Легенда о Синей птице. Откуда берутся ангелы.

Легенда о Синей птице.

Откуда берутся ангелы.

Рассказы

Легенда о Синей птице

 

Говорят, что за эти годы

Синей птицы пропал и след,

Что в анналах родной природы

Этой твари в помине нет, — надрывался магнитофон голосом Макаревича…

Легенда, говоришь? — усмехнулся Петрович и провел ладонью по глазам, словно снял с ресниц невидимую пыль.

Мы сидели за столом в маленькой комнате егерской заимки1, срубленной в восточной части заповедника Лежнева. Дымила, отдавая жар, печка-буржуйка, от тепла запотела опустошенная до половины бутылка водки, чуток подвяла нехитрая закуска: колбаска там, огурчики, тонко нарезанный сырок.

Разговор то оживлялся, то буксовал, и тогда мы слушали, как шуршит по замшелой крыше нудный осенний дождик, зарядивший дня на два.

Интересный мужик — егерь Петрович. И не поймешь сразу, сколько ему лет: большой, кряжистый, сутулый, как голодный медведь ранней весною, волосы седые, в глазах стынет осень — серая, дождливая, поздняя. Лет шестьдесят егерю, не меньше. А как улыбнется, словно синь оживает в глазах-то, губы кривятся в ехидстве молодости, и понимаешь: нет, ну не более сорока Петровичу.

Сказки, — лениво протянул я.

Не сказки, побожусь ведь, — и точно, егерь обернулся к углу, затянутому паутиной, перекрестился.

Верить ли в то, что он мне поведал? Не знаю. Судите сами.

Так вот, пятеро было, людей-то, — начал Петрович…

 

* * *

 

Ранним утром на маленьком полустанке собралась теплая компания. Словно стесняясь, они подходили друг к другу, молча опускали рюкзаки на перрон. В глазах каждого читалось: ну вот как угораздило? Как вдруг пустые разговоры в офисе привели к тому, что один отдел «Главхренстройтреста» весь сейчас тут и ждет электричку, едущую до самого заповедника?

Топтался в нерешительности начальник Курдасов, парился в тесном спортивном костюме, только вчера купленном и не обжившемся еще на рыхлом грушеобразном теле. Курдасов надувал щеки, поправлял очки в тяжелой оправе, промакивал плешь клетчатым носовым платком, но молчал.

Инженер Илюшкин Аркадий весело посвистывал, фальшивил, крутился, как циркуль, протягивая сослуживцам баночки с колой из станционного буфета. Его длинная нескладная фигура в секунду совершала столько действий, сколько у иных и за год не получится. Впрочем, к вертлявости Илюшкина все давно привыкли.

Вздыхала бухгалтерша Танечка — милая дама лет тридцати, типичнейший «синий чулок». Некрасивая не потому, что обделила природа, а потому, что не умела Танечка подать себя выгодно. Вот и сейчас она явилась в офисном костюме, который не менялся годами (возможно, и менялся, но неизменно оставался классическим черным футляром), лишь ветровку оранжевую поверх нацепила да сменила туфли на резиновые сапожки. Из рюкзака Танечки зачем-то торчал красный зонтик. Она бы точно никуда не пошла, но Илюшкин позвал, а за инженером Танечка — на край света бы, да только он об этом не знал или делал вид, что не знает.

Еще один инженер — Петр Стаценко — удерживал за воротник шестилетнего сынишку, который так и норовил проверить все закоулки маленькой станции. Петр — ходок по лесам бывалый, штормовка на нем далеко не новая, в карманах рюкзака рыбацкие принадлежности, охотничий нож, спички, соль, сахар в целлофановых пакетиках — все как полагается. Сын же с гордостью держал закопченный в путешествиях котелок.

Прилетела электричка, компания шагнула в тамбур, и электричка помчалась дальше, к заповеднику.

Как только закрылись двери, сослуживцы загомонили, заулыбались. Ну а чего? Пути назад нет. Пусть и хохма — поход-то — так хоть повеселятся и отдохнут…

Зачем сына взял? — спросил Курдасов, смачно отхрустывая кусок огурца. — Устанет же. Неизвестно, сколько топать придется.

