. Диана классно расхохоталась: «Это не по нашей части!» — хотя на самом деле именно это и было ее самым сильным местом — помимо рельефной груди, оригинальных нарядов и вызывающего макияжа — редкая начитанность и даже тяга к знаниям, точнее — к образованию, у них в паре и роли распределялись вот так необычно: она — рацио, а он — порыв, она — будущий ученый-лингвист где-нибудь в Беркли, а он — поэт-эстет с волшебной гумилевской чужестранностью, которого, конечно, примут там на полный пансион.

А пока мы решили отпраздновать знакомство — после того, как я сдам старославянский язык. Господи, тоже мне проблема — аки-паки иже херувимы! Окрыленный, я с блеском получил необходимый трояк, а потом набрал на пятерку еды и питья, и мы до ночи просидели в их съемной квартире, все больше вдохновляясь друг другом, открывая друг друга, раскрывая, снимая нетерпеливо, но бережно все лишние защитные слои, как обертку с дефицитных конфет.

Дома они были другие, более мягкие, расслабленные, и такими нравились мне еще больше: тонкие, чувствительные, остроумные без едкости, искренне нежные даже уже и ко мне. Вместе они были чуть ли не с подросткового возраста, и по неопытности я решил, что это и есть редчайшее чувство — одно на всю жизнь. Отсюда потом и дебильный тост на их свадьбе (перед распределением, чтобы не разлучаться и получить больше подъемных) о «любви, как в книжках». Но это замечание можно и опустить, нужен ли здесь такой грубый материальный подтекст, и опять же — удлиняет, затягивает.

Нет, опять подсказка — затягивает. Меня так и тянуло в их квартиру. Я уже вырвался из родительского дома, в спорте был свой комфорт, но слишком обезличенный, и мне не хватало таких вот интимных уголков, именно тепло-уютных, не как в гостиницах или на базе. А они и ценили, и хвалили, и обихаживали это свое первое семейное гнездышко, пускай и как-то настороженно, с опаской: здесь не то был убит, не то покончил с собой известный кому-то художник (потому и арендная плата была ниже), зато у них возникало правильное ощущение, что нужно держаться вместе. И когда при мне они все же пытались затеять ссору, я уже знал, что делать. «Та-а-ак… Черная Кисть заходит в дом, — начинал я замогильным голосом, — Черная Кисть идет по коридору…» — «По какому коридору?» — первым отзывался Бест, потому что был более отходчивым. «По нашему коридору», — продолжал я. — «А куда он идет?» — «Не знаю». — «Так узнайте!» — «А вас, штандартенфюрер, я попрошу остаться!» — указывал я перстом на Диану, и к тому моменту она уже со смехом возражала: «Не-е-ет, в любви я Эйнштейн!» И тогда все вместе, хором мы выкрикивали: «Отдай свое сердце!» — и Бест с вампирски скрюченными пальцами тянулся ко мне, я — к Диане, а та — к нам обоим.

(Странно: в то время она ко всякой такой «отрицательной энергетике» и относилась отрицательно — как-то даже по-старушечьи убежденно, с безотчетным страхом, а через десяток лет, открыв охоту на мужиков, реально занималась чуть ли не ворожбой-приворотами и, похоже, действительно шагнула в какие-то области тьмы, заступила на темную сторону силы, что и сказалось потом на здоровье. Но эту ремарку, разумеется, приводить не стоит, это уж точно ни к чему.)

О чем еще важно вспомнить? Для меня весь тот период — просто один солнечный клубок, смотанный из дней постоянного ожидания встреч, счастья встреч, гордости, радости, тепла. Но без поездки на турбазу вчетвером уж точно никак не обойтись: для будущих общих баек нет ничего перспективней. А у меня как раз наклевывалась постоянная девушка, нужно было только доочаровать ее немного, и друзья были первыми подтянуты для штурма. В том, что осажденная хрупкая крепость вот-вот перейдет в мои руки, никаких сомнений не было, меня больше другое волновало: как бы эта изощренная парочка не слишком впечатлила (и без снобизма оценила, и без надменности приняла в нашу компанию) не богемное светлое создание.

