Журнальный мир

Валерия Белоногова. Утренний человек Даниил Хармс. Нижний Новгород: ДЕКОМ, 2020

Среди детских стихов Даниила Хармса есть небольшое стихотворение, довольно часто публикуемое, – «Что это было?». Собственно говоря, это писалось как дополнение к рисунку.

Я шёл зимою вдоль болота

В галошах,

В шляпе

И в очках.

Вдруг по реке пронёсся кто-то

На металлических

Крючках.

Я побежал скорее к речке,

А он бегом пустился в лес,

К ногам приделал две дощечки,

Присел,

Подпрыгнул

И исчез.

И долго я стоял у речки:

И долго думал, сняв очки:

«Какие странные

Дощечки

И непонятные

Крючки!»

1940

История создания этого стихотворения для «Чижа» удивительным образом сохранилась. Её воспроизвел в своих воспоминаниях 1970-х годов в журнале «Костер» Борис Семенов: «Однажды мне, художнику-редактору журнала, принесли рисунок для зимнего номера. Морозное солнечное утро. Из заснеженной избушки выбегает мальчуган, становится на коньки и ловко скользит по поверхности льда. Ниже художник изобразил, как мальчик, докатив до крутого берега, вскакивает на лыжи и мчится через засыпанный снегом лесок. Рисунок был узкий и занимал по высоте как раз половину страницы. Я показал эту славную картинку Хармсу, сидевшему за столом напротив, и попросил его придумать какой-нибудь веселый стишок, ну, хотя бы о том, как полезен зимний спорт. Рисунок Хармсу понравился.

Вечером мы ехали с ним в гости, разговаривали о том о сем, сидя в холодном автобусе. Вдруг на остановке Даниил Иванович умолк, вынул из кармана свою красивую записную книжечку и вписал туда мелким почерком четыре слова: болото-очки-дощечки-крючки.

И я подумать не мог, что у него в эту минуту сложилось уже готовое стихотворение, да еще какое! В полдень следующего дня на редакторском столе лежали эти стихи, прекрасным образом дополнившие рисунок <…>. Стихи и картинка были напечатаны, только художнику А. Успенскому пришлось срочно дорисовать над заголовком нелепо удивленного человечка в очках и галошах, похожего на человека в футляре».

Изначальная мысль художника была проста. Изящные, веселые и стремительные картинки должны были сказать – «ну, хотя бы о том, как полезен зимний спорт». Но, попав в руки поэта Даниила Хармса, история тут же обретает еще и другой смысл. Чуть ли не философский. Конечно, стишок можно читать детям просто как веселую загадку. Но срочно «дорисованный» нелепый человечек в шляпе, очках и галошах, похожий на чеховского «человека в футляре», – это на самом деле ВЗРОСЛОСТЬ, которая едва поспевает разглядеть проносящееся мимо ДЕТСТВО. Полузабытое. И рассказ-то звучит от имени взрослого, вспоминающего свое детство. «Какие странные дощечки и непонятные крючки!»

Это веселое стихотворение удивительным образом, кажется, соединило в себе поэта-«взрослого» и поэта-«ребенка». Потому что Хармс в нем одновременно – и пожилой человечек в очках, и мальчишка, который подпрыгнул и исчез.

Интересно, наверное, было бы понаблюдать, как взрослый поэт Даниил Иванович Хармс вел себя на творческих встречах в гуще детей. (Кстати, по имени-отчеству его начали звать уже в молодые годы, и мало кто, даже из друзей, переходил с ним на «ты».) О том, как слушали дети стихи Хармса, осталось много воспоминаний. Дело в том, что Маршак завел традицию время от времени отправляться всей редакцией «Чижа» к детям – в детские сады или младшие классы школ. Авторы выступали и на детских праздниках, и в библиотеках. На этой живой аудитории устраивалась как бы проверка журнальных материалов. Обсуждались рисунки и обложки очередных номеров. И, конечно, тексты рассказов, стихов, загадок, которые звучали в исполнении авторов. Хармс любил читать перед детьми. То, как он управлял «неуправляемой» детской публикой, было проявлением настоящего «мастерства».

