Ланфрен-ланфра

Ланфрен-ланфра

(рассказ)

Она мне не давала. Вернее, давала, но не все. Разрешалось брать только то, что выше пупка. Дальше — табу. В особенно страстные ночи мои голодные щупальца допускались и до самой дальней границы, проходившей там, где загорелая персиковая кожа оттенялась белоснежными кружевами, боязливо выглядывавшими из-под джинсов. Всякие попытки проникнуть дальше пресекались с исключительной резвостью, достойной отличника пограничной службы.

Бдительность — наше оружие, — раздраженно шутил я, вспоминая облупившийся лозунг на стене клуба. Изображенная рядом безвестным казарменным живописцем пограничная собака, больше напоминавшая крокодила, мерещилась мне всякий раз, когда я подбирался к заповедному рубежу.

Бдительность была ее стилем. Разомлевшая под ливнем поцелуев, она ее никогда не теряла. Секунда — и цепкая ладонь тянет меня обратно — к маленьким бодрым полушариям, к нежной шее, к темным подмышкам, к терпким губам. Но как бы ни были пленительны эти прелести, досыта накормить моего внутреннего зверя они не могли.

В моем лице ты подрываешь боеспособность вооруженных сил, — злился я, теребя ненавистные соски.

Только после свадьбы, — повторяла она свою мантру.

Такая у нее была тактика. И это работало: в свои двадцать пять она четырежды была замужем. Выглядела при этом восемнадцатилетней: миниатюрная, гибкая, с девчачьи невинным взором раскосых глаз. Это меня, пьяного, и купило: стоит смуглая девочка, держит в руке микрофон и нежно поет: «Ланфрен-ланфра…» И ножки точеные. И вся-то она такая… Искренняя. В армии вообще становишься сентиментальным. А тут еще майский день, в городском парке по случаю праздника — народные гуляния с шашлыками и караоке. «Ух ты какая!» — восторженно пробасил один из нас. «Чур моя!» — неуверенно заявил другой. Я посмотрел на своих спутников, с которыми только что раздавил бутылку коньяка, и почувствовал спортивный азарт. Уступать не хотелось. Я отбежал к кустам и вернулся с веткой сирени. «Лети в мой сад, голубка», — допела она. Публика аплодировала.

Певческий конкурс для зевак она выиграла, в довесок к призу получив меня. Дальше все развивалось, как в кино: без лишних пауз, которые как будто вырезал невидимый монтажер. В тот же вечер мы оказались на пустынном берегу залива. И очень скоро переместились на заднее сиденье ее авто. Кофточку и лифчик она отдала без борьбы. Однако торжествовать было рано: столь стремительно открывшаяся мне нагота обрывалась на самом интересном. Я старался изо всех сил, пытаясь разжечь верх, чтобы заполучить низ. Но колечко в пупке, тускло поблескивавшее в закатном луче, обозначало предел моих полномочий. Попытка пойти до конца вызвала бурный протест и намек на узы Гименея.

Форма одежды — голый торс, — острил я, еще не осознавая всей безнадежности своего положения.

Встречались мы почти каждый вечер. Свидания наши были мучительны. Я возвращался в офицерское общежитие под утро с налитой свинцом гроздью в штанах.

Ну что, болят? — ухмылялся сосед по комнате, военный медик. — Смотри, простатит заработаешь.

Обычно интимное общение наших верхних половинок проходило в ее машине — мы ездили то на берег залива, то в поле, то забирались глубоко в лес. Судя по всему, эти маршруты были ей хорошо знакомы. После многочасовых ночных пыток она подбрасывала мое тело к КПП, где на меня завистливо таращились сонные глаза караульных.

Я проклинал ее половинчатое целомудрие. Были моменты, когда я всерьез был готов стать ее пятым по счету мужем. Видимо, она это чувствовала, понимая, что отказаться от наших встреч было выше моих сил. Я, как рыба на крючке, измотанная тщетной борьбой с рыбаком, готов был сдаться. Но однажды простая до идиотизма мысль пронзила мой рыбий мозг. Выход был найден.

Впервые я сделал это в сумрачном лесу. С наслаждением вдыхая прелую сырость ночных дебрей, я на ходу дернул вниз замочек молнии и понял, что свобода — совсем близко. О, благословенная примитивность мужской физиологии! Страдания покидали меня вместе с жидкостью, которая со скоростью автоматной очереди уходила в лоно первозданной тьмы. Расстреливая ночь, я злобно ликовал. Вознаграждением за танталовы муки был восторг освобождения. Это была позорная, но все-таки победа.

В другой раз тугая струя ушла к звездам. Туда, в направлении Млечного пути злорадно послал я свой горячий привет, стоя на вершине травяного холма. Потом я оплодотворил мировой океан, позволив себе порычать — голос истомленной плоти поглощался шумом прибоя.

Обратно в наш тесный альков я втискивался вполне умиротворенным. Овцы были целы, волки сыты.

С той поры нас было не двое, нас было гораздо больше: я, она и оно — непостижимое, непроницаемое, но живое, дышащее совсем рядом. Пока маленькая Суламифь, слишком ревностно хранившая свой виноградник, ждала меня в окутанной темнотой стеклянной коробчонке автомобиля, в любовную игру вступала сама природа, вожделеющий хаос шевелился в шаге от меня и принимал мое горькое семя.

Она недоумевала. Она нервничала. По всем расчетам я давно должен был сдаться — послать ее к черту или сделать предложение. На худой конец — погибнуть от внутреннего взрыва. Но я держался все лето. И главное, был всем доволен.

Осенние холода и элементарная усталость заставили свернуть лавочку. Снова не зная, что делать с тем, что обычно называют «отношениями», я малодушно исчез, уехал в «командировку», из которой уже не вернулся. Конечно, если бы я стал ее пятым мужем, я бы очень скоро освободил место для шестого. У нас было мало общего. Мы отличались в привычках и предпочтениях, во взглядах на жизнь. Она любила российскую эстраду, а я не очень. И все-таки мне было не по себе. Порядочные люди бросают женщин как-то иначе.

После нее были другие. Они вели себя по-иному, отдавая себя целиком или не отдавая вовсе. Ускользая сквозь их нежные пальцы, растворяясь в тумане девичьих надежд и фантазий, я всегда чувствовал зудящую боль где-то в области совести. И до сих пор как будто дребезжащий голос сумеречных чащ слышится мне всякий раз, когда я бесславно исчезаю из чьей-то жизни: пышноусый Фавн поет о любви: «Ланфрен-ланфра… Ланфрен-ланфра…»

После увольнения в запас и возвращения в Петербург потекла совсем другая жизнь. Все, что осталось там, в приграничном городке на берегу залива, в его таинственных сумерках, случилось как будто с кем-то другим. Иногда я завидую ему — молодому, полувлюбленному, и изредка, не без смущения, вспоминаю о ней, всякий раз мыча знакомый мотив из кино про гардемаринов.

Ныне живу я вполне благополучно и даже строю планы на будущее. Но однажды из оплодотворенной некогда тьмы явятся они — самой черной ночью в мою дверь тихонько постучат, и я увижу их студенистые лица, с удивлением узнавая в них самого себя. Да, у этих полупрозрачных существ будут и мои черты. Они войдут в мой дом, незаконнорожденные дети хаоса, они обступят меня, ледащие полусатиры и полунаяды, тщедушные отпрыски лесов и вод, они оплетут меня руками-ветвями, волосами-водорослями и, раскрыв кривые синегубые рты, нежно и жутко споют мне голосом постаревшего Д’Артаньяна:

 

Ланфрен-Ланфра, лан-тати-та,

Свети, прощальная звезда,

Любовь последняя чиста,

Лети в мой сад, голубка.

 

И это будет конец.