Журнальный мир

В книге «Играл на флейте гармонист» под одной обложкой помещены три повести Влада Стифина: «Пришлый», «Двое на фоне» и «Последний пумпель, или Наследники прошлого». Трилогия объединена сквозной идеей обретения свободы через лабиринт времени и экзистенциального опыта. Слово выступает и путеводной нитью, и снопом света. Произведение, написанное от вымышленного имени, задает полуфантастическую реальность модернизма, где реалистичность повествования сочетается с элементами гротескного символизма и мифологии. Стихотворения в духе Заболоцкого и обэриутов подчеркивают литературную основу жанра, призванного расширить условность прозы и стиха, как экспериментировал в этом направлении, например, Константин Вагинов. Аллюзия на его произведения не случайна, потому что он также писал в некий «промежуток», отделяющий крушение старого от начала построения нового структурированного общества.

Новое бытие в романе — смена вывесок и карнавальных масок минувшего. Почувствовать эти углы металлических ежей, не проржавевших по условную пору произведения, призваны лиризм повествования и исповедальность героя. Его воспоминания сродни дневниковым «опавшим листьям» Розанова с их поэзией мысли и обращением к воображаемому (и отторгаемому) читателю, на что автор намекает в предисловии:

«Кто-то заметил:

— Три дня до осени осталось.

Его машинально продолжили:

— Уже мелькает желтый лист.

— А что? Может получиться стихотворение, — вслух размышлял самый старый из говоривших».

Сезоны сменяются, как у Брамса, придавая особую тональность письму, однако рефрен «Играл на флейте гармонист» неизменен, как заданная карнавальная среда.

Игра с читателем в романе, о важности которой говорил Андрей Белый — средство вовлечения его сознания в сам акт сотворчества. Вкрапленные в текст микровоспоминания напоминают притчи. В них и предощущение свободы, и горечь от ее развенчания, как внезапная смерть девочки из класса, с которой повествователя соединило внезапное доверие. Таковы лабиринты человеческой судьбы, они неисповедимы, и мы пытаемся придать им осмысленность ради самозащиты. Действительность абсурдна и порой настолько чудовищна, что похожа на мир насекомых в хищном мире, где «Я» становится одним «Мы», как в антиутопии Замятина.

Аббревиатуре в романе, напоминающей советскую, сопутствует хемингуэйевская простота слога в описании диалогов и смены событий, где содержится тонкая ирония и перекличка. Медицинская сестра, словно из романа «Прощай, оружие!», вынимает микрочип у героя. Смысл книги проявляется с каждым словом. Феномен языка, а не идей, должен главенствовать, считал Владимир Набоков, находя подтверждение своей мысли в прозе Саши Соколова.

Цитаты из доклада товарища Жданова подчеркивают «опасность» подобной точки зрения в трилогии Влада Стифина:

«На свет выплыли символисты, имажинисты, декаденты всех мастей, отрекавшиеся от народа, провозглашающие тезис «искусство ради искусства», проповедовавшие безыдейность в литературе, прикрывавшие свое идейное и моральное растление погоней за красивой формой без содержания».

В романе слышится полифонизм голосов и стилей в духе Бахтина в открытом диалоге с культурой «гомо советикус», программирующей на основе упрощенной классики. Скоростной «пумпель» и «пионэры»-субпассионарии, инфернальные архетипы, процветают в новом обличье. Все взрослые страхи и мании вырастают из детских, например, пионерская игра «Зарница» имитирует боевые действия. Война выступает суррогатом подлинности, имитируя истину:

«— Почему вы бежите от войны? — Он чуть задумался и исправил свой вопрос: — Точнее, не от войны. Вопрос в другом — почему вы стали дезертиром? Это весьма опасно. Я вижу, у вас нет браслета. А там, куда вы, видимо, стремитесь, вас очень быстро вычислят и сдадут в органы. Там, на севере, все друг на друга доносят, и очень быстро это делают при помощи кнопок на браслетах.

Блаженка затих и внимательно смотрел на него, ожидая ответа.

— Я не могу терпеть насилия, а война это насилие, — ответил он коротко, четко разделяя слова.

— Насилие, — задумчиво повторил Блаженка. — Но люди воюют все время, и есть и были такие обстоятельства, когда это не насилие, а защита от врага коварного. Защита от насильника».

Псевдокастовая иерархия тоталитаризма может не иметь четко выраженных очертаний, но она всегда прикрывается демагогией о благе народа. Это напоминает набоковскую Земблу, землю где-то на Севере. Искаженное отражение намекает человеку на его невозможность быть понятным. Примечательно, что сам автор скрывается за системой зеркал, он безлик, но его частица в каждом читателе. Ощущение своего и чужака в обществе сплачивает его, и лишь смутная прапамять поколений помогает сохранить шаткий вектор гуманизма.

Летящий в никуда пумпель с развоплощающимися пассажирами следует известному девизу «Время — вперед!», все быстрее туда, где Кронос пожирает своих отпрысков, смутно чувствующих свое вырождение и стремящихся улучшающих свою породу в специальных резервациях:

«— Со мной вчера нехорошо поговорили члены Совета о резервациях. До них дошла информация о перегруженности лагерей. Если недовольство распространится в обществе, проект придется закрыть, а заодно и евгенистов. Думаю, пока что это преждевременно, но как долго это может продолжаться? Так что же мы Совету можем предложить?

Играли пьесу. Кто-то в зале

Не знал, где зритель, где артист.

Ему вначале не сказали.

(Играл на флейте гармонист)

Он думал, что заметить сможет,

Чья роль ему была дана,

А пьеса шла и шла. И что же?

Чью роль играл он? Чья она?

Чей инструмент ему вручили?

Чьи ноты он держал в руках?

И чьи мелодии любили

Его когда-то впопыхах?

— Откуда это? — спросила девчушка. — Ты раньше мне это не читал.

— Это я выкопал из сети. В комментариях сказано, что это какой-то «Дези» сочинил. Идеологическое министерство его стихи не одобряло, поэтому он почти неизвестен».

В романе, насыщенном литературным аллюзиям, сама литература — Золушка, изгнанница, незаконное дитя. Наука также выполняет функцию утилитарную и разрушительную, создавая искусственный интеллект, призванный руководить людьми, что ведет к созданию к гибридной расе рабов-машин. Эксперимент этот начался не сегодня, подчеркивает автор. Выход из лабиринта есть, он основан на личном поступке, где основа — отделение себя от толпы, спешащей к жертвенному закланию, хотя эфирная картинка призвана убеждать в обратном:

«Телевидение позволило себе критиковать Правительство, в связи с чем, под чутким руководством Надзорного комитета ряд каналов поменяли своих руководителей. Дошло до того, что Центральная газета “Свет” поменяла свое название на “Свет истины”».

Сознательное «обраслечиваение» и «омедальонивание» себя говорит о неспособности сознания выйти из матрицы, вырваться «за флажки», как пел Высоцкий. Поэтому все попытки построить свободное общество оборачиваются крахом.

Гуру — дряхлый старик, вещает молодым:

«Истина это конец всему, это — смерть. Это не очень приятная мысль, похоже на парадокс. Как же, все всегда хотят знать правду или истину. Все без исключения. А узнав одну правду, стремятся тут же узнать другую. Стремиться к истине всю жизнь, а зачем? Если она не нужна? Парадокс. Это также странно, как стремиться жить, а на самом деле стремиться к смерти. Парадокс».

Тень Гуру еще надолго останется в платоновских пещерах. «Бог умер» (Ницше) — это идея постмодерна в словах духовного вождя, которую развенчивает автор. Один из его гетеронимов признается:

«Мне нужно вернуться, — подумал он, — отдохнуть немного и вернуться. Ведь там остались все они. ВЕДЬ ТАМ ОСТАЛОСЬ ЕЩЕ ТАК МНОГО ЗЛА».

Это уже не игра в пародию и мистификацию, а выход из лабиринтов своеволия, в которое попадают герои Влада Стифина, к подлинной свободе и свету.