Ничего, — отмахнулся инженер Стаценко, — он у меня привычный.

А змей там нет? — щебетала Танечка.

Илюшкин, пламенный организатор офисного похода, сказал вдруг шепотом:

А вы бы желания загадали на всякий случай, вдруг потом времени не будет.

 

Осенний поредевший лес проглядывался насквозь, тянулся рваным кружевом с коклюшками березовых прямых стволов, утоптанные тропки растворялись синеватой дымкой вдали. Под ногами шуршали листья, над головами мелькало чистое небо, без единого облачка, словно насмехалось над зонтиком Танечки.

Сынишка Стаценко убегал вперед, влево, вправо, но не терялся из вида, потому инженер и не тревожился. Мальчишка притаскивал то запоздалый огромный мухомор, то шишки из мелькнувшего пятном ельника, то ветку калины, усыпанную красными мягкими ягодами.

Компания жевала кисло-сладкую калину, охала над грибами, а шишки потихоньку складывала в карманы… ну так… на память.

Илюшкин затянул вдруг, напирая по-разбойничьи на звук «р»:

Мы в воде ледяной не плачем

И в огне почти не гор-р-р-рим —

Мы охотники за удачей,

Птицей цвета ультр-р-р-рамарин.

Цокотом отозвалась белка. Танечка засмеялась, а Курдасов поморщился. Петь он любил, обладал вкусным басом, и козлиная фальшь Илюшкина была ему не по нутру.

Часа через четыре сделали привал, пригубили из бумажных стаканчиков беленькой, славно закусили домашними бутербродами и огромной вареной курицей, по-церетелевски щедро завернутой в фольгу женой Курдасова. Соратники позволили себе немного полежать на пожухлой теплой траве, пощуриться на солнышко, слушая, как стрекочут еще веселые насекомые.

Сынок Стаценко словно бы и не устал, сорвал высохшую дудочку кислицы, проделал в ней дырочки и гудел вовсю, подкрадываясь к задремавшему отцу, пугал.

Двинулись дальше…

 

Спустя некоторое время лес загустел, появился спутанный малинный подлесок: колючий, непролазный. Тропинки исчезли, превратились в ниточки непонятно чьих следов, чаще на пути вставали совсем уж сказочные ели, а под ними таился мрак. Ручьи катились по камням: прозрачные, стылые. От воды веяло холодом и пахло будущим снегом.

Инженер Стаценко пошел вперед, ловко орудуя ножом, прокладывал тропу. Илюшкин достал карту, сверился, кивнул: правильно идем. Никто уже и не помнил, откуда у Аркадия эта потрепанная карта, как и когда зашел разговор о возможности поймать за хвост удачу. Всем сразу вспомнились слова Илюшкина, что неплохо бы и подумать над желаниями. Компания замолчала.

Петр Стаценко, прижимая угомонившегося в глухомани сынишку, мечтал о хорошей зарплате, вперемешку в голове кружились мысли о ремонте, который начался лет пять назад, да так и стал хроническим, рисовались картины новенького велика для сына и машины для себя. Еще почему-то чудилось, как он — утонченно, изысканно даже — накидывает на плечи жены Маши шубу из норки, высокомерно смотрит на продавца, расплачивается и сдачи не просит. Инженер гнал всю эту лабуду из мозга, пытался сосредоточиться на зарплате. Будут деньги — будет все!

Позади, обдирая кустарники, натужно сипел начальник: «Бо-бо-бо…» Тоже, видно, мечтал…

Курдасов не мечтал, а, скорее, планировал будущую жизнь. Останется в прошлом ненавистный «Главхренстройтрест», впереди Москва, должность министра, на худой конец, заместителя оного. «С женой разведусь, Леночку с собой заберу!» — решительно рубил Курдасов воздух ладонью. На секунду стало жалко умения жены варить монументальных кур, но облик секретарши, не посвященной в сегодняшнее приключение, ее наивные глаза, вздымающаяся грудь и точеные ножки убивали жалость на корню.