В первый вечер Диана просто убила меня своим вероломством, заселив Катю к себе в комнату: «Мы тут покалякаем о своем, о женском, а вы, так уж и быть, друг перед другом зарубками на нефритовых жезлах похвастайтесь». «Фу, — сказал Бест, — как грубо и неспортивно!» — «И больно!» — добавил я. Но позже выяснилось, что это был гениальный ход, и когда ночью я проснулся от прикосновения губ и легких волос, опустившихся мне на лицо, все получилось даже великолепней, распутней и возвышенней, чем можно было представить (а уж представлял я, не сомневайтесь, много всего разного).

И следующий день стал вообще самым красивым в моей жизни. Было очень тепло, мы вышли к Мрассу, девчонки загорали без верха купальников, но не лежа, а стоя на берегу или медленно прохаживаясь — гибкие точеные фигурки так и светились в лучах на фоне близкой тайги, — а мы с Бестом размышляли, щурясь, так ли обязательно быстро-быстро обеспечить рекопродуктами свои маленькие прайды. Снасти мы с собой взяли, но на стрелку острова переправляться не спешили — нам и здесь, и без рыбалки было хорошо.

Я подошел к ручейку, тихо втекающему в реку, и высматривал какую-нибудь трещинку в земле или камень, под который можно сунуть окурок. И тут краем глаза заметил, как темная палка в прозрачной воде шевельнулась. Еще не веря, я дождался, когда рыбина, удерживаясь на месте, снова двинет плавниками. Обмерев, я знаками подозвал Беста. Он долго смотрел на тайменя (мы сразу поняли, что это именно самое лучшее) и вдруг, резко нагнувшись, зачерпнул его руками и потащил из ручья. Куда там! Мощно извернувшись, рыбина выскользнула из его объятий, упала в воду и мгновенно скрылась в реке. Я заорал от горя, девчонки подбежали в ужасе, но, узнав, в чем дело, стали подтрунивать над Бестом — дескать, Акела промахнулся, все, пора на покой, а он, расстроенный, смущенно оправдывался и ругал тайменя за такую душевную черствость: мог бы и уступить, тоже мне важная птица, что, мы каждый день сюда приезжаем?

Я опять закурил и трагично понурил голову. И увидел в устье ручья живое полено еще крупнее первого! Есть бог на свете, есть! Быстро стали думать, что делать. Снасти использовать — но как? И пока будем с ними копаться, он вообще может уплыть. Значит, обойдемся без них, одними руками, только хитрее. Кате с Дианой мы наказали перекрыть тайменю путь со стороны реки, опустив в воду ладони (вряд ли бы это сработало, но смотрелись они замечательно), Бест, упершись ногами в берега ручья, изготовился стать плотиной Саяно-Шушенской ГЭС, а я, растянув свою майку, как трал, навис прямо над рыбиной. Я надеялся, что в ткани руки не будут скользить, и для надежности собрался придавить тайменя сверху всей своей массой. И у меня получилось! Более того, я догадался, ухватив плотное тело, рывком перебросить его из воды на траву. Тут же подоспели Бест и визжащие девчонки. Я сжимал эту зверюгу под жабрами и чувствовал, что, поводя боками и изгибаясь, она вполне способна вырваться на волю. Но кто ж ей теперь позволит!

Устав, я со всеми предосторожностями передал тайменя Бесту, и тот торжественно принял его в обе руки. Это было как какой-то древний ритуал, да мы так и чувствовали себя — внутри волшебной легенды, при сотворении чуда. А если кто не поверит — у нас куча свидетелей!

На кухне турбазы мы нашли эмалированный бачок, и когда рыбина легла в него на дно, получился тор с перехлестом — хвост загнулся уже вторым слоем. Жалко было разделывать такую реликвию, но ситуация обязывала: надо же было и вкус тайменя узнать, чтобы потом о нем рассказывать. Причем нам этого трофея хватило аж на два дня с лишним: тушу мы съели сначала, а к оставшейся голове добавили еще пескарей, ершей и сорожек, и уха сварилась очень пахучая, насыщенная, даже без картошки не водянистая. Но и ее мы в один присест не осилили, и наутро остатки застыли, превратившись в желе.

А самое смешное произошло уже в городе, когда мы вернулись. Бест нашел «Энциклопедию юного рыбака» и в ней — портрет нашего тайменя. Который оказался налимом. Ус, торчащий у него снизу морды, конечно, смущал меня еще на турбазе, но я знал, что у сома два уса, а не один, следовательно, это не сом. А кто еще бывает таким красивым и крупным?

К тому же налим, как выяснилось, — пресноводный аналог трески, а мы его печень сдуру выкинули сразу, не подозревая о ее деликатесности.

— «Не только любите природу, но и знайте ее!» — назидательно изрек Бест. — Михаил Евграфович Мамин-Сибиряк. «Книга о вкусной и здоровой пище».

— Нет, — сказала Катя, — Алексей Максимович Пушкин. «Сказка о рыбаке и загадочной рыбке».

— Нет, — сказала Диана, — Александр Сергеевич Горький. «Быль о Балде». — И постучала Беста по лбу костяшками пальцев.

Он не с первых дней стал Бестом, но достаточно скоро. И не только потому, что столь удачно подошла фамилия (Берестов — Бест оф — просто Бест). Я вообще очень гордился этой своей находкой: редко когда удается придумать такое прозвище, чтобы и точным было, и охотно принималось другими. Для меня он действительно был лучшим — по самым разным статьям.

Он, например, знал нотную грамоту, и битловскую «Элинор Ригби» прямо при мне подобрал на пианино и спел по-английски.

И при всей своей надмирности не боялся электричества, умел работать инструментами и спокойно брался починить утюг.

И как ни странно, прекрасно исполнял Высоцкого (так, что со временем и я начал вносить свои семь копеек прилежным бэк-вокалом на важных застольях) — трудно было это заранее представить с его утонченностью, но тогда даже «блатные» вещи Владимира Семеныча проходили по разряду элитарности, а Бест пел и проникновенно, и сильно, не пытаясь совсем уж копировать, и это подкупало.

А еще он хорошо готовил, сам мыл пол в квартире и, скорее всего, был круче меня в постельных делах — судя по матерным выкрикам Дианы за стенкой, которые мне не раз приходилось выслушивать.

Ну разве что мяч ему нельзя было давать в ноги (поначалу я тоже пытался приобщать его к своим любимым занятиям), это было жалкое зрелище. Но девчонкам, кстати, нравилось, видимо, они хотели, чтобы и я в чем-то превосходил его, обе вслух потешались над Бестом, когда мы выбирались на отдых, и он ни капли не обижался, наоборот, подыгрывал им — а это, по-моему, лучше всего человека характеризует.

Были у нас, конечно, не только сплошные праздники, случались и размолвки, и минуты усталости друг от друга, но это такая мелочь в сравнении с главным, что их даже и вспоминать не хочется. Хочется вспомнить именно лучшее, избранное — даже без всякой хронологии или логической связи. Пусть все будет как в самом истинном устном народном творчестве — когда события просто следуют одно за другим, нанизываются на нить повествования, как бусы или четки: герой выходит из дома, встречается с волшебным дарителем, потом с чудесными помощниками, а в конце, допустим, расколдовывает нужную царевну, за что и получает главный приз — зрительских симпатий…

Помню, именно после моего экзамена по УНТ, уже во время загула в общаге, уже в третий или четвертый выход на лестницу покурить Бест прочел мне это свое стихотворение. Лестница была темная, и снизу, и сверху его вполне могли слышать, как мы не раз слышали там чужие исповеди или проповеди, и, возможно, на это он втайне и надеялся, или даже явно, не помню, но голос его мне врезался в память, и теперь, повторяя эти шестнадцать строк, я повторяю и его интонацию: в первой половине — воодушевленно-лукавую, а во второй — чуть ли не грозную:

Я подарю тебе красные бусы,

Алые бусы из веток коралла

В день, когда в синих глазах отразится

Зелень моих якорей.

Скажут подруги: «Красивые бусы!

Чье, признавайся, ты сердце украла?»

Ты им ответь: «Принесла это птица

С теплых далеких морей».

То же и дома скажи, пусть поверят,

Пусть избегают опасных вопросов:

Любит, когда сохраняются тайны,

Демон бушующих вод.

Взгневится он — не спасут тебя двери,

Станут кораллы как алые осы,

С ядом палящим, как жаркие страны,

Испепеляющим рот^*.

Жгучий глагол «взгневится» мне тогда не очень понравился (да и сейчас слегка корябает), а вот про подружек — очень, мы тогда вообще много думали о всяком таком, особенно с пьяных глаз, вероятно, даже слишком много, с неразборчивым рвением зачем-то побольше испытать.

Это потом, через несколько лет, и аукнулось безумным визитом посреди рабочего дня веселой до ужаса Дианы — ее так и распирало от счастливой возможности уничтожить подлого мужа-предателя, и прекраснодушный наивный друг мог тут посодействовать как нельзя лучше. Бест только пару минут назад зашел ко мне в кабинет и еще стоял у двери, а я сидел в глубине, в обманчивом ощущении безопасности, то есть неопасности, несерьезности происходящего, потому и отвечать на вопросы Дианы начал игриво, бездумно, не догадываясь, что меня так легко и коварно могут взять на понт. И в общем, почти прямо подтвердил факт, который, оказывается, следовало всячески отрицать.

Я-то думал, что обладаю таким влиянием на обоих, так сильно их люблю, что запросто смогу, как голубь мира, вложить им в руки оливковую ветку, сумею убедить их не ругаться, обняться и проследовать дальше вместе в светлое будущее, перед стартом заглянув, положим, в коктейль-бар (чуть-чуть подстраховаться, думал мудрый я, для бурного воссоединения не помешает). Но не тут-то было.

— Да уж, милый мой дружочек, — с незнакомой зубастой улыбкой сообщила Диана Бесту, — влип ты, конечно, по полной. Ну, и как с тобой дальше поступим? Знаешь, мне еще очень хочется расцарапать тебе рожу!

«Ну, это она переигрывает, — облегченно выдохнул я. — Не бывает же такого в самом деле у таких шикарных дамочек, защитивших диплом по Мандельштаму». Но оказалось, еще как бывает, а именно вот так: Диана с выставленными вперед ногтями бросилась на Беста, тот успел отшатнуться, вскинув руки, и только легонько отмахнулся-оттолкнул ее, и поначалу показалось, что прямого столкновения удалось избежать и урон с обеих сторон будет минимальным. В общем, так и вышло, если не считать того, что пальцем Бест зацепился за красные бусы у Дианы на шее (она вообще была во всем полыхающем, пламенном), нитка порвалась, и бусины осыпались на пол с протяжным грохотом, раскаленными окатышами прожгли оголенные нервы, оставив огненные борозды на щеке Беста (я не сразу понял, что это кровь), с долгим вспарывающим звуком раскатились по паркету. И наглядней символа краха, обвала, обрыва, разрыва, чем эти рассыпавшиеся бусы, придумать было нельзя. А еще (пока соперники, расступившись на пару шагов и громко дыша, отпугивали друг друга бешеными взглядами) нельзя было не подумать, какой это выразительный образ — и цветовой, и звуковой.

Тогда я глупо попытался как-то все исправить или хотя бы замять — поздно, дружочек, поздно, лучшим исходом было уже просто растащить двух этих невменяемых в разные углы ринга, города, мира, что, в конце концов, и удалось, не без ущерба для моей гордости и их важности, но удалось. Причем Бест исчез первым, а Диана мигом из кровожадной пумы превратилась в милую киску, и, не будь эта догадка чересчур дикой, я вполне бы поверил, что она не прочь закрепить свой женский успех еще и со мной, но уже по-другому, и прямо на редакционном столе. К счастью, у меня хватило ума и стойкости сдержаться.

— Уйди, пожалуйста, Дин, — попросил я. И она ушла.

Но об этом я, конечно, не буду вспоминать.

Бест ненадолго перебрался к нам с Катей — совсем ненадолго, в таком состоянии он оказался не очень легок для совместного проживания, и сам, похоже, тяготился своей ролью осевшего-у-друзей-выгнанного-из-дома-за-дело. Подружка-разлучница, внезапно раскаявшись, закрылась в глухом целомудрии, но быстро подвернулась другая — выше нас даже без каблуков, с походкой манекенщицы и лицом нимфетки, что и стало главным фактором ложной надежды на итоговую победу.

А для меня решающей стала встреча с Бестом месяца через три-четыре (мы оба еще чувствовали потребность встречаться, хоть и реже, но регулярно). Как сейчас вижу: мы подошли к перекрестку, напротив — сквер возле университета, мы собираемся посидеть там, и Бест со смехом передает мне новость, как блистательно он поимел Диану, выписав ей ровно рубль алиментов. Ровно один рубль! И все по закону, не подкопаешься! Можешь себе представить?

Уже узнав его нового, я легко себе это представил. А он, ловкий и успешный, не просто гордился собой, но и меня приглашал разделить свою радость, он был уверен, что и я отношусь к этому точно так же.

Загорелся зеленый, и Бест на автомате шагнул на зебру, продолжая с улыбкой разглагольствовать, дошел уже до середины дороги, оглянулся. А я так и оставался стоять на бордюре, да, так и остался, поднял руку и крикнул ему: «Давай, пока!» — развернулся и быстро двинулся прочь.

Он позвонил мне домой вечером, но я успел предупредить Катю, и она с пугающей честностью в голосе сказала ему, что меня нет.

— Да ладно вам, — возмутился Бест, — что вы все ее слушаете, она же вами манипулирует!

Но Катя, молодец, деликатно, но твердо свернула разговор, и больше он не звонил — целый год или даже больше.

Все это, конечно, я пропущу. Сейчас та история видится уже несколько иначе, акценты смещены и последствия размыты, но доставать ее из забвения во всех подробностях в любом случае не следует.

Тут самое время вплести в сюжет бусины попрозрачней и попраздничней, чтобы самый яркий и чистый свет излучали. Но вредная память подсовывает совсем другие эпизоды, в них свечение не изнутри исходит, а какое-то поверхностное, сусально-дешевое.

Вот Бест, захватив меня врасплох, заезжает прямо с утра в выходной день — приглашает покататься. Он купил новую машину и явно хочет похвастаться, показать солидный паркетник в деле. И это, кстати, вовсе не выглядит противно — наоборот, нормально, вполне естественное чувство. Другое дело, что я не очень-то способен оценить все прелести и преимущества. Мой потолок — это три деловитых вопроса: дизель или обычный двигатель, много ли жрет и сколько лет гарантия. «Но вообще хорошая же машина?» — искренне надеюсь я, и он искренне соглашается: «Хорошая. Но бензин люби-и-ит!» Мы катались по городу часа два (фоном крутилось, конечно, «Воскресение», с кроткой настойчивостью зовущее воскресить прошлое). Смотались в шашлычку на другом берегу, проехали мимо их с Дианой старой квартиры, мимо его нынешней холостяцкой и, вернувшись к моему подъезду, еще минут сорок просто сидели внутри и разговаривали. Бест сразу разрешил мне курить в салоне, но воспользовался я этим только раз — только чтобы оценить жест, принять его обходительность (ну и заполнить паузу). Я предложил подняться ко мне, но он отказался — и правильно: о чем еще можно говорить, я бы уже и не придумал.

А еще мы случайно пересеклись с Дианой — не поверите — в театре, но вовсе не для нас была предназначена та сцена. У их внука бархатный костюмчик, кудрявый начес, как у Ленина-октябренка, и произносит он громко, старательно грассируя, даже сложные редкие слова: «антракт», «партер». С нашей внучкой ему не слишком интересно шастать по фойе, у него другая миссия, бабушка наверняка вылепит из него Безупречного Рыцаря, отвечающего самым высоким стандартам. Он будет холить ее, лелеять и постоянно подкидывать поводы для восхищения, возить по заграницам (и везде бегло изъясняться на местном наречии), приносить тапочки и утреннюю газету… «Ну что ты такой злой? Маленький мальчик, очень воспитанный, просто немножко манерный. А что, Бест не такой, что ли, был? Такой же эксцентричный и эгоцентричный!» — отчитывает меня Катя, и я с удивлением понимаю, что она права.

Как сохранить воспоминания о человеке только хорошие? Невозможно: сразу всплывет какой-нибудь дурацкий случай, когда он недостаточно воздал тебе за щедрость, а то и вовсе оскорбил невниманием…

Вот я думаю сейчас о Бесте, и в самом деле хочу показать наглядно, подтвердить тот факт, что значил он для меня очень много, дал столько драгоценного тепла, что было бы странно и гадко это отрицать. Но почему тогда мне лезут в голову какие-то очевидно несущественные разногласия, надуманные претензии, глупые придирки?

Окно почти настежь, в кухне холодно, но все равно чувствуется, как накурено. Жена уже дважды открывала дверь и смотрела на меня выразительно, причем второй раз — без малейшей симпатии. А я все никак не могу придумать концовку для воспоминаний о Бесте.

По-хорошему, стоило бы написать целую повесть — с благодарностью, горечью, сожалением, с доброй печалью и злым надрывом, с резкой, но исцеляющей прямотой. И с таким четким набором четок-эпизодов, который бы все прояснил.

Но почему это должна быть только правда? Это же не итог какой-то игры, где разных вариантов быть не может. Жизнь гораздо богаче, и возможность эту нужно использовать.

Вот я вспоминаю легендарный День Взятия Тайменя на берегу Мрассу, где все вокруг было залито ощущением чуда, девчонки сияли свежестью, и каждому из нас впереди светило нескончаемое счастье. Но почему бы не запомнить все так, что это и впрямь был таймень и мы вылавливали его в нешуточной равной схватке, восемь с половиной часов водили на леске, а в конце концов все же одолели благодаря силе духа и чистоте принятых правил?

Или, допустим, в театре мы встретили не только Диану с внуком, но и Беста, а потом все завалились к нам, и кудрявый мальчишка, одетый пажом, больше не обязан был исполнять эту жеманную роль, стал более открытым и забавным и спел, мило картавя, поучительную песню про медведя и лису, и все аплодировали с большим энтузиазмом, и все решили, что «артистизм — деда», и видно было, как Бест растроган, а Диана зажала пацаненка между колен и щекотала носом его шею, и оба весело пищали, и этим можно было только любоваться, без всякой задней мысли.

Нет, правила слишком суровы, и от некоторых деталей отмахнуться никак нельзя, потому что не только в голове это засело, но и в руках, и в глазах, и меняется все безвозвратно. Как, скажем, забыть тот мерзко многоразовый и страшно тяжелый мешок, который нам с водителем пришлось спускать по лестнице хосписа? Как так вышло, что только мы вдвоем и оказались там? Ладно еще я, но водила-то точно зря попал под раздачу, ему это как минимум было неприятно, хорошо, если про себя он не сыпал проклятиями, это было бы совсем обидно и грустно.

Да, никуда не денешь тот длинный черный мешок с неудобными лямками, который людям без навыка просто нереально было аккуратно спустить вдвоем без лифта, можно было только стараться не бить провисающей головой о ступени, но все равно не получалось совсем не задеть, никак не получалось. И с каждым мелким шаркающим шажком по той лестнице, с предельным напряжением сил и усталостью все подобающие высокие мысли снижались и сужались, выходили вместе с потом, с нескрываемым шумным дыханием и досадой из-за чудовищной неловкости, некрасивости, невыносимости происходящего, мы уже не несли, изнемогая, а просто волокли растянутыми руками этот мешок по бетону до машины, и думалось уже только об одном — поскорее с этим развязаться.

Почему я тогда заставил Катю соврать, сам не взял трубку? Что, так уж трудно было унять свою принципиальность? Или позже, когда все улеглось, перестало задевать и заставлять сдерживаться, — неужели и тогда не пришла пора проявить благородство?

Был ведь еще один звонок — уже в самом конце. Я зашел в палату вскоре после священника, Бест был в сознании, мягок-расслаблен, мы нормально пообщались. Ему оставались считаные дни, и тут назавтра он звонит, а я нахожусь на перекрестке (как символично: опять на перекрестке) и все равно ничего бы не услышал, даже если бы ответил. А пока добрался до более тихого места, звонки прекратились. Но перезванивать я не стал. Сам не знаю почему.

И вот теперь наконец я понял. Если бы мы поговорили тогда, может, он извинился бы за что-то, а я, должно быть, не хотел этого — что за инквизиция такая, выворачивание рук? Признание под прицелом, прощение под занесенной косой… Я не хотел, чтобы он оказался кругом виноватым, — предавший всех, в том числе и себя…

Да нет, вранье все это. Ясно же было, как важен для него этот разговор — может быть, самый важный в жизни. А я вот так наказал его, отомстил так мелко и жестоко.

Зато теперь я знаю, что ему подарить. Пусть там ему зачтется, что не он один во всем виноват.

Я подарю тебе, лучший, память о дружбе, как в книжках.