Кролики из шляпы

Кролики из шляпы

Из цикла «Затонские хроники». Воспоминания

ДЯДЯ ВАНЯ

 

В начале семидесятых меня привлекли к участию в затонском клубном кружке художественной самодеятельности. Так это называлось официально, а на самом деле мы просто играли на танцах на самодельных электрогитарах. По-другому это называлось «лабать на скачках», «терзать» или «мочалить доски». Как-то раз к нам в репетиционную комнату зашел человек – почти точная копия конферансье Апломбова из «Необыкновенного концерта» театра Образцова. Он скептически оглядел всех нас и нашу убогую аппаратуру и объявил: «Я новый директор этого сарая, зовут меня Иван Андреевич, для вас просто – дядя Ваня. Кстати, у вашего ансамбля есть название? Нет, тогда я буду называть вас командой “Мандачесы. Вы не обижайтесь – вас так все профессиональные музыканты называют». Мы и не обиделись, поскольку и раньше об этом знали.

Оказалось, что Иван Андреевич был большим специалистом по части организации левых концертов. Он имел афиши, билеты и договоры от самых разных филармоний, в том числе и от Росконцерта. У него было несколько концертных бригад, свои администраторы. И четкая координация деятельности с аналогичными структурами других регионов. Когда его бригады «несли культуру в массы» Челябинской или Свердловской области, те, в свою очередь, «молотили» на просторах Башкирии. Вдали, правда, от крупных городов.

У нас в Затоне Иван Андреевич появился, можно сказать, как комета на излете своей жизненной траектории. Он не пил, не курил, картишками не баловался, был со всеми по-приятельски благожелателен и, доставая из нагрудного кармана, показывал всем как своего лучшего друга пузырек валокордина. Члены же его творческих бригад рассказывали, что раньше Андреич вел разгульный образ жизни и иногда за ночь проигрывал в карты целое состояние, и перепить его никому не удавалось. В это легко верилось, потому что было сразу видно, как потрепало его на жизненном пути.

Директором клуба в Затоне дядя Ваня стал не случайно – я так думаю, он просто на время залёг на дно. А время это было отмечено громким процессом в нашем «Большом» (Башкирском театре оперы и балета). Тогда пересажали кучу администраторов и кое-кого из руководства театра, досталось также многим имевшим хоть какое-то отношение к Оперному по партийной или хозяйственной линии. Полгода, пока шли следствие и затем суд, Иван Андреевич «питался» одним валокордином, и периодически скорая увозила его в реанимацию.

Когда все более или менее успокоилось, дядя Ваня ожил, у него вдруг прорезался талант организатора на социалистических принципах законности, как он их понимал. Впервые за все время своего существования клуб стал рентабельным предприятием. Для этого он повысил цену на танцы с 25 копеек до полтинника, осчастливил нас аппаратурой и фабричными гитарами, «музыканты» (рука не поднимается опустить кавычки) стали выглядеть приличней и зарабатывать в разы больше (аж до семидесяти рублей). Затем он ввел дневной киносеанс и договорился с кинопрокатом о смене фильмов два раза в неделю. Оказалось, много людей стало работать в городе посменно, тенденцию эту Иван Андреевич прочувствовал, а потому кинозал даже днем не пустовал. А еще заработали платные кружки бального танца и баянистов и спортзал (который в выходные дни становился танцевальным), его стали арендовать спортсмены и школы.

Профсоюзная касса завода стала пополняться «живыми» деньгами – успевай осваивать. Благодарное начальство выделило небольшой теплоход под названием «Агитатор» для культпросветработы в бассейне реки Белой. Дядя Ваня тут же снарядил свою дружину в поход, прихватив для приличия нашу бригаду и несколько активисток из клубной самодеятельности. Я, к сожалению, а может, к счастью, не смог принять участия в этом мероприятии – сдавал в очередной раз вступительные экзамены. А недели через две вся компания вернулась с Иваном Андреевичем в состоянии близком к инфаркту. «И зачем мне этот геморрой?!» – жаловался он мне, – «Это просто чудо, что теплоход не потопили и никто за борт на ходу не вывалился. А этим комсомолкам я бы по семь лет расстрела назначил. Жаль, что нет статьи "развращение малолетками пожилых детей". Теперь моих архаровцев придется в Сибирь отправлять, чтобы пришли в себя». С тех пор он про агитпоходы по реке больше не заикался.

Дядя Ваня всегда был чрезвычайно общителен и терпеть не мог сидеть в своем кабинете в одиночестве. Обычно он прохаживался в фойе клуба и отлавливал кого-нибудь, с кем можно пообщаться. Ко мне он был почему-то особенно не равнодушен. Завидев меня, сразу же зазывал к себе в кабинет: «Пойдем-ка, я тебе чего покажу!» В кабинете он доставал колоду карт и показывал какой-нибудь карточный фокус, затем как ребенок радовался, наблюдая, как я мучаюсь, пытаясь разгадать его. Он также по-детски огорчался, если мне удавалось сразу же разгадать фокус. Если я выдвигал версию, что картишки крапленые, он тут же доставал нераспечатанную колоду карт и предлагал мне самому ее распечатать и перемешать.

Частенько в кабинете Ивана Андреевича сиживал наш затонский участковый дядя Миша Конкин. Смешно было видеть, как представитель закона и отпетый мошенник ругают нынешнюю молодежь и осуждают бардак в стране. Здесь я вынужден сделать отступление и немного рассказать про Конкина.

 

ДЯДЯ МИША

 

Дядя Миша Конкин еще с пеленок знал каждого сорванца на своем участке в поселке, а это примерно треть Затона – от левого берега реки Белой и до Старого Двора. Был он суров, но справедлив, и его уважали все: и жители, и шпана. Такие милиционеры встречались в те времена, но я не об этом.

Было одно странное обстоятельство, связанное с его организмом, – он и лицом, и фигурой был похож на народного артиста, своего тезку М.И. Жарова. И возраст был у них примерно одинаков. А после выхода в свет кинофильма «Деревенский детектив», где совпало практически все, вплоть до звания и мотоцикла «Урал» с коляской, дядя Миша вдруг заговорил голосом Анискина.

Стали его замечать в разных присутственных местах, где он стал произносить правильные речи. В столовой он сокрушался, что много хлеба остается на столах, а ведь, чтобы его вырастить, работникам сельского хозяйства нужно столько труда вложить. Столовские помалкивали (чем больше отходов, тем быстрее растут их поросята на личном подворье). В конце концов начальство повесило плакат: «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб – драгоценность, им не сори». Дядя Миша остался доволен.

Затем он принялся стыдить опоздавших в заводской проходной, правда, без особого успеха. Опоздавшие просто стали обходить проходную, пользуясь многочисленными дырами в заборе.

Пытался Конкин учить уму-разуму и продавцов. Как-то раз у прилавка моей матушки выстроились проезжие шофера. Они раз в год по осени везли урожай в город с флагами и транспарантами «Тебе Родина – наш урожай!». На обратном пути они останавливались возле каждого магазина и затаривались хлебом. Старались выпросить побольше, придумывая всякие истории. Первый шофер объявил, что выдает дочку замуж, и на свадьбу надо много хлеба. Мама отпустила ему пять буханок. Тут и встрял наш затонский детектив:

– А ведь ты, Катерина, правила советской торговли нарушаешь! Тебе ли не известно, что нормы отпуска не более двух буханок в одни руки. А ведь он не на свадьбу хлеб берет, а скотину кормить, и о том не думает, что хлеб этот нужно посеять, вырастить, собрать, перемолоть в муку, а потом испечь.

– Да знаю я, Михал Афанасич, куда они хлеб берут. Вот этот уже четвертую дочку замуж выдает – раз в год по дочке. А у следующего покупателя пятеро детей и сосед-инвалид, а те двое – новенькие, еще не знаю, чего они придумают.

Шофера опешили и стояли, проглотив язык. У моей мамы была феноменальная память, выработанная годами работы за прилавком. Если кто-то не из наших жителей – не из затонских – хотя бы раз заходил в магазин, она уже запоминала его на всю жизнь и могла точно сказать, чего и сколько он купил в таком-то году.

– Ну вот, Катерина, ты сама все знаешь и все-таки отпускаешь им сверх всякой нормы, какая ты сердобольная!

– А вы разве не заметили, что я им вчерашний хлеб продаю, – наши-то затонские его не берут. Отправлять его обратно на переработку – хлеб будет невкусный, – и вообще за возврат нас начальство ругает.

– А ты заказывай хлеба поменьше, так-то оно вернее будет.

– А если кому вечером хлеба не достанется, тут такое начнется! Директор строгача получит, а меня премии лишат. Вот вы и попробуйте, угадайте, сколько на завтра хлеба заказать. А у меня, между прочим, не больше двух лотков остается к вечеру, так что, Михал Афанасич, идите и поучите кого-нибудь другого.

Зашел как-то раз дядя Миша и в нашу тесную репетиционную комнатенку, жестом показал, мол, играйте-играйте, ребята, я вот тут тихонечко посижу. Через пару минут он, видимо от грохота, позабыл все приготовленные умные слова и, когда мы остановились, он только и смог из себя выдавить: «Да… громко у вас получается!» Наш басист Боря Сагитов скромно ответил: «Мы стараемся». «Ну-ну», – вздохнул дядя Миша, снял фуражку, протер ее изнутри платочком, как это делал Анискин, и удалился.

Наконец Конкин нашел благодарного слушателя и отзывчивого собеседника в лице Ивана Андреевича. И хотя клуб не входил в участок дяди Миши, он, как бы по долгу службы, посещал его в выходные и весь вечер просиживал у директора. Надо сказать, присутствие милиции благотворно сказывалось на морально-психологическом климате в клубе – шпана уважала дядю Мишу Конкина и особенно его дубинку. Должен также отметить, что в отличие от нынешних резиновых «демократизаторов», которыми запросто можно перешибить позвоночник, теми – старыми – убить было практически невозможно, но жгли они очень больно, даже через пальто. Они представляли собой разновидность укороченной нагайки – резиновый шарик на резиновом же жгуте, убирающийся в ручку. Место занимала эта дубинка чуть больше современного сотового телефона, и, когда дядя Миша начинал шариться в карманах штанов своего необъятного галифе, сомнений не было – надо делать ноги. Так бродячие собаки бросаются наутек, если вы сделаете вид, что наклоняетесь за камнем.