Аркадий Илюшкин, глядя на подрагивающий от усилий, обтянутый синим трико зад Курдасова, думал о собственной пятой точке, которую он удачно уместит в кожаное кресло начальника. И ему тоже виделась в мечтах секретарша Леночка, застенчиво протягивающая чашку кофе и трубку телефона.

В Танечкиной же бухгалтерской голове, привыкшей к точным цифрам, прямолинейно неслось: «Хочу мира во всем мире, быть красивой и любовь Илюшкина!» Она замыкала цепочку, шагала уже по проторенной тропке, и Аркадий впереди казался ей киношным героем, мачо, а не «задрипанным индюшонком», как звали за глаза первого инженера бригадиры и мастера.

 

Шли долго, день уже клонился к вечеру, потихоньку солнечный свет уходил, уступая место мягким сумеркам.

Вот они, камни! — вдруг завопил Илюшкин, но тут же хлопнул себя по губам. — А вы не верили, вот!

Действительно, чьей-то неведомой рукой неподалеку друг от друга были расставлены огромные валуны, заросшие мхом и лишайником, где-то далеко тихо журчала речка, трепетный сумеречный ветерок трещал ветками.

Тихо теперь, — прошептал Стаценко и покосился на толстого Курдасова.

Они прошли еще немного, оставив рюкзаки у камней, и вскоре за стволами вековых берез показалась полянка с низкой желтой травой, отгороженная от деревьев чахлым кустарником. Товарищи подобрались осторожно, повытягивали шеи…

В самом центре полянки сидела птица.

Она тоже вытягивала шейку и самозабвенно пела: «Тиу-ить-тиу-у-у-у…» Перышки у нее были синие-синие, как спортивные штаны на Курдасове, отливали сизым, как налет на спелой сливе.

Удача… вот она, — облизнул губы начальник отдела.

Токует… ишь, — шепотом отозвался инженер Илюшкин.

Глухарь токует, — скривился Стаценко, — тоже мне, орнитолог хренов.

И что? Говорят, она глухая — удача, Синяя птица-то, тут и бери ее голыми руками, — не сдавался Аркадий.

Голыми… — передразнил Стаценко, — доставайте сетки. Лучше зайдем с четырех сторон, я дам знак, и одновременно кинемся на нее.

Так и решили.

Мужчины пошли в разные стороны, а Танечка и мальчишка остались стоять на месте. Сынок Стаценко немного жалел красивую птицу, но и новенький велосипед очень хотелось.

Все стихло, верещала сорока, но ничем не могла помочь Синей удаче, поющей песню любви: «Тиу-ить-тиу-у-у-у…»

 

Вдруг из-за кустов выдвинулась фигура Курдасова. Без команды он побежал вперед, выкинул с силой сетку. Сетка мазнула по птице, та вспорхнула, но не взлетела, прекратила петь, заметалась, побежала по траве прямо под ноги начальнику. Тот прыгнул вперед, навалился, засмеялся торжествующе:

Поймал! Поймал удачу за хвост! — в руке билась испуганная птица.

Из-за кустов прибежали Илюшкин и Стаценко.

Осторожно, черт! — без всякого пиетета к начальству воскликнул Стаценко. — Задавишь насмерть! Клетку нужно, в рюкзаке она.

Небось не раздавлю, — басил Курдасов, изо всех сил сжимая птицу. — Накося выкуси. Клетку ему. Я поймал. Моя тварь!

Стаценко ринулся к начальнику, надавил ногтями на пальцы:

Врешь! Не твоя! Вместе поймали… вместе. Убьешь ведь ее, идиот!

Я идиот?! — ревел Курдасов, медвежьей тушей поворачиваясь на месте с явным намерением уйти.

Илюшкин ногой наподдал начальнику под коленки:

Общая птица, общая! — орал он, пиная обидчика в зад.

И-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и! — завизжала вдруг Танечка, бросаясь на защиту любимого. — Любви хочу, отдай, общая она, общая!

