Крестная казнь

Крестная казнь

Библейский сюжет на современный лад

Два рослых легионера уложили его спиной на длинное бревно, растянули руки на перекладине, раздвинули бёдра, высвободив толстую деревянную палку, отчего он почувствовал себя неловко. Помешкали и, не предупредив, одним ударом вогнали гвоздь в ладонь. Стыд истаял, возникла жгучая боль, которая не стала задерживаться в руке, а переместилась в живот, потом в голову и застряла там, заполнив черепную коробку. Они забили гвоздь в другую ладонь, но боль уже была привычной. Побродив по телу недолго, она переместилась в голову, как первая, и с трудом уместилась там, растягивая череп. Чтоб не бередить раны, он старался не шевелиться и едва дышал…

А когда увидал в руках стражников третий гвоздь, так похожий на костыль, которым крепят к шпалам железнодорожные рельсы, испытал не сравнимый ни с чем ужас и, забывая про трофику тканей и осторожное дыхание, стал извиваться телом и дёргать ногами в отчаянной надежде избежать встречи с жутким куском железа.

Сильно удивившись, они сняли с него очки, стащили модные замшевые башмаки. Сложили вместе ступни, прижали костыль и тяжёлым ударом вогнали по самую шляпку… а ему показалось, что в голову. И сразу подняли крест, опустили основание в яму и засыпали…

 

Взметнувшись ввысь над толпой, пришпиленный к кресту, словно гусеница в школьном гербарии, он не вспомнил о давнем желании своём трансформироваться в мотылька, чтоб понять и постичь мир… и уже не испытывал боли, только дискомфорт от неопределённости перспективы и ужас от несправедливости происходящего…

Они перепутали… крест предназначен Исааку… где этот сукин сын? – с ужасом шептал он, трудно проникаясь абсурдностью происходящего.

«А вдруг это расплата за недопустимые литературные вольности и богохульство, хоть всегда старался не переходить границ дозволенного… а может это предназначение моё, а не Исааково… тогда придётся провисеть прибитым до ночи, деморализуя их и отвращая от старой веры, – успокаивал Боб себя, но тут же засомневался: – А если просто опечатка в текстах: «по вине типографии»?

Он не успел додумать. Коротконогая девка с ярко накрашенным киноварью ртом и выбеленным мелом лицом, похожая на мима, которую он подсылал к Исааку по дороге на холм, притащилась снова. Встала на камень, приблизила стакан с водой и пока пил неохотно, старательно всматривалась в лицо, а потом неожиданно заорала:

Это не он!

Get cold, pretty (Кочумай, чува!), – выдавил он из себя, подражая Исааку. – Кочумай, чува! Не твой это бизнес.

И не твой, понял?! Только дискредитируешь цели! Откуда ты взялся рыжий такой? Из резерва, что ли? А Он где?! – Деваха трясла юбками и яростно атаковала его, будто он, Боб Коневский, не был прибит вовсе, а хотел на халяву разжиться чем-то запретным…

Придержи язык, девочка! – чуть оживился Боб, но та впала в неистовство и не реагировала.

Мария! – молодой еврей с интеллигентным хорошо знакомым лицом, странно опрятный, даже чистый, что казалось невероятным в Иудее, взял её за руку, осторожно высвободил из сжатых пальцев стакан и сказал негромко: – Полегче, Мэри! – И стал шептать нечто длинное в ухо, отстраняя от Боба. Девка успокоилась, поправила юбки и вернулась в толпу. А интеллигентный еврей, явно приверженный чужим принципам, занял место Марии и преданно посмотрел на Боба:

Учитель! Молодая женщина хотела напомнить вам: по Закону всё освящается кровью, ибо без пролития не бывает прощения.

Это не её текст.

Это текст Закона, Учитель.

Окей! Пусть проливает свою… настоящую. – Боб пребывал в эйфории и снова богохульствовал. – А ты, значит, тоже веришь, будто нет ничего более захватывающего, чем звук забиваемых в тело гвоздей?