Вспоминали о таком вот его приеме. Высокий, спокойный и невозмутимый Хармс появляется на сцене в своем необычном костюме и некоторое время просто молчит. Шум в зале становится чуть тише. Не торопясь, он достает записную книжку и начинает очень негромко, не напрягая голос, говорить: «Сейчас, дети, я прочитаю вам стихи о том, как мой папа застрелил мне…» Начало фразы звучало отчетливо, а конец – неразборчиво. Начинался гомон: «Кого? Кого застрелил?» Хармс опять читает ту же фразу с неразборчивым концом. Снова шум, топот, гам. Только на третий раз он дочитывает фразу до конца: «…о том, как мой папа застрелил мне хорька». И читает все стихотворение – в полной тишине. Ритмично и четко, как всегда. Дети очень точно реагируют. Прекрасно понимают, что убийство не настоящее, что сама охота похожа на игру. Смеются. Хармс продолжает программу. Читает по-прежнему тихо и даже мрачновато. Но детей не пугает его суровая внешность. Они слушают как завороженные, чуть дыша. Ему приходилось читать стихи еще и еще. Они начинали шуметь, только если Хармс собирался уходить со сцены. Среди возбужденных детей в зале сидели коллеги-сотрудники и сотрясались от хохота.

Нина Владимировна Гернет, которая в 1930-е годы заведовала редакцией «Чижа», очень высоко ценила именно профессионализм Хармса. То, как понимал он психологию детей и безошибочно чувствовал, что им интересно, как мог за двадцать минут сочинить блестящую подпись к рисунку или небольшое стихотворение, прямо в редакции. Чтобы ему не мешали, она запирала его в пустой комнате.

С ним вместе они придумали и внедрили в практику редакционной жизни несколько, как сейчас говорят, творческих проектов. Так, в 1934 году в «Чиже» появился новый персонаж по имени «Умная Маша». Появился по идее Хармса. Нина Гернет подхватила замысел. Это стало «сериалом» своего рода комиксов, которые появлялись в каждом новом номере. Художник Бронислав Малаховский иллюстрировал этот «сериал», использовав образ своей дочери Кати. Скоро в создании сюжетов и подписей к картинкам о приключениях серьезной и находчивой девчонки участвовала уже вся редакция. «Как Умная Маша убирала сад», «Умная Маша и мухи», «Умная Маша и ее глупый брат Витя», «Умная Маша и тяжелые сани» и так далее. Для многих советских детей Маша стала живым персонажем. Ее ждали, ей писали письма. Организован был даже сеанс телефонной связи (своеобразный «телемост»). К сожалению, в 1937 году за публикацию стихотворения «Из дома вышел человек» Даниил Хармс на целый год был отлучен от редакции «Чижа». Рубрика «Умная Маша» стала появляться реже.

Что касается устных выступлений Хармса перед детьми, Нина Владимировна тоже говорила о его редком умении буквально завораживать, чуть ли не заколдовывать слушающих его детей – самим обликом своим, тембром голоса, ритмом чтения и, конечно, волшебством самого стиха, захватывающей игрой слов. Именно Нина Гернет нашла интересный образ, связанный с этим фантастическим свойством Хармса. Она вспоминала о его выступлении в одном загородном пионерском лагере, где после окончания концерта все слушатели встали и пошли за ним до станции, «как за гамельнским крысоловом».

Средневековая немецкая легенда, которая здесь имеется в виду, рассказывала о музыканте в пестрых одеждах, пришедшем в Гамельн на реке Везер и избавившем город от нашествия крыс. Но он был обманут магистратом, который отказался выплатить ему обещанное вознаграждение. В отместку в одно прекрасное утро музыкант с помощью своей флейты увел за собой всех городских детей, сгинувших потом безвозвратно. Легенда, распространившаяся в Европе в XIII веке, стала блуждающим сюжетом. И не раз возрождалась в мировой литературе. Например, в сказке Сельмы Лагерлёф «Путешествие Нильса с дикими гусями». Что же повело гамельнских детей за играющим на флейте крысоловом? Наверное, та самая власть искусства, которая дана музыкантам и поэтам, завораживающим тех, кто их слышит.