Курдасов с трудом поднялся на ноги, облепленный травой и осенними листьями, в руке его билась Синяя птица. Как долго дрессировавшиеся командой «фас» псы, на него ринулись Стаценко и Илюшкин. Аркадий вцепился в толстую руку шефа и в хвост птахи, вылущивая ее из захвата, словно горошину из стручка. Стаценко долбанул кулаком по плеши, но и Курдасов был не лыком шит, свободной рукой врезал Петру по носу, кровь брызнула веером, орошая и людей, и птицу. Ногой отпихнул бухгалтершу. Танечка подползла: щипала начальника острыми коготками, визжала на одной звериной ноте, как будто никогда и не знала другого — человеческого — языка.

Курдасов снова упал, обманутый ловкой подножкой, по поляне покатилась куча-мала, в середине которой истошно верещала Синяя птица удачи…

 

Сынок Стаценко смотрел из-за кустов на все это широко открытыми глазами, в которых скапливалась влага, не выдержал:

Папа! Не надо! Папа! — закричал он, слезы смешались с криком. Мальчишка бросился к куче, хватал ручонками за полы курток то одного, то другого: — Дяденьки! Ну пожалуйста… не надо же! Дяденьки… Тетенька Танечка! Пожалуйста!

То ли всхлипы его подействовали, или то, что птица смолкла, но куча развалилась.

Поднялся Курдасов, сжимая в руке безголовую тушку, другой поправляя разбитые очки.

Стаценко молча отшвырнул птичью голову, обтер травою с лица и рук кровь.

Илюшкин разжал ладонь, из которой посыпались вырванные с мясом перья.

Танечка отплевывалась и размазывала по щекам слезы.

Все молчали…

 

* * *

 

А ты говоришь — легенда! — повторил Петрович, смахивая пылинки с ресниц. — Никакая не легенда, а истинная правда.

«Красивая и страшная сказка, — подумал я, — и песня красивая…» Вслух же сказал:

А что дальше было, Петрович? Привалило-то счастье после поимки Синей птицы?

Куда там. Всех она наказала… всех. Курдасова уволили, жена от него ушла, квартиру отсудила, он теперь дачи сторожит за городом, бомжует, — егерь задумался, послушал еще одну сказку — осеннего дождя — продолжил: — Илюшкин и Танечка разбились на мотоцикле в тот же год. Всего раз и прокатил инженер бухгалтершу… до могилы.

Я замер, предчувствуя, что и Стаценко не удалось избежать общей судьбы.

Мой отец спился, мать извел пьянками, вздохнули вольно, когда он помер через пяток лет, — егерь взял стаканчик с водкой и махом опрокинул в рот.

А ты, Петрович? — осторожно спросил я. — Ты ведь ни в чем не виноват был, ты же заступался?

Что я? — он усмехнулся, повел тяжелыми бровями. — Живу вот бобылем, ни жены, ни детей. Знаешь, так тебе скажу — я рядом был и ничего не сделал.

Как ты мог что-то сделать? Тебе ведь всего шесть лет было!

Неважно… разве удача по возрасту выбирает?

Мы замолчали. По крыше заимки неторопливо шуршал дождь…

 

Провожая меня через пару дней, егерь Петрович не скрывал волнения:

Хороший ты человек, — приговаривал он, — меня уважил, выслушал. Приезжай еще, поохотимся. Он совал туесок с поздними ягодами, связку сушеных грибков, какую-то коробочку: — Подарок тебе… дома порадуешься.

Мы обнялись, и я запрыгнул в электричку, уносящую меня из заповедника в огромный шумный город.

И только небо тебя поманит

Синим взмахом ее крыла, надрывался чей-то магнитофон…

Я и забыл о подарке Петровича, как и о его рассказе. Обнаружил коробочку случайно во внешнем кармане рюкзака, собираясь уже на зимнюю охоту. Синее перышко — вот что было в ней. Синее-синее, с бурым засохшим пятнышком.

Зачем ты мне его подарил? А, Петрович?

 

 

Откуда берутся ангелы

 

На чердаке пятиэтажного дома, за вентиляционной шахтой, у него был маленький пыльный угол. Больше года назад он обнаружил его случайно и после приходил почти каждый день: поднимался по тонкой железной лесенке, открыв замок чердачного люка подогнанным ключом, поднимал крышку, забирался и, оставляя тонкую щель между миром чердака и миром подъезда, специальным хитрым устройством имитировал глухую недоступность.