Меня зовут Иудой, Учитель.

Боб опешил, но сразу взял себя в руки:

Тогда объясни им: произошла нелепая ошибка. Здесь должен висеть Исаак. Я – автор, Боб Коневский! Не станут люди счастливее после смерти моей, лишь явится эфемерная надежда обрести сомнительное счастье на небесах.

Иудеи придумали Бога, чтоб спасти мир.

Пусть спасает!

Ему не спасти без вас. – Иуда оглянулся на подошедшего Исаака. А тот встал рядом и сказал осторожно, будто сверялся с другими текстами:

Похоже, умереть на кресте предстоит тебе, Борька.

Заткнись, придурок! – заорал ошеломлённый Боб. – Посылая тебя на крест, я был уверен: ты готов пройти через это. – Он затих, чуть шевеля пальцами ног.

Позвольте объяснить, Учитель! – Иуда доминировал на Голгофе, оттесняя молчаливого Исаака в толпу. – Главное условие литературного эксперимента – ваша собственная смерть от распятия, и тогда Бог проявит присутствие своё воскресением вашим, и пошлёт на землю мир и счастье, как обещал Моисею, и никто нас не обеспокоит более, а я стану отражением вашим в Иудее и смогу узреть, как…

Мое отражение – мои персонажи! – строго сказал Боб, будто не висел на кресте, а забежал на минуту в примерочную ленинградского ателье пятидесятых, где ему зауживали брюки. – Поищи себе другого!

Персонажи не сподобились, – продолжал увещевать Иуда, поглядывая на Исаака за спиной. – Возможно, из-за творческой ограниченности вашей. Праведность нельзя навязать даже литературным героям, поэтому вы здесь. А взамен Господь наградит вас тайным свойством хранить себя от смерти. Смиритесь, Учитель. Это ненадолго и не муки смертные – вас обезболили.

Исаака обезболили. Хотя ему и так не больно – персонаж всё ж-таки. – Боба раздражали некомпетентность и тщеславная суетность Иуды, а тот не хотел замечать ничего и продолжал:

Вас никто не тянул, когда вы писали: «Смерть на кресте есть способ сотворения прекрасной легенды, попытка увидеть в ней спасение мира…».

Этим текстом поливал в Геброне Иисус. – Боб безуспешно пробовал шевелить пальцами прибитых кистей.

А пристрастия возбужденной толпы на холме разделились, как на футболе. Одни требовали смерти, другие продолжения Исаакова концерта, и громкие проклятья, и горестный плач, и свист, и отчаянное «Браво!» слились в неистовом гуле, будто кто-то неумелый терзал консерваторский орган.

Учитель! Скажите им что-нибудь. Расскажите про Божественный свет… а может, попросите Бога, чтоб простил им, потому как не ведают, что творят. – Иуда исполнял новую ролевую игру, написанную неведомо кем.

«Если публике хочется верить, будто люди, что толпятся у игральных автоматов, зарабатывают там, я не стану разубеждать их и не буду излагать тексты про Божественный свет, что проповедовал им Иисус», – подумал Боб и сказал негромко на латыни, стараясь не опускать голову:

Мужики! – И сразу стало тихо, словно Господь снизошёл на холм побеседовать к ним. – Во все времена простая и понятная ложь была приятней и полезней трудной и неудобной правды… и единственное, что человек делал искренне всегда: заблуждался и верил. Верил, что счастлив и тогда остальные заблуждения отступали, а когда начинал сомневаться и отчаиваться, заблуждения и вера брали верх. Поэтому вы меня и прибили к кресту, чтоб службу нёс исправно… и взамен рассчитываете получить… ну… сами знаете что…

Толпа попробовала неуверенно загудеть…

Однако человеку нужны иные ценности, способные наполнить жизнь смыслом, а не просто возвеличить, – неуверенно добавил Боб Коневский, забывая, про что он. Наклонил голову, посмотрел на стопы, неряшливо сбитые ради экономии одним здоровенным гвоздём, и снова удивился, что не чувствует боли, только неудобства, будто висит в гамаке без подстилки, и по­думал: «Ладно, повешу, если это мой удел. Не всякому автору выпадает шанс спасти мир».

Внезапно мучительно, до психоза, зачесалась подмышка. «Нет обстоятельств столь безысходных, чтобы даже прибитым человек не мог извлечь пользу из них», решил Боб и услышал голос, густой и бархатистый, продирающийся сквозь радио-помехи советских глушилок: «This is music of USA», и подумал: «Willis Canaveral», а потом сразу традиционная музыкальная заставка потрясающее эллингтоновское Take the A Train, исполняемое здоровенным американским бэндом. Он догадался, что музыка предназначалась Исааку, как и крест, и погрузился в классический джаз, забывая про подмышку и сожалея об отсутствии виски…

«Почему то, что никогда не должно случиться, происходит в первую очередь? Почему общность взглядов становится основой противоречий? Почему природа не изобрела колесо? Смеется ли Бог?» – Ему всё больше нравилось размышлять прибитым. – «Испытывает ли человек боль, когда ему отрубают голову? «…Страданье есть способность тел, /А человек есть испытатель боли…», – вспомнил он строчки, что читал юный поэт на зимней веранде в Териоках под Исааков саксофон…

Только солнце слепило глаза. «Хорошо бы солнцезащитные очки…», – подумал он и заулыбался. Но тут боль в раздираемых гвоздями кистях и стопах обожгла тело, спеленала, сжимая сердце и останавливая дыхание, а потом переместилась в голову, туго, до треска, заполнив черепную коробку, и стала выдавливать наружу мозг, высвобождая место для новых порций боли… И тогда угасающим сознанием догадался, что Иуда, недовольный пижонством его, а может эллингтоновской композицией, выдрал спасительный деревянный обрубок в паху.

«Господи! Всякую мя оставил. Я теряю веру, которую не успел нажить», – безутешно додумывал Боб, забывая про солнцезащитные очки и проваливаясь, а может, возносясь к странному огненному мареву, обжигающему и прохладному одновременнно, и умиротворяющему… А потом свет струился и пульсировал неподалеку, похожий на «острова в океане» загадочностью своей…

 

Во дворце наместника, трудно удерживаясь на неудобном стуле-селле без спинки, Нилс пил вино. Он лил его в рот, как Пилат, мощной красной струёй прямо из кувшина, обливая лицо и плащ, но не пьянел, хоть старался… только краснел лицом и глазами. Подле селла валялось несколько пустых кувшинов с удивительными египетскими рисунками про охоту и корабли с вёслами. Крысобой без фонендоскопа, при полном армейском параде, опасливо косил глазами поодаль, но подойти не смел, лишь переминался… а за ним дюжина солдат растерянно делала тоже самое. Они вздрагивали дружно, когда Нилс ненадолго приходил в себя, чтобы невнятно произнести очередное ругательство…

Толпа на вершине холма разошлась. Остались трое распятых, кучка любопытных, поникший Иуда, что держал за руку Марию, и голодная стража. Скоро стемнеет, как всегда внезапно здесь.

Значит, слово Боба стало плотью, и Божественное и человеческое соединились в Исааке, прибитом к кресту… и чем дольше он висит, тем прочнее эти связи. – Нилс заговорил членораздельно. – А как же тогда с выбором свободной воли и подвигом веры, если спасение представляется неизбежным? – Он вспомнил свои недавние речи в Рижском православном соборе, отыскал глиняный кувшин и снова принялся лить в себя, проливая.

Значит, каждому дан свой крест… или Бог предпочитает раздавать страдания только тем, кого любит… а в награду… а в награду – Воскрешение… значит, прежде надо умереть… и тогда Иоанн прав: христианство – самый скорбный путь…

Нилс, проснись! Распорядись, чтоб легионеры сняли Борьку с креста! Пусть возьмут плоскогубцы! – Взволнованный Исаак тряс Нилса за плечо. – Поспеши, иначе ему крышка!

Нечего было посылать его туда, – пробормотал Нилс и не стал открывать глаза. – Он должен провисеть всю ночь и стать добычей птиц… Легионеры там, чтоб охранять его, а не отгонять пернатых и вытаскивать гвозди.

Нилс! Они распяли Борьку вместо меня.

Что?!

Боба прибили к кресту! Боба! Поспеши!

Нилс встал, пошатнулся и медленно повел головой, отыскивая Крысобоя. – Слышал о чем мы толковали, дерматолог чёртов?

Его охраняют не римляне! – обеспокоился Крысобой, пытаясь нащупать фонендоскоп. – Там стража Храма. По сравнению с этими пацанами мои легионеры – скромный диксиленд из Нового Орлеана. Надо ждать ночи. Я не могу устраивать прилюдное побоище по вызволению человека, которого вы, игемон, послали на крест. – Крысобой отёр железной перчаткой вспотевший лоб и затравленно оглянулся.

Он не дотянет до ночи, – растерянно сказал Исаак, поправляя на себе великоватую замшевую куртку Боба. – Его не обезболили. Пожалуйста, Нилс! Предательства совершаются только из-за слабости характера.

А если по нужде? Ты, ведь, не автор, – стал злорадствовать Нилс, привычно вовлекая Исаака в круг собственных угрызений и потерь. – Кто теперь командует парадом: я… ты, другой? Где взять плоскогубцы, если их не изобрели пока смышлёные греки?

Хочешь, чтоб он умер? – осторожно спросил Исаак.

Не знаю… Смерти для него не просил никогда, – ответил Нилс, стараясь взглядом нащупать кувшин с вином. – Он сам напросился на крест… вопреки собственным текстам. И не делай вид, что обстоятельства тому виной или чужая воля злая. Он всем осточертел абсурдными литературными выходками, богохульством и смутными текстами про безразличие большинства, что служит фундаментом авторитарных режимов… Я не смог объяснить ему, что жизнь устроена обыденно и просто, как праздник песни в Латвии…

Хорошо, – сказал Исаак. – Тогда я пойду.

Ступай! – согласился Нилс, будто посылал за выпивкой в ночной гастроном. – Человек сам кузнец своего счастья.

Выходя из дворца, уже спиной, Исаак досматривал, как счастливчик кузнец, проливая, снова льет в себя густое красное вино из кувшина…

 

«Темно, хоть выколи…», недодумал Исаак, медленной ощупью пробираясь к вершине холма, выставив вперёд руки, чтоб не наткнуться на деревья и большие валуны, не свалиться в яму. Было душно, дневная жара не успела смениться прохладой весенней ночи. Гукали невидимые птицы истерично и злобно, а может, и не птицы. Исаак так омерзительно трусил, что тряслись и терлись друг о друга внутренности в животе. А когда натыкался на бесконечно длинные маслянистые стволы глициний, похожих на корабельные канаты, вскрикивал нервно, в ужасе отдёргивая руку. Он не знал, откуда придёт опасность и как к ней готовиться, лишь чувствовал сильную тахикардию и противный липкий пот, проступавший под одеждой, будто изнутри брызгал мощными струями душ Шарко. Он потерял Бобову замшевую куртку, однако упрямо лез вперёд…

Привычных сомнений не осталось, он стал придумывать новые, и так глубоко погрузился в это занятие, что не сразу заметил, как вытянутые руки упёрлись в препятствие до странности податливое… и прежде чем осознал – перед ним человек, заорал истошно и собрался бежать… и услышал:

Заткнись! Стражников распугаешь. – Прокла или Бобова подружка Перси, в темноте не разглядеть, стояла перед ним. – Дальше вместе пойдем… снимать Боба с креста.

Они добрались до вершины, где горело несколько костров, окружённых стражниками Храма и любопытствующими некрофилами. Не стали подходить, понимая, что этого лучше не делать и прошли стороной, и вскоре на фоне светлеющего неба увидели два креста с фигурками пришпиленных людей.

Им повезло: у ближнего креста лежал саксофон, поблескивающий позолотой, на который не посмела позариться местная публика. Притормозили, Исаак поднял дудку и двинулся к кресту. Им снова овладело сознание своего посланичества, унаследованное от Боба, что висел где-то рядом и готовил спасение мира скорой смертью своей.

«Значит, музыкально не слишком одарённый Борька Коневский начал вести Божественную жизнь на кресте… на бесконечные века в сердцах людей, – с завистью думал Исаак. – Любопытно, что он скажет иудеям, когда воскреснет на третий день?». И негромко окликнул прибитого:

Эй! Кивни, если слышишь, чувак! – Будто проверял, сработала ли гильотина, и напрягся в привычном ожидании Бобовых инструкций.

«Может быть, заснул?». – Подошёл ближе: обе голени были перебиты в средних третях и пугающе согнуты под углом; стопы, сбитые гвоздём, непривычно выворотились в стороны, как у тряпичной куклы, а в подреберьи, справа, где печень, расположилась обширная рана с рваными краями, вяло кровоточащая.

Кора головного мозга отключена, доминирует подкорка», – сказал тревожась Исаак: – Борька, подай знак! Я не виноват. Наверное, опечатка в тексте… по вине типографии.

What a printing house?! The book is not published still. It is even not finished (Какая типография?! Книга до сих пор не издана. Она даже не закончена).

Что с саксофоном делать, всё ж-таки? – задал идиотский вопрос Исаак.

Исаак оглянулся в поисках Проклы-Перси и сказал ворчливо:

Помоги, чува! Пока стану выдирать гвозди, тело придержишь.

Нашарил плоскогубцы, подкатил валун, привстал на цыпочки, ухватил запястье Боба вместе с перекладиной креста, защемил плоскогубцами неровный гвоздь и потянул несильно… Стёр пот со лба, поднял голову, страшась посмотрел на Боба: – Как же ты попал сюда?

Присядь и не суетись! – попросил Боб, внезапно приходя в себя, будто попал в дорогую палату интенсивной терапии. – Зачем тебе стаскивать меня с креста раньше времени?

Хороший вопрос, – растерялся Исаак, окончательно перестав понимать происходящее. – Разве трофика тканей не страдает под гвоздями? – Он уселся на камень и задрал голову.

Я передумал, – заметил Боб после паузы. – Нельзя всё время только подавать надежды. Мне предстоит засвидетельствовать праведность собственных текстов, которые излагали мои персонажи в Иудее: про Бога, про Свет Божественный, Высший Разум, – продолжал перечень прибитый Боб, понимая, что сильно лажанулся где-то, но остановиться не мог и тянул: – Про то, что смертию своей и воскрешением спасу мир, и он станет лучше…

Не станет! – перебил Исаак. – Тебе не воскреснуть, потому что не умер. Всё – должно идти своим чередом, как записано в Библии…

Боб улыбнулся, согнул руку с кровоточащей дыркой в ладони, умудрился заложить ногу за ногу на неудобном кресте, откинулся на спинку несуществующего кресла и взмахнул прибитой ступней: – Литература не должна утешать, потому что, если нет бед, приходи и расскажи, как тебе это удалось.

Исаак сидел с задранной головой и докучал, чувствуя ущербность: – Разве нельзя было сделать все проще: без темпорального кольца и чёрной дыры, без дыбы и диких кошек… автомобильных гонок и пальбы?

Чтобы понять мир, в котором живёшь, и сделать его успешным, надо сделать себя сложнее мира. Только в ботанике можно жить, не понимая, что живёшь и не стараясь объяснить, и проникнуть в то, чего не понимаешь…

Исаак и встал с камня в сомнении:

Похоже, это место предназначено другому, Борька! Им нужен Иисус. Может, я сгодился бы и наслаждался почестями. А ты тут в наказание за литературное богохульство.

Боб обиделся, легко отделился от креста, будто висел неприбитым, а так… Сдержанно кивнул и двинулся прочь по бездорожью из разбросанных камней, стараясь не касаться их окровавленными ступнями. Оглянулся на крест и незлобливо заметил:

Иногда люди выдыхаются от мыслей, как ты сейчас, и тогда их посещают истины, которые одни называют компетентностью, другие – глупостью. – Он потёр кровоточащие ладони. – Жаль, что перепутал вольнодумство с богохульством и не отважился сообщить всей правды про безумную затею эту даже себе.

«Себе-то, что рассказывать, – подумал Исаак, – а остальные и так прознают, когда время подойдёт… не все, конечно». – Он успокоился, хотел погладить ладонью поверхность креста, но рука упёрлась в грудь полудохлого Борьки Коневского, что уныло висел без сознания, театрально склонив голову набок, чуть покачивая дырявой рукой.

Исаак не удивился, не испугался. Споро достал гвоздь из другой ладони, уложил на плечо безжизненное тело, нагнулся, чтоб было сподручнее, и принялся извлекать гвоздь из ступней, а тот был забит так глубоко, что бранши плоскогубцев бездарно скользили над шляпкой.

По-прежнему было душно и жарко, и пот щипал глаза. Боб казался непомерно тяжёлым, противно болело избитое тело, а молчание Перси только подливало масла в огонь. Исааку казалось, ещё немного и она засвистит «How deep is the ocean» («Насколько глубок океан») Коулмэна Хокинса… а она подержала паузу и принялась насвистывать «Dance me to the end of love» («Потанцуй со мной, пока любишь»).

До Исаака стал доходить трагикомизм происходящего, и в качестве альтернативы всё отчетливей видел себя, прибитым к кресту. Попытался отмахнуться и услышал слабый шёпот Боба, висящего за спиной:

Паршивый резервист! Гвоздь не можешь выдрать. Ждёшь инструкций, как снимать с креста? – Голос заметно крепчал: – Из тебя спасатель, как…

Думаешь, сам пишешь книгу? – поинтересовался Исаак.

Ну, уж не ты!

Было бы здоровье, – не унимался библиотекарь.

Заткнись! – строго сказал Боб, забрал плоскогубцы, ухватил шляпку гвоздя и выдрал из бревна вместе с кожей. Разогнулся счастливый, повисел неприбитым и сполз на землю, поручив себя заботам Перси.

И пока она возилась, прозревал в кромешной тьме на вершине холма в пригорода Иерусалима, подгоняемый болью, сомнениями и страхом, и торопливо понимал, что выдумки литературного ума про быстрый и медленный Свет, про колумбарий с сомати гениев – всего лишь старание завуалировать главную цель, ради которой затеял всё. И успокаивал ординарность свою тем, что история повторяется, потому что в первый раз на неё почти не обращают внимания…

Спускаться с Голгофы было в семь раз тяжелей, потому как под гору. Исаака шатало, до подножия было далеко. Грузный автор на спине сильно пригибал Исаака к земле и развлекался сочинением текстов, уверенный, что занятие это сродни богослужению… а ещё место такое и время, и излагал, глухо постукивая головой по пояснице библиотекаря:

Я слишком редко проявлял старание сам. Слишком часто препоручал персонажей милостям неБога, а он привёл нас в безысходный тупик. Теперь стану действовать по-другому.

Расслабься и перестань контролировать всё и вся, – раздражённо бросила Перси. – Некоторые вещи должны случаться сами собой, а если нашёл выход из тупика, не спрашивай постоянно, где он?

Боб поднял голову, попросил Исаака:

Не тряси так.

Не останавливаясь, Исаак переложил Боба на другое плечо и молча продолжал спуск, экономя силы. А когда спустились в сонный город, увидал, как следом движутся две тени. Остановился, опустил Боба на землю, приобнял Перси и принялся поджидать тех двоих, знакомо трясясь и знакомо потея от страха.

Позвольте, я помогу вам донести Учителя, – сказал мужчина в капюшоне и отпустил руку женщины.

Кто вы? Исаак старался разглядеть в темноте незнакомца.

Я – Иуда, а это, – мужчина обернулся, – Мария, приятельница моя из Магдалы. Мы входим в «Дюжину» Учителя.

Господи! – потрясённо прошептала Перси: – Этот парень единственный из апостолов угадал божественную цель Иисуса. – Забывая про Боба и Исаака, подошла к Иуде и потянула за собой в темноту, к глухой стене ближнего строения…

Боб знал, что последует за этим и не пытался остановить Перси, а может Проклу-Прасковью… в темноте было не разглядеть. Однако не удержался и повернулся, близоруко щурясь.

 

В самшитовой роще за стеной богатого еврейского дома, принадлежащего тайному другу Иисуса Никодиму, в пещере, высеченной в скале недавно, был готов погребальный склеп.

Это теперь твоя хавира, чувак! – сказал Исаак, укладывая Боба на лавицу – жёсткое каменное ложе под низким сводом. Вдвоём с Перси они завернул полудохлого Боба в белый саван с миррой и алое, натянули на голову колпак и собрались передохнуть.

Но тут Мария из Магдалы нервно задёргала телом и открыла рот, собираясь снова заорать свое: «Это не он!». Однако предусмотрительный Иуда дёрнул подругу за рукав, приложил палец к губам и потянул за собой… Они так и вышли вдвоём, привалили ко входу тяжёлый камень, поглядели на светлеющее небо на востоке, возвещавшее торжественный субботний день Пасхи, отряхнули ладони, постояли молча и двинули назад, в сторону Голгофы…

Исаак подошел к Перси и неуверенно заметил:

Пусть теперь Борька спасает мир, «дабы не пресекались торги, не оставались в запустении поля и в небрежении скотина, и не воспоследовались от этого прочие побочные неприятности».

Не парься! Завышенные оценки убивают писателей, – заметила Перси. – Наш и так слишком доверчив и осторожен, чтоб стать ниспровергателем основ. Про спасение мира ему лучше не напоминать.

Боб услышал и приподнял голову:

Иные упреки звучат, как похвала… Спасать мир начнём с меня. Вы оба поможете. – Он трудно сел, сжал пальцами собственное запястье, нащупывая пульс, попросил зеркальце у Перси, склонился к нему, приподнял веко, заглянул в широкий зрачок, будто в дисплей, в надежде увидеть распечатанное кем-то послание… и не увидел, потому что сразу разогнулся и сказал:

Будем оперировать, не то с минуты на минуту заумираю от геморрагического шока, и мир не узнает самых глубинных мыслей моих.

Быть интересным для автора – первейшая задача, – подбодрила Перси. – Надеюсь, не станешь утомлять читателей описанием деталей хирургического вмешательства на себе, без наркоза, в нестерильной пещере Иудеи. Быть скучным может позволить себе только Бог.

Почему без наркоза? – удивился автор. – Мы в книге. Наркозный аппарат здесь не сыскать, зато эфир и внутривенные нейролептики лежат под лавицей. А в зелёной деревянной коробке с маркировкой НАТО – хирургические инструменты и шёлк. Я собираюсь явиться толпе за стенами пещеры на собственных ногах… на третий день, чтоб даровать веру другую и новые знания на благо…

Человечеству для блага не веры не хватает, ему недостает материальных средств, – проницательно заметила Перси, стоя на коленях перед ящиком с инструментами.

Это не твой текст, – обиделся Боб. – Бог без тебя знает, что люди бедны, но он ещё знает, что деньги не спасут их, лишь усугубят страдания. Ты должна сказать: «Шанс для спасения мира – не следствие великих замыслов, но литературная случайность». Стилистически звучит гораздо лучше.

Мне, в лом. Не все соотносится с Божьим промыслом. Зачем спасать мир? Лучше всего люди размножаются в бедности, напастях и неволе…

г. Рига, Латвия