Интересно, что именно «властность» (как раз в этом самом смысле) Хармс считал одним из главных свойств писателя. Кажется, он нигде не писал об этом специально. Выстраивать некую свою теорию на предмет писательского творчества – это вообще не о Хармсе. Но с некоторыми собеседниками он эти свои мысли проговаривал. С Анной Андреевной Ахматовой, например. Рассказывая Лидии Чуковской о своем знакомстве с Хармсом в 1940 году, она передала его слова: «Он мне сказал, что, по его убеждению, гений должен обладать тремя свойствами: ясновидением, властностью и толковостью. Хлебников обладал ясновидением, но не обладал толковостью и властностью. Я прочитала ему “Путем всея земли”.

Он сказал: да, властность у вас, пожалуй, есть, но вот толковости маловато».

А что все-таки подразумевал Хармс под свойством «властности» у писателя? Еще одним собеседником его в разговоре на эту тему был художник Всеволод Петров. В своих мемуарах о Хармсе, писанных спустя много лет после этого с ним разговора, Петров сводил смысл, который вкладывал Хармс в понятие «властность», к верно найденной литературной детали.

«Одним из важных свойств писателя он считал властность, – пишет В. Петров. – Писатель, по его убеждению, должен поставить читателей перед такой непререкаемой очевидностью, чтобы те не смели и пикнуть против нее. Он взял пример из прочитанного нами обоими романа Авдотьи Панаевой “Семейство Тальниковых”. Там по ходу действия автору потребовалось изобразить, как один человек сошел с ума. Сделано это так: человек приходит на званый вечер. Гости давно уже в сборе. Человек остается в пустой прихожей, снимает с вешалки все шубы, пальто и салопы, несет и аккуратно складывает их в угол, а на вешалке оставляет свою только одну шинель. Она висит одиноко и отчужденно. Сумасшествие показано, таким образом, при помощи неброской, но вместе с тем неожиданной детали, которая обретает ряд различных, часто параллельных, а часто перебивающих друг друга смыслов».

Стихи Ахматовой Хармс знал с юности. Они входили в список его «наизустных» стихов 1925 года. Он исполнял их со сцены. Вот бы узнать, а какая деталь в поэме «Путем всея земли» позволила ему говорить о присущей поэту Анне Ахматовой властности? Остановившийся над избушкой китежанки месяц или взятый автором гигантский масштаб событий на рубеже веков и истории…

Анна Андреевна ценила в большей степени прозу Хармса. Вот как зафиксированы ее мысли по этому поводу Анатолием Найманом «В рассказах об Анне Ахматовой»: «Он был очень талантливый. Ему удавалось то, что почти никому не удается, – так называемая проза двадцатого века: когда описывают, скажем, как герой вышел на улицу и вдруг полетел по воздуху. Ни у кого он не летит, а у Хармса летит». Этот пример, который приведен Ахматовой из его прозы, тоже о «властности», как трактовал ее сам Хармс. Люди летают в его стихах и рассказах так убедительно, что «не посмеешь и пикнуть против». Жаль, что они больше не встретились. Кажется, им было о чем поговорить.

Так что вести за собой можно не только детей, но и взрослых. И не только стихами, но и прозой. Те, кого «увел» он в пионерском лесу до станции, выросли, но точно его не забыли. Как не забыли его и взрослые читатели, друзья и соратники. Приехав уже после войны в Москву, Борис Семенов зашел к Самуилу Яковлевичу Маршаку. Маршак прочел ему только что переведенную им «Балладу о королевском бутерброде» Алана Милна. Гость попросил разрешения переписать текст себе. Протягивая ему экземпляр, Маршак сказал грустновато:

– А правда, похоже на нашего Даниила Ивановича? – И, помолчав, прибавил: – Да, как видите, Хармс не кончился, и Милн – разве не родственник нашего Шустерлинга?

Разговор о «детском» и «взрослом» Хармсе – конечно, условность. Как сказал однажды один наш известный сатирик, отвечая на вопрос о взрослении, – некоторые вообще не взрослеют. И слава богу, что не взрослеют. Те, кто сочиняет стихи, те, кто любит стихи, те, кто совершает открытия в изучении космоса и Мирового океана… Тем более те, кто рассказывает о «полётах в небеса».