Что он здесь делал?

Китайский автомобильный фонарь вешался на гвоздь. На два шлакоблока устраивалась широкая доска, накрывалась вытащенным из потайной ниши пушистым пледом, кожаная подушка хорошо поддерживала спину, и очень удобно было строчить что-то в блокноте или бегать подушечками пальцев по клавиатуре ноутбука. Рядом на кирпичах гудела спиртовка, кипятила кофе или чай. Нехитрые бутерброды и сигареты помогали тянуть время, а еще книги, стопкой сложенные у стены, словно забытая кем-то связка макулатуры.

Он валялся на топчане-доске, слушал космическую музыку, блуждал по просторам Интернета, читал, часами лежал, бездумно уставившись в перекрытия сухими глазами, а то спал — не чувствуя, как меняются времена года.

Чаще всего он приходил сюда плакать…

 

Чердак жил своей жизнью: гудели провода, ветер выл в вентиляции, тонко звенели оставленные издавна листы жести. Шуршание дождя по крыше, воркование голубей и щебет воробьев в проеме распахнутого слухового окна рождали музыку странного мира, который был недоступен никому, кроме него.

Иногда в чердачной темноте вспыхивали два желтых глаза — это приходил дворовый кот Рыжик — потасканный, драный и безнадежно одинокий.

Как кот попадал сюда сквозь закрытые на замки люки, он не знал, но, уважая тайны Рыжика, не выспрашивал, а просто кидал приятелю кусок колбасы и слушал, как тот урчит и вгрызается в гуманитарную помощь. Потом кот спал, отпугивая громким мурлыканьем голубей от окна.

Кот никогда не выходил из темноты, свет фонарика не выхватывал его спящего тельца. Отоспавшись в безопасности, кот исчезал так же неожиданно, как и появлялся.

Он тоже покидал чердак следом за Рыжиком. Часто выбирался на крышу, где сидеть можно было только у окошка, здесь была специальная скоба, за которую привязывались зимой чистильщики снега, вооружались лопатами и сдвигали, сталкивали снежные козырьки, грозившие прохожим будущими сосульками. Снег ухал вниз, нисколько не сдерживаемый невысоким барьером карниза.

На крыше было здорово: можно трогать рукой небо, видеть заход солнца, рассматривать строчки разноцветных огней вечерних улиц и считать лимонные звезды августовскими ночами.

Он мечтал о том, как напишет поэму о метаморфозах города — месяц за месяцем. Стихи чаще всего не складывались и оставались в блокноте словесными недоработанными эскизами…

 

«Да-а-а-а-а-анька!» — доносилось снизу, с балкона пятого этажа. Наверное, если сползти и перегнуться через карниз, увидишь не окна квартиры, а волны электрического света из них.

И он шел домой, тщательно спрятав свои сокровища и отряхнув джинсы от чердачной пыли.

«Где ты шлендаешь?!» — визгливо спрашивала бабка, вечно недовольная его излишней лохматостью, дистрофичностью тщедушного тела и яркой зеленью глаз. Впрочем, ответ ее не интересовал, да и привыкли уже домашние не слышать никакого ответа.

Она ставила перед ним тарелку и отворачивалась к плите или к раковине, гремела посудой, вслух комментируя новости или сериалы кухонного телика.

Он же, поковырявшись в ужине, уходил в свою комнату, тут же включал компьютер…

Три дня в неделю возвращаться с чердака приходилось по свету: приходили учителя, обучавшие его на дому. Он сам предпочел бы интерактивное учение, дистанционное: Интернет словно снимал проклятие заикания, слова лились свободно и легко. Только письменная речь — не устная, да и аттестат по Интернету не получишь, и Данька согласился на уговоры отца и мачехи.

По субботам его ждал логопсих — так он окрестил логопеда и по совместительству психотерапевта Валерия Петровича. Врач верил в то, что пациент скоро заговорит, как прежде, и гордился тем, что удалось преодолеть хотя бы долгое молчание — немоту…

 

Чердачный мир спасал его и от репетиторов, и от логопеда, и от матери мачехи — визгливой чужой совершенно бабки, от самой мачехи — от испарений ее духов, жадных проворных пальцев и сбивчивого шепота молодой — всего-то на несколько лет старше его, — желающей запретного секса женщины.

Чердак спасал от неумения произнести до конца слово «нет», от собственной слабости, от тайного удовлетворения предательства отца, который предал первым, женившись очень скоро после смерти мамы на этой похотливой самке.

Там, в свете китайского фонаря, таяло презрение, там рождались другие мысли: о свободе, о творчестве, о любви… Большая грузная фигура отца отступала, забывались его тяжелые топорные вопросы о будущем, как и широкие ладони, опускающиеся такой же неуклюжей лаской на голову.

Там он думал о безграничном прощении: себя, отца, дуры-мачехи, всей жизни — равнодушной и холодной…

Сегодняшние чердачные звезды еще плыли в голове, прекрасные слова и музыка все еще звучали в сердце, когда в дверь проскользнула мачеха — локти на стол, уставилась огромными кукольными глазищами, зашептала что-то, жужжанием пробиваясь сквозь компьютерные наушники.

Он толкнул ее локти. Неудачно: руки сорвались, и мачеха ударилась грудью о край стола. Фотография мамы упала на столешницу, из рамы посыпалось стекло, разлетелось осколками. Один осколок, отскочив, впился в мачехину щеку, уже блестевшую слезами боли и обиды, и блеск этот тут же окрасился алым, покатился бусинами…

Мачеха зажала щеку пальцами, вскочила и убежала, а он сидел неподвижно, пустым взглядом скользя по каплям крови, по стеклу, по расколотой рамке.

 

Спустя какое-то время пришел отец, ударил сильно — никогда не умел контролировать свою силу — по губам, так, что рот наполнился соленым и тягучим.

Он сглотнул, выбежал из квартиры, хлопнув дверью, и понесся на чердак. Там небо, там мягкий вечер, там свежий воздух…

Не заботясь об осторожности, он открыл люк, бросился к своему логову, но только вытащил доски и плед, как услышал доносившиеся с лестничной площадки голоса: «Данька! Даня!»

Они его найдут, они обратят внимание на незакрытый люк.

Неловко, ногой затолкав плед обратно в нишу, закрыв ее пыльными досками, он метнулся к окошку, распахнул створки, подтянулся и вылез на крышу, где его тут же обнял за плечи ласковый вечерний дождь.

Окно нужно закрыть, тогда не поймут, что здесь кто-то есть.

Он повернулся, чтобы это сделать, но, поскользнувшись на мокрой крыше, стал сползать вниз, к карнизу — все быстрее и быстрее, уперся ногами в хлипкое ограждение, попытался подняться. Удалось. Но словно его кто-то толкнул в спину, как никому не нужный опасный снег, и он, даже не пытаясь схватиться за что-нибудь, полетел вниз…

 

Руки вывернулись крыльями, ветер наполнил рубашку, бил в грудь скоростью и секундами времени. Безмятежная счастливая улыбка вдруг возникла на его губах, он закрыл глаза и крикнул: «Мама!». Чисто крикнул, без сжимания горла и выталкивания легких…

Нет. Он не разбился.

Он оттолкнулся от асфальта, взлетев сразу на несколько метров, поймав поток воздуха большими серебристыми крыльями. Неумело еще, с болью в лопатках, он выпрямил крылья, стараясь удержаться в одном положении, не сумел, сорвался в пике, но тут же поправился и, захватив ветер, снова устремился в небо.

Восторг, упоение полетом охватили сердце, он смеялся и плакал и вовсе не удивлялся мерцающему свету маховых перьев. Он летел все выше и выше, поднимаясь выше дома, выше всего города, выше своих слов прощания и любви…

Люди на крыше смотрели вниз, и только дворовый облезлый кот с завистью смотрел вверх.

 


1 Одноименное название домика на заимке.