 

И СНОВА ДЯДЯ ВАНЯ

 

Иван Андреевич особо не скрывал от меня основной род своей деятельности. Однажды он поманил меня в пустой зрительский зал, где на сцене репетировали кукольники – молодой человек, по-видимому режиссер, и две девицы «из кустов» (студентки института искусств). Сразу было видно, что парень необычайно талантлив, когда он показывал, как надо играть ту или иную сценку, куклы словно оживали в его руках, просто невозможно было оторваться от этого зрелища.

– Вот смотри, эти ребятки обслуживают детские утренники в садах, яслях и младших классах в школах. И знаешь, сколько они намолачивают? – хитро спросил меня Андреич. И сам же ответил: – До двух кусков в месяц! Ну ладно, пойдем, не будем им мешать.

А через несколько месяцев я застал Ивана Андреевича в весьма расстроенных чувствах, то есть он непрерывно матерился, что, в общем-то, для него было не характерно, когда он «изображал» директора клуба. Завидев меня, он сразу же стал изливать свои чувства:

– Ты представляешь, эти засранцы (так их растак!) чего учудили! Решили меня обжулить (так их растак!). Не зря же говорят «жадность фраера сгубила» (так их растак!). Они что думают, что я их буду отмазывать (так их растак!). Да пусть им вдуют по самое не хочу (так их растак!).

Оказалось, эти кукольники решили, что они умнее дяди Вани: подотчетные билеты, полученные у Андреича, они использовали по нескольку раз. Поскольку места в садиках и яслях не были пронумерованы (чаше всего представления проходили в столовых), то одна девица продавала билеты, не ставя на них номер места, а вторая на входе не отрывала контроль, а просто собирала их, комкала и бросала в урну, привезенную с собой. Затем они разглаживали билеты утюгом и продавали снова. Какая-то бдительная воспитательница просекла это и сообщила куда следует. Вот так они и погорели: режиссер получил пять лет, а сообщницам дали по два года условно, ну и соответственно отчислили из института. Вот интересно, как сложилась дальнейшая судьба этого молодого человека? Уж больно он был талантлив.

Надо сказать, в окружении Ивана Андреевича было немало неординарных личностей. Однажды в его кабинет поцарапался и затем, испуганно озираясь и подобострастно согнувшись, почти что прокрался плюгавенький мужичонка в драном пальто и с огромным синяком на испитом лице (традиционный макияж у таких типов). Под мышкой у него был какой-то плакат, свернутый в тубус.

– Какие люди и без охраны! – радостно воскликнул дядя Ваня.

– Ты только посмотри, кто удостоил нас честью своим посещением, – пропел Андреич, обращаясь ко мне, – сын башкирского народа!

Мужичонка торопливо зашамкал беззубым ртом. Из его речи я с трудом понял, что визитер просится, нет – слезно умоляет, взять его в команду, пытаясь при этом всучить свернутый рулон, который оказался старой афишей.

– А ну-ка разверни. Ух ты! Видал, какой красавец был!

На красочном плакате был изображен атлетического сложения мужчина в красном борцовском трико и с лисьей шапкой на голове. Вверху была надпись: «СЫН БАШКИРСКОГО НАРОДА», внизу – «Рамазан Умбетов», а еще ниже и помельче – «Силовые миниатюры». Насчет имени и фамилии не уверен: слишком много времени прошло.

– Да, было время, как вспомню – так вздрогну. Этот товарищ, тьфу-тьфу-тьфу, не к ночи будет упомянут, лихо подковы гнул, букет из гвоздей скручивал в тюбик, пудовые гири бросал вверх и на грудь ловил. А сколько он здоровенных деревенских мужиков на лопатки уложил прямо на сцене – не счесть.

На лице сына башкирского народа появилось что-то похожее на улыбку, маленькие глазки заблестели на фоне синяков, в них затеплилась надежда. Он бессвязно забормотал:

– Андреич, пить брошу, на колени стану, честное слово, возьми меня, в форму приду.

– А сколько он кровушки моей выпил – ведра два не меньше, – продолжал Иван Андреевич, не обращая внимания на посетителя. – Представляешь, в каждом колхозе свадьбу справлял комсомольско-молодежную. Охоч был до баб, а сельчанам лестно было заиметь такого зятя – вот и подсовывали ему местных красавиц. А мы, значит, ждем, когда он очухается, – весь график выступлений насмарку. Иной раз приходилось деньги возвращать за билеты. Сколько раз я зарекался не иметь с ним дела, да вот беда – любят в деревнях таких вот героев, отсюда и сборы были очень даже неплохие. А этот засранец пользовался этим.

Посетитель снова что-то забормотал, обещая, видимо, исправиться и что отныне никогда больше не подведет.

– Вот что ты с ним будешь делать, – вздохнул дядя Ваня, – пользуются они моей добротой. Ладно, вот тебе четвертак, приведи себя в порядок и приходи, там посмотрим. Да афишку-то оставь, еще потеряешь, а у меня она целее будет, может, еще пригодится.

Счастливый сын башкирского народа, зажав в руке двадцатипятирублевку, попятился к выходу и, очевидно, боясь, что у него эту денежку отнимут, быстренько испарился.

– Зря вы, Иван Андреевич, деньги ему дали – пропьет же.

– Обязательно! Да ты что, не понял – я же у него афишу эту купил. Нечего ему ею размахивать где ни попадя, язык-то у него, что помело поганое. Сейчас напьется и будет себя в грудь бить, мол, я такой-сякой. Потом собутыльники ему нюх начистят – очнется где-нибудь в канаве и опять за свое. Да недолго ему осталось небо коптить, видел – почернел уже весь.

Иногда в концертах принимали участие два уже немолодых брата. Приезжали они на «запорожце» непосредственно в село, где будет концерт, перед самым выступлением, и уезжали, не дожидаясь окончания действа. Были они танцоры и, несмотря на возраст, очень даже неплохо исполняли народные танцы и били чечетку в матросских башмаках. Ходили слухи, что они миллионеры. Я спросил у Ивана Андреевича:

– А что, правду говорят, будто они дома свои деньгами вместо обоев обклеили?

– Ну, они, конечно, идиоты, но не до такой же степени. Уж если до тебя эти слухи дошли, то тем, кому положено слышать, оглохли, что ли! У них столько раз обои драли все кому не лень, что это им надоело, и они заштукатурили свои дома изнутри и снаружи. Домишки у них в деревне, надо сказать, неплохие; конечно, не такие, как у председателя и парторга, но все есть: и баня, и сарай, и гараж. У каждого по «жапарику» – в деревне машины лучше не придумаешь. Ты заметил, они приезжают по очереди то на одном, то на другом – на бензине экономят.

– Куда ж они деньги девают?

– Да кто их знает. Ты у них спроси – может, скажут. Может, камушки покупают и в огороде закапывают – вдруг вырастут драгоценные огурцы с зернами из брюликов.

– Мы тут как-то с ребятами подсчитывали, сколько можно денег потратить на все про все. Так вот, даже если купить квартиры с гарнитурами и сервизами и еще дачи и машины, плюс катера типа «Амур» или «Прогресс-4» себе, ближайшим родственникам и любовнице – все равно больше трехсот тысяч никак не истратишь.

– Ну, ты еще молод и мало чего видал. Между прочим, под Москвой в пятидесяти километрах от столицы самая занюханная дачка стоит под триста тысяч. А ближе к Москве ни тебе, ни мне честным трудом за всю жизнь не заработать.

Так я с удивлением узнал, что дядя Ваня считает себя честным тружеником.

В артистической шайке Ивана Андреевича встречались личности, о которых хотелось бы рассказать отдельно.

 

ДИСТРОФИЯ

 

Устраивая левые концерты, Иван Андреевич принимал непосредственное участие в концерте; при этом в первом отделении он вел конферанс, а во втором выступал как артист оригинального жанра – фокусником.

Рассказывать, каким он был конферансье, я не буду – просто боюсь сбиться на описание знаменитой куклы из «Необыкновенного концерта»: дядя Ваня и внешне, и по манере (доверительно-пошловатой) был похож на Апломбова, впрочем, как и большинство представителей этой славной когорты. Разве что в силу своей хулиганской натуры Иван Андреевич частенько вставлял в монологи слова, как сейчас говорят, из ненормативной лексики. Особым шиком было для него матюгнуться так, чтобы зрители в зале ничего не поняли. Нас он объявлял следующим образом: «А сейчас, дорогие друзья, перед вами выступает вокально-инструментальный ансамбль (закашлялся) Ман (поперхнулся), да (кхе-кхе), че (достал платок), сы!»

В зале некоторым слышалось «Звездочеты», но большинство вообще ничего не понимало. Зато за кулисами вся артистическая шайка веселилась от души. Особенно изгалялся исполнитель классических произведений – певец по кличке Дистрофия. Перед выступлением он распевался исключительно на матершинных вариантах арий из опер и оперетт (коих знал множество), вставляя при этом к месту и не к месту несчастное название нашего ансамбля. Несмотря на свой ехидный характер и худобу (что является следствием, на мой взгляд, характера), певец Дистрофия был очень даже неплохим тенором. Говорили, что он окончил консерваторию по классу вокала и был учеником чуть ли не самой Архиповой. Однако ни в опере, ни в оперетте он не прижился, и виной тому был один физический недостаток – последствие родовой травмы. Правая рука у него была маленькая и сухонькая, к тому же постоянно согнутая в локте. Пальцы этой руки всегда были сжаты, будто он в них держал щепотку соли (полагаю, ядовитой). Рука всегда была прижата к животу, словно он его придерживал. Во время пения Дистрофия, сам того не замечая, начинал жестикулировать именно правой рукой, чем отвлекал зрителя от исполнения арии. Поэтому перед его выступлением дядя Ваня настойчиво инструктировал певца:

– Слушай, Дистрофия, если ты опять будешь махать своей культяпкой на сцене, я тебе точно ее оторву и отдам собакам на съедение.

– Иван Андреевич, да никогда, да ни за что, да ни в жизнь, ну было один раз нечаянно – больше, ей богу, не повторится.

– Ну, ну.

Затем Иван Андреевич выходил на сцену и торжественно объявлял:

– Выступает лауреат всесоюзного конкурса артистов эстрады такой-то (не помню его фамилии), – дядя Ваня щедро раздавал на сцене звания лауреатов и дипломантов различных конкурсов своим артистам.

На сцену, придерживая живот, выходил худющий, роста выше среднего, Дистрофия в сопровождении совсем невысокого, но плотного – явно цыганского покроя телосложения – аккомпаниатора Леши Костусенко, игравшего на аккордеоне. Эта парочка уже настраивала на комический лад. Леша, театрально посовещавшись с солистом, объявлял, что тот будет петь, и начинал играть вступление, а далее подключался Дистрофия. Первые три-четыре такта рука была неподвижна, затем ладонь начинала елозить по животу влево и вправо. И чем дальше, тем энергичней и с большей амплитудой. На темном фоне костюма белая ладонь просто не могла не привлекать внимания зрителя. В зале начинали раздаваться смешки, а когда Дистрофия добирался до длинной кульминационной ноты и вытягивал по-прежнему согнутую в локте руку вперед, словно желая поделиться щепоткой соли, в зале уже слышался откровенный хохот.

Из-за кулис начинал доноситься трехэтажный мат, но Дистрофия, как и все тенора, был влюблен в собственный голос и, естественно, кроме себя, никого не слышал. Леша Костусенко начинал таращить и без того круглые глаза и надувать щеки, чтобы не засмеяться. От этого он становился похожим на перезрелую грушу, при этом аккордеон начинал предательски подпрыгивать на животе. Затем и Леша не выдерживал – наклонял голову вперед, как бы разглядывая клавиатуру, и свисающие на лицо длинные, слегка волнистые волосы тряслись, словно тряпки на швабре. Аккордеон тоже присоединялся к действу, издавая чудное вибрато. Прилагаемые Лешей, чтобы удержаться от смеха, героические усилия служили еще большим раздражителем для зала, теперь уже смеялись все – номер превращался в жанр цирковой клоунады.

Исполнив пару арий и откланявшись, счастливый Дистрофия, сопровождаемый бурными аплодисментами, отправлялся за кулисы, где его ожидал теплый прием. Ты что (так твою растак!) цирк мне здесь устраиваешь (так твою растак!) Да я тебе (так твою растак!) вместе с культяпкой башку оторву (так тебя разэдак!) Иди, вон тебя на бис вызывают (мать твою!). И, повернув опешившего певца к себе спиной, Иван Андреевич пинком колена под зад отправлял его обратно на сцену. Тот вылетал из-за кулис под общий хохот, останавливался, недоуменно смотрел назад, затем начинал кланяться в зал.

Леша Костусенко бочком-бочком выползал на сцену, становился перед Дистрофией спиной к залу, как бы спрашивая, что тот будет исполнять, и так аккомпанировал, отвесив голову в поклоне. Когда Дистрофия в очередной раз отвешивал поклоны, на сцену выходил радостный Иван Андреевич и, показывая на виновника торжества, просил еще и еще раз поклониться публике, не забывая при этом с улыбочкой пообещать вырвать ему гланды.

Объявив следующий номер, дядя Ваня тут же успокаивался и отмахивался от Дистрофии, который пытался что-то объяснить Андреичу – мол, потом, сейчас не до тебя, а потом как бы и вовсе забывал про этот конфуз.

Когда эта сценка почти в точности повторилась на следующем концерте – до меня наконец дошло, что Иван Андреевич являлся сценаристом, режиссером-постановщиком и третьим актером этой интермедии, причем двое других не догадывались, в чем они участвуют. Просто Иван Андреевич решал, что пора бы расшевелить публику и запускал на орбиту Дистрофию.

Я как-то спросил Иван Андреевича:

– А нельзя ли чего-нибудь придумать, чтобы Дистрофия не дирижировал своей рукой?

– Да бесполезно – мужик он поперечный. Я ему как-то сказал: не вздумай исполнять свои матершинные арии на сцене, так он так и запел матом, вот хохма была.

Стало понятно, что Андреич просто программировал Дистрофию перед выходом на сцену, а Лешу Костусенко использовал в качестве резонатора.

Теперь пришла пора рассказать про Алексея Костусенко.

 

АЛЕКСЕЙ КОСТУСЕНКО

 

Леша Костусенко – коренной уфимец с молдавскими корнями. Он окончил наш Институт искусств, отслужил в армии, затем вернулся в Уфу, женился, играл на аккордеоне и пел в ресторанах и клубах, пока не попал под крыло Иван Андреевича.

Леша аккомпанировал исполнителям из гвардии Андреича на аккордеоне в различных номерах и, кроме этого, выступал с отдельным сольным номером. У него был уникальный голос, который я бы охарактеризовал, как тревожный баритон. В отличие от правильных исполнителей с хорошо поставленными голосами и классическими манерами, Костусенко всегда пел, если можно так выразиться, «на разрыв аорты». Возможно, был тому виной аккордеон, на котором Леша аккомпанировал сам себе: все-таки это довольно громкий инструмент, а может, причина была какая-то другая – не знаю. Тем не менее Алексей принципиально выступал без микрофона, и его мощный баритон всегда охватывал весь зал, наполняя его тревожным предчувствием чего-то неизбежного.

Я испытал настоящий шок, когда впервые услышал песню бродяги из одноименного фильма Раджа Капура в исполнении Леши Костусенко. В дублированном фильме эту песню, кажется, исполнял Рашид Бейбутов, его сладкий тенор тоже по-своему хорош в этой песне, но здесь это было нечто потрясающее. Было полное впечатление, будто он, маленький человечек, стоит на краю бездны, пугающей своим равнодушием и неизбежностью, и бросает ей последний отчаянный вызов. Его ревущий баритон не оставлял равнодушных зрителей в зале. Я видел, что некоторые потихоньку молились, кто-то пускал слезу. После этого Леша частенько пел уже нашего бродягу – «По диким степям Забайкалья». Зрители сидели, закрыв глаза, и раскачивались в такт песне – подпевали про себя. Что характерно: на бис его не вызывали – слишком велик был эмоциональный шок, полученный от выступления.

А в быту Алексей Костусенко был совсем другим человеком и существовал как бы отдельно от своего голоса – жизнерадостный и никогда не унывающий бодрячок с весьма своеобразным чувством юмора. Он слегка заикался, и все шутки выдавал в два приема – останавливался посреди ключевой фразы, шевелил губами и затем выдавал скороговоркой всю фразу с начала, но уже без запинки.

Иногда он играл с нами на танцах в клубе на органе. Один раз я заметил, как Леша сидит, словно прилежный ученик, за партой, сложив обе руки на клавиатуре, и таращит свои круглые глаза в зал, как бы внимая суровой учительнице. Когда подходила его очередь для соло, он начинал играть пухленькими пальчиками правой руки, при этом близоруко щурясь на клавиатуру, как бы ища, куда пристроить указательный палец левой руки, затем начинал клевать клавиши своим мясистым носом. После чего, словно разозлившись, начинал барабанить по клавиатуре локтями и завершал выступление, вновь сложив обе руки и выдав на-гора все звуки одновременно. Между прочим, получалось очень даже неплохо, тем не менее он всегда извинялся в перерыве: «Надеюсь, я не очень исп… испортил вашу мелодию!» Юмор заключался в том, что в нашем исполнении испортить ее было практически невозможно.

Дядя Ваня неизменно представлял Алексея Костусенко на концертах как лауреата международного конкурса. Зрители всегда недоумевали, какого именно конкурса, и сразу забывали, когда он начинал петь. Я как-то спросил Ивана Андреевича, неужели ему трудно придумать какое-нибудь название конкурса или хотя бы взять громкое имя уже существующего. На что он мне посоветовал самому спросить у Костусенко название и попробовать его выговорить. Оказалось, он действительно лауреат международного конкурса военных ансамблей армий стран Азиатско-Тихоокеанского региона (ну, в общем, как-то так).

Разумеется, я стал приставать к Леше с просьбой рассказать, как он докатился до жизни такой. Он все отмахивался, мол, потом как-нибудь. А однажды ночью, не доехав километра три до трассы, наш ПАЗик заглох на проселочной дороге: пока шел концерт, кто-то из деревенских слил бензин из автобуса. Иван Андреевич сразу же отдал распоряжение: «Больные, хромые и лентяи сидят в автобусе, остальные на прогулку за мной» – и бодренько зашагал в кромешную тьму – не было ни звезд, ни луны. По дороге Леша Костусенко рассказал, как он стал лауреатом.

Вот его рассказ, как я его помню:

– Попал я служить в филармонию ЗабВО, служил нормально, филармонию драил ежедневно, раз в неделю на кухне картошку чистил, и раз в две недели ружо давали подержать в караулке. Я уже на дембель стал потихонечку собираться, фотоальбом завел, купил дембельский чемодан и значки надраил. А тут случился этот, как его, конкурс-фестиваль наших и ихних ансамблей. От нас, значит, наша филармония и от супостатов тоже по коллективу. В общем, были корейцы, японцы, пакистанцы, индийцы и еще Бог знает кто. Вьетнамцы были: у них только-только кончилась заварушка, и они уже научились маршировать под дудочку. С китайцами мы тогда крепко ругались – и те все равно пригнали тыщи две народу.

А дело было в Улан-Баторе, в Монголии. Нас и японцев поместили в гостиницах, а остальные разбили себе палаточные городки. Китайцы за ночь отгрохали себе целую деревню, выровняли землю, застелили ее деревянными щитами и давай маршировать целыми днями с утра до вечера на жаре под пятьдесят градусов. Зачем они это делали – черт их знает, может, нас попугать хотели. Они и взяли первое место в первый день на открытии парадным прохождением с оркестром. Все абсолютно одинаковые и ростом, и весом. И на лицо, словно под копирку. А в нашей команде было больше половины офицеров и сверхсрочников. Солдат срочной службы закрепили за младшим офицерским составом поименно. Мы с Виталькой Агафоновым, флейтистом из Москвы, достались старлею Никитину – Микитке. Тот поместил нас в двухместный номер, а сам устроился напротив в таком же номере, с таким же хреном, как и он. Каждую ночь там их компания резалась в карты, а мы с Агафоном по очереди бегали то за куревом, то за водкой. Микитка оказался не только картежником, но еще и заядлым рыбаком.

На другой день были танцевальные коллективы, а на третий – хоры. Мы отстрелялись до обеда, после обеда Микитка потащил на рыбалку. Велел вытряхнуть дембельские чемоданы, и мы почапали за город вдоль речки с пустыми чемоданами. Я сперва не понял, чего это он идет, и все время оглядывается, не следит ли кто за нами. Оказалось, в Монголии рыба священная, словно корова в Индии. Они на нее молятся, а ловить и кушать – ни-ни. Километров восемь протопали, пока не нашли укромное место. Микитка достал складную удочку, привязал леску и крючок и велел раздеться нам до пояса. Тут же слепни налетели, а мы должны были ловить их, отдавать Микитке. Агафон белый и худой как смерть, его слепни есть не хотят, а я отбиваюсь как могу – все без толку. Тогда Микитка разрешил Агафону надеть курку и ловить слепней у меня на спине, да еще кричит, чтобы сильно их не мял. Ему, видите ли, нужно, чтобы слепень на воде делал крылышками б-з-з-з, тогда моментально хариус его «ам», и на крючке. Клюют, как заводные, и все одинаковые – по полкило весом.

Так вот, Агафон сложил ладонь лодочкой и хлыщет меня своими костяшками, будто полулитровые банки с размаху ставит. Спина горит, чешется невозможно, соленый пот кожу разъедает. А мне завтра выступать на конкурсе солистов-вокалистов. Сижу и думаю, как я с дырявой шкурой петь там буду, тут нарисовался царандой – милиция по-ихнему. Форма такая же, как у нашей милиции, только вместо мотоцикла лошадь. И говорит довольно сносно по-русски, смущенно улыбаясь: «Товарищи, у нас рыбу ловить запрещено, если местное население увидит – могут растерзать. Так что платите штраф столько-то тугриков (это их деньги) и уе… пока целы». Микитка отвечает, мол, нет у нас тугриков, достает червонец: «Вот это устроит?» Царандой опять заулыбался и говорит: «Ага, вы тут рыбачьте только недолго, а я вон там, на пригорке, постою, если что – свистну». Мы еще минут пятнадцать «порыбачили», потом Микитка загнал нас в воду траву рвать. Вода холоднющая, Агафон окунулся и вылетел как пробка от шампанского, закутался и сидит на берегу, зубами стучит. Я надрал травы, лопухов, уложил на дно чемоданов, Микитка рыбу из садка приволок, уложил ее, пересыпав солью.

Царандой подъехал: «Все равно не донесете – по такой жаре она быстро испортится». Микитка тогда достает пять рублей, они связали чемоданы, перекинули через лошадь, начальство наше село сзади, и они бодренько так, мелкой рысцой отъехали. Ну а мы своим ходом налегке, я еще разок по дороге искупался – спина-то горит, вспухла вся. В гостиницу приходим, в нашей ванне Микитка лежит, стонет – говорит, всю задницу кончал ему этот царандой своей лошадью, кажется, даже мослы у него разошлись. Я ему: «Тарищ страшный лейтенант, у вас же в номере своя ванна есть». Оказалось, он в ней рыбу засолил. Часа два стонал, потом мы его отволокли в свой номер и в кровать уложили. Ну, думаем, хоть сегодня ночью поспим спокойно, за водкой бегать не придется, так нет, в пять утра приходит, ноги колесом, как у старухи Изергиль, переваливается как утка. Пошли рыбу на балконе развешивать и маскировать ее газетами. Потом на завтрак, затем на развод потащили Микитку на своем горбу.

Начальник сборов орет, где вас черти носят, а Микитка на нас показывает, мол, дрыхнут как суслики – еле растолкал. В тот день я уже ничего не соображал, и было все до лампочки; сбацал строевую с хором и оркестром, потом русскую народную с оркестром, потом арию из Фауста под рояль. Сам не понял, с какого рожна объявили меня лауреатом. А вечером Микитка нам с Агафоном устроил праздничный ужин – себе взял коньяк, зараза, а нам по стакану кофею с булочкой вместо полагающегося компота с хлебом.

Приходим в номер, а там огромная корзина с цветами и красивая открытка с иероглифами в букете. Я на вахту, мол, кто-то цветы у нас забыл, а мне говорят, это вам прислали. Ну ладно, думаю, еще прорежется – все-таки мой первый поклонник, кто бы это мог быть. Лег, лежу, читаю детектив увлекательный, их Агафону из дома присылали. Тут звонок, Агафон: «Это, кажется, тебя». Беру трубку, а там «кулю-кулю-кулю» по-японски.

– Может, по-китайски? – прерываю я.

– Не-а, китайцы и корейцы – те ласково так мяукают: мяу-мяу-мяу, а этот сердито: кулю-кулю-кулю. Я говорю, извините, не понимаю, обратитесь на вахту, может, там вам помогут, а он опять за свое: кулю-кулю-кулю – я трубку положил. Минут через десять опять звонок, а тут как раз в детективе любовь такая у следователя с помощницей разыгралась. Агафон: «Наверняка снова тебя». Слушай, говорю, пошли ты их, а Агафон: «Сам посылай» – и мне трубку дает. Там опять «кулю-кулю-кулю», я и говорю: «Слушайте, идите вы…» – и трубку бросил. Минут десять телефон молчал, потом опять звонок и жалобно так по-русски: «На… плехо». «Ага, говорю, по-русски все-таки понимаете, и чего вам от меня надо?», а он опять по-самурайски залопотал, я трубку бросил. Больше в тот вечер не звонили.

Следующий день был заключительный, вручали дипломы, памятные значки и вымпелы. Наши взяли первое место по хоровому пению, а я – в номинации солистов-вокалистов. После вручения диплома наш хормейстер подполковник Горинштейн меня подзывает и говорит: «Ты чего, мать твою, японского дирижера посылаешь? Он от твоего голоса без ума – хочет тебя в гости пригласить, попеть с его оркестром. Вон он стоит, проси прошения, так тебя разэдак!» Гляжу, в сторонке стоят три японца, и один, видно, самый главный, сложил так ручки вместе и кланяется мне. Ну, я руку на сердце положил и тоже давай кланяться и бормочу, мол, простите, нечаянно так вышло, мол, больше не повторится. Минуты две так кланялись друг другу, потом японец стал кланяться Горинштейну. А тот в ответ тоже кланяется и на меня показывает, мол, что с него взять – идиот. Японец откланялся, и все трое хором повернулись и ушли, а наш хормейстер: «Ну все – жди теперь приглашения». Я говорю, что согласен поехать в любое время на любой срок, а он мне: «Ясный пень, ты согласен, да только кто тебя одного-то отпустит». Как в воду смотрел.

Через месяц пришло в филармонию приглашение на мое имя, все расходы японская сторона берет на себя, и все такое – тут такой хай поднялся – вдруг, мол, его будут вербовать и пытать, а он не выдержит и выдаст нашу страшную военную тайну. В общем, вся филармония вызвалась меня сопровождать, затеяли переговоры с самураями. Москва подключилась, говорили, ансамбль имени Александрова не возражал бы сесть на хвост. А тут выяснилось, что у нас с японцами договор о капитуляции не подписан, и они не готовы принять на своей территории нашу дивизию. Короче, ждал я два месяца, чем дело кончится, а тут дембель подоспел, я и дембельнулся. Зато пожил как король на именинах. На утреннем осмотре дежурный по части спрашивает: «А где Костусенко, уж не заболел ли часом?» А сержант ему докладывает: «Они почивают-с». Дежурный по части: «Пошлите кого-нибудь узнать, ему завтрак в постель, или он сам придет? Да и помогите ему одеться, если что». Предлагали на сверхсрочную остаться, звание лейтенанта присвоить – как-никак у меня образование высшее, ну я их всех вежливо послал подальше и домой ту-ту-у.

– Короче, говорю я, ты страшной военной тайны так и не выдал супостатам.

– Не, не сподобилось, а то я человек слабый, если бы меня пытали – я бы все как духу выложил, какой у нас бардачище в армии. Только они все равно бы не поверили, что это наша самая главная военная тайна.

 

На трассе Иван Андреевич, красноречиво голосуя червонцем, остановил грузовик. Уговорил его поделиться бензином, объяснил шоферу, где стоит наш автобус, и минут через пятнадцать мы уже ехали на своем ПАЗике.

Ближе к осени я решил посвятить себя учебе на физмате и стал редко посещать клуб, поэтому с Лешей Костусенко виделся редко. А еще через полгода Иван Андреевич вместе со своей командой сменил место базирования, и виделся я с Лешей только в городе, случайно столкнувшись где-нибудь в транспорте. Надеюсь, он и сейчас в добром здравии.

Последний раз мы встретились в середине 90-х годов. Как обычно, он был бодр и жизнерадостен, говорил, что сейчас у него своя бригада, и они окультуривают цыган в Молдавии, Румынии, Венгрии и даже в Югославии. «Вот так вот, – тряся большим пальцем вверх, – проходят концерты, а еще цыганские свадьбы – это вообще золотое дно». Звал меня с собой, говорил, что гитарист в его труппе крайне необходим. Увы, по многим причинам я тогда был вынужден отказаться.

 

(Продолжение следует)