Журнальный мир

— Наши речи — вино мертвецов. Они не закусывают и не втягивают в себя табак, они пьют и пьют без конца наши речи. Произнесённые и утаённые, речи громкие и речи тихие. Пьют то, что ещё только возникает в покашливаниях и всхлипах, в отрывочных уханьях и эканьях…

Эти слова сказал огромный мужик с безобразной лиловой опухолью на скуле и на шее, мужик с каким-то полудетским, остановившимся в развитии лицом. Он производил впечатление кладбищенского безумца, однако одет был хорошо, говорил витиевато, но интересно.

Разговор этот — для меня мимолётный, а для мужика лилового, скорей всего, нескончаемый, плавно перетекающий из сегодня во вчера и завтра, — продолжался недолго.

Мужик и не заметил, как я пошёл к машине, ждавшей меня на пятачке у кладбища, не видел, как махнул ему на прощание рукой…— он продолжал и продолжал на все лады говорить про вино мертвецов.

Меня же разговор этот потихоньку стал настраивать на новый лад.

Преобладающе чёрный цвет Енакиево, угольная мельчайшая пыль, незаметно, но беспрерывно сыплющаяся на только-только зацветающие деревья и в самом городе, и в окрестностях, — как-то по-особому слились с мыслью про вино мертвецов, про реальную, а не книжную соединённость того и нашего миров.

«А ведь действительно… Если тела недавно погребённых всё ещё по-особому живы, если души их, все сорок или хотя бы семь–девять дней стоят, светя кладбищенским фосфором, над Красным городком, если души, а может, и душе–тела, прежде чем вознестись в эфирные выси, не горюют, не хнычут и не сквернословят, а пытаются напитаться особой энергией мыслеслова, энергией, которую вырабатываем только мы, живые, — то тогда наши речи для них — и впрямь вино… И вино особое: не пьянящее, а возносящее, не отупляющее, а обостряющее всё, что у мёртвых ещё можно обострить! И тогда, тогда…»

Мысль свою я закончить не смог.

Оно, наверно, было и к лучшему. Не надо так страстно умствовать! Не нужно додумывать то, что станет ясно как день сразу же, как закончится жизнь земная. Она ведь, эта земная жизнь, создана вовсе не для размышлений о будущем, а для предметного наполнения и расширения сегодняшних — ну хотя бы таких вот, енакиевских, — мгновений!

Уезжая, я ещё раз оглянулся на мужика с лиловой опухолью.

Он был, сквозь решётку кладбищенских ворот, виден ещё хорошо, отчётливо.

Мужик заливисто, почти до колик смеялся, указывая на кого-то или на что-то пальцем. Даже присев на гранитную скамью, он продолжал тихо и безостановочно трястись в неуместном на кладбище громко-весёлом смехе, правда, по временам досадливо смахивая слёзы со щёк.

Глядя на странную смехолихорадку, вспомнил я и другие слова мужика лилового:

— …или эти ваши, недавно погибшие… Им-то как раз вино наших речей и необходимо. А иначе как их разубедить в том, что они погибли зря? Их просто снарядом накрыло или порезали их ночью… И никакого тут подвига, никакого геройства… И ещё вот почему зря: России Донбасс не нужен, Украина готова Донбасс порвать на шматки или в землю по плечи вбить. И кому он, Донбасс, тогда нужен? Новороссии? Так нету пока такой страны… Тогда, получается, эти нынешние мёртвые погибли зря? То есть погибли-то они, защищая самих себя, это как раз понятно. Но такая гибель на том свете за доблесть не почитается. Вы уж мне, товарищ приезжий, поверьте: я там был дважды! Мёд-пиво пил, по усам текло, да в рот не попало. Вот и вернулся назад, в наше Енакиево, в угольные лёгкие СССР… И вот скажи мне, приезжий, скажи, любимец богов, что этим мёртвым теперь ваша грызня и война? Им нужны молитвы и гимны про вечность. Вот я и стараюсь, вот и прихожу сюда каждый день, речевые поэмы им здесь толкаю. Чем в газетёнках печатать, — а я этим двадцать четыре года в «Енакиевском рабочем» занимался, — лучше мёртвым пыл и жар с раздвоенного языка сплёвывать!

Мужик высолопил и показал свой слегка рас-пухший язык.

Язык у него был ничуть не раздвоенным, но лиловая чернота в его нежно-пупырчатую кожу въедать-ся уже начала.

Мы отъехали от кладбища километра на полтора, когда я тронул водителя Мишу за локоть:

— Давай вернёмся… Забыл одно дело я…

Миша, сквозь зубы поругиваясь, нехотя повернул.

— Сейчас, минутку, — крикнул я, на ходу открывая дверь и сломя голову кидаясь на кладбище.

Мужика лилового на скамейке уже не было.

Зато перед гранитной приступочкой прыгала и долбила клювом кусок ржавого сухаря крупная, серая, с червонным отливом ворона.

— Солнце садится, — перехватил мой взгляд богатый и добрый водитель наш Миша, — вот, даже ворона красной стала. А то, может, тут в Красном городке, все вороны